Частная жизнь парламентского деятеля.
Часть первая.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Частная жизнь парламентского деятеля. Часть первая. Глава III. (старая орфография)

III.

Второй день, который провел Монде в Париже, он уже почти не разлучался с ним. Тесье овладел своим другом и не отпускал от себя. Только после полудня друзья разстались на несколько минут.

- Я должен встретиться с нею в улице Пирамид, - объяснил Мишель. - Поклон, пожатие руки, три слова, которыми перекинешься стоя на тротуаре и все... И сейчас же возвращусь к тебе.

Теперь, когда он был откровенен с Монде, сами собой испарились все неотложные дела, коммиссии, работы:

- Отпуск на один день! - сказал он почти весело и прибавил с откровенностью: - знаешь-ли, мне было почти неприятно тебя увидеть вдруг, точно ты с луны свалился... Мне казалось, что у меня нет друзей: я боялся всех, всюду мерещились мне подозревающие, враждебные глаза... но ты для меня более чем брат!..

Старая интимность вновь установилась между ними, и симпатия сквозила в их разговорах, вертевшихся все вокруг одной и той-же темы. Монде понимал, что в отношении к нему Мишеля много эгоизма влюбленрого, который дорожит другом главным образом потому, что с ним можно говорить о ней. Но истинная дружба не знает самолюбия: он с радостью готов был услужить другу и без всякой задней мысли отдавался этому потоку конфиденциальных излияний, столь долго сдерживаемых и теперь хлынувших через край. Сказать по правде, оне несколько его изумили. Он думал, что всесторонне знает Мишеля, думал, что понимает вполне его подвижную и властную натуру, со всеми её особенностями, достоинствами и недостатками, в мужественном складе которой таилось зерно капризной женственности. Слушая, наблюдая, разспрашивая его, он видел его в различных фазах жизни: ребенком, немного диким, с неожиданным взрывом веселости, иногда вмешивающимся в игры товарищей, которых обыкновенно избегал; потом трудолюбивым студентом, честолюбивым и бледнолицым, похудевшим от ночей, проведенных при свете лампы за книгами, отдавшись всецело труду, забывая об удовольствиях; еще позднее, начинающим журналистом, писателем, наконец главою партии. В тоже время, разбирая другия воспоминания, он шаг за шагом следил развитие того частного человека, который дополнял парламентского деятеля: существо, наделенное способностью глубоко. чувствовать, хотя мало экспансивное, тонкая душа, которая открывалась всегда с колебанием, подобно улитке мгновенно прячась при всяком ееосторожном прикосновении. Как мог такой человек быть вместе с тем способен на безразсудную страсть?

- Я никогда не думал, что ты можешь быть таким! - повторял Монде, с удивлением, в котором за упреком таилось уважение. - Пустая интрижка, мгновенная прихоть, которая-бы так-же быстро прошла, как и пришла, не компрометируя твою карьеру, ни семейную жизнь, это еще можно допустить, но страсть, настоящая, безумная, романическая страсть, когда не разсуждают, когда все ставят на карту!.. Ведь подумай, какого вздора только ты мне не наговорил со вчерашняго вечера!..

И он пускался в благоразумные разсуждения, разсматривал сложную проблему со всех сторон, поворачивал ее и так, и эдак, усиливаясь найти выход, компромис...

- Сколько-бы ты ни искал, все равно ничего не придумаешь, - говорил ему Тесье с своим обычным спокойствием.

- Кто знает? - возражал Монде. - Ты не найдешь, это правда, потому что ты сам действующее лицо, а я быть может и найду, так как я лицо в деле непосредственно не замешанное, - затем прибавил: - во всяком случае, вот что я тебе скажу: забери себя в руки, хоть на небольшое время... наконец вы должны пойти на жертву и она, вместо мнимого счастья, за которым вы гонитесь, и которое никогда не поймаете, даст вам истинное удовлетворение сознанием, что вы поступили согласно требованиям долга и чести.

Тесье пожимал плечами:

- Все это безполезные слова, - говорил он.

Тогда Монде искал иного решения. И не находил. Он ничего не придумал до самого отъезда.

- Берегись! - повторял он еще стоя с провожавшим его Мишелем на платформе дебаркадера, - умоляю тебя, удвой осторожность... Подумай, что если жена твоя узнает...

- Как она узнает?

- Как узнает? непредвиденный, пустой случай, инстинкт... Она так тебя любит!.. Ах, несчастный, что тебя толкает исковеркать свою жизнь?.. Но я буду знать, что с тобою случится, ты мне напишешь, я надеюсь?

- Непременно. Еслиб ты знал, как много добра ты мне сделал! Как облегчает возможность высказать все, что лежит на сердце.

Они пожали друг другу руки, и поезд унес на юг смущенного Монде, а Тесье вернулся домой, пешком, в раздумьи.

Через неделю, Монде получил обещанное послание: "Я пишу тебе, добрый друг мой, ради удовольствия открыть свою душу, облегчить ее откровенной беседой, пожаловаться на судьбу. Кроме этого, мне решительно нечего тебе сказать. Дни проходят, не принося никакой перемены в нашем положении, и это еще слава Богу, потому что оно не может измениться иначе, как в худшему. Состояние моего духа остается таким же болезненно подавленным. Порою, мне почти кажется, что я счастлив; и несмотря ни на что, наша мучительная любовь полна скрытых радостей: случайные встречи, наши такия короткия, такия редкия свидания, письма... Ребячество, скажешь ты; да, ребячество, но я уже сказал тебе, что в груди моей бьется юношеское сердце, что его желания не соответствуют моим летам. И знаешь, когда я не вижу её долго, когда нашему свиданию помешают, все изменяется: меня бьет лихорадка, меня пожирает тоска, я становлюсь жертвою ужасных мучений, я сам не свой, пока не свижусь с нею. И в эти моненты я начинаю ясно все видеть, так путник, заблудившись ночью, видит себя на краю бездны при блеске молнии. Внутренний гоюс предостерегает меня, что мы еще можем остановиться, что надо спешить, что еще не поздно, но что так продолжаться не может, что наша любовь все возрастает и придет час, когда мы более не в состоянии будем владеть собою. И в тоже время, когда я трепещу от желаний, и безумно призываю ту минуту, когда все будет забыто, я с величайшей ясностью представляю себе скорбь, отчаяние, гибель, которая за нею последует. Ах, зачем не могу я закрыть на все глаза, и не видеть будущого! Если бы я обладал той способностью все забывать легко, той безсознательностью, которыми обладают другие люди! Тогда бы я ничего не предвидел, жил данною минутою, и не страдал заранее, переживая страдания завтрашняго дня. Но нет, увлекаемый потоком, я вижу те острые скалы, на которые он меня низвергнет. Я в двух шагах от крушения, я стою на краю подмытого, готового рухнуть в кипящия волны островка. Я знаю, что волны отрывают от него кусок за куском. Я это знаю, и ничего не могу сделать... Я в агонии непрестанного ожидания рокового конца! A между тем надо жить, разыгрывать перед всеми комедю, лгать, лгать постоянно словами, взглядами, губами, глазами, лгать перед близкими, перед теми, кого я люблю! Я презираю себя за слабость, ненавижу за двоедушие, чувствую себя низким, малодушным человеком, короче, я несчастен, мой друг, и с каждым днем все более и говорю тебе все это, чтобы высказаться и чтобы ты меня пожалел. Напиши мне, поговори о себе, это меня разсеет. A впрочем, нет: это я опять лгу, ты хорошо знаешь, что ничто, ничто не может меня разсеять, отвлечь от того, что единственно интересует меня. И так, говори со мною о нас, прошу тебя. Наибольшее облегчение больному, когда с ним говорят о его болезни. Но не ищи лекарств, это безполезно, оне мне не помогут".

Тесье, в обнявшем его безумии, и не подозревал, что обычная прозорливость покинула его. Он не замечал, что Сусанна страдала, что ее пожирала тоска, которая на все вещи набрасывает траурную дымку. Она стала совершенно равнодушной к хозяйству, к светским обязанностям, она уже не заботилась по прежнему о муже, о детях даже. Да, смех Лавренции более не радовал ее и она оставляла Анни погружаться в задумчивое молчание. Время от времени та или другая из девочек спрашивала ее:

И она прижимала дочь в себе, с приливом нежности, и глаза её наполнялись слезами. Однажды Анни вдруг сказала ей, в порыве того детского предчувствия, которое заставляет отзывчивого ребенка угадывать то, чего он еще не понимает:

- Я не хочу, чтобы ты умерла!

A Сусанна, целуя ее головку, прошептала:

- A я так бы желала умереть!

Их гости, постоянно навещавшие их, близкие знакомые, еще не догадываясь о разыгравшейся драме, замечали однако то, чего не видел Мишель. Порою они толковали между собою о странной перемене в семье Тесье. Долгое время согласие, семейное счастье Тесье составляло предмет общого удивления, почти обожания, мир, сердечные, теплые отношения, постоянно ровное настроение делали привлекательной для всех атмосферу отеля в улице Сен-Жорж. Теперь это сменилось какой-то тяжелой искусственностью, проникшей даже в маленькую гостиную внизу. Иногда Торн или Пейро спрашивали Мишеля:

- Что с m-me Тесье? Она повидимому больна.

Мишель отвечал в удивлении.

- Ничего. Она здорова. Что с нею может быть?

В самом деле, что происходило в этой душе, раненой до самой сокровенной глубины?

В тот день, когда истина внезапно предстала перед нею, Сусанна почувствовала, что жестокий удар разбил все ее счастье. Она упала с высоты таких сладких иллюзий! Это было так чудовищно - человек взрослый, отец семейства, честный деятель у ног молоденькой девушки!... В ту минуту внезапно перед ней разверзлась такая бездна его порочности и лицемерия, что она не могла нарушить спокойствие двух любовников и поспешила затворить дверь, словно желая вырвать из глаз зрелище его позора. Потом, в долгие часы одинокого отчаяния, задыхаясь от рыданий, она ощущала, как пробуждались в ней, одно за другим, чувства, в первую минуту подавленные отвращением и ужасом: ревность, точившая ее, и увы! уязвленное самолюбие, которое делало еще более острыми её мучения, примешивало к отчаянию, охватившему её сердце, эгоистическую ноту ненависти, жестокости, мести. Потом, когда в ней вновь вернулась способность разсуждать, она поняла истину, поняла, что между Бланкой и Мишелем установилась связь, уже достаточно сильная, но еще быть может не приведшая к преступной развязке, что по всей вероятности они еще борятся с собою. Но хотя это несколько смягчило её негодование, тем не менее она по прежнему терзалась. Её воля, парализованная, отступила перед решением.

Что делать в самом деле? Бросить мужа, уехать? Это значило бы очистить им дорогу. И потом дети, многолетния привычки, и слабая надежда, мысль как бы не жалеть после! Бороться, защищать свои права, права супруги и матери! Молчать, притворяться, что не знаешь ничего? Игнорировать?.. И Сусанна, скрепя сердце, молчала, собирала последния силы, чтобы по старому жить, дружески улыбаться Мишелю, пожимать руку Бланке, когда та являлась и искала глазами своего Мишеля. Она молчала долго, решась жертвовать собой. Она не без борьбы с противуположными чувствами заставляла себя молчать. Порою, обрекая себя на страдание, и возбуждая в себе мужество, она утешала себя, говоря: "Есть еще более несчастные. A у меня есть хоть дети!.." Порою в голове её кипели безнадежные мысли: "Ну, так что-жь, что дети?.. Все кончено, все кончено, мне нельзя больше жить!.." То с тоскою, в которой таилась надежда, она спрашивала себя: "Неужели же он не замеят, что я знаю все, что я умираю? Неужели он до того ослеплен, что не увидит, как я мучаюсь?.." A то думалась ей: "Да неужели же вся наша прошлая любовь, наши совместные труды, заботы, горести, радости, неужели все года, что мы прожили вместе, все деля пополам, неужели это все так таки и разбилось и ужь ничего нет больше от прошлого и возврата нет? Неужели он не вернется наконец ко мне во имя прошлого, во имя долга или хоть из жалости, Боже мой!.." И она ловила признаки его привязанности, но и тут её мгновенная радость была отравлена. Горькая мысль убивала возрождавшуюся надежду! "Да, без сомнения, - говорила она себе, - он меня немного любит, он оставил меня про запас, - на втором месте, онь отдает мне то, что она позволила мне отдать, что ей не нужно!.."

Но несмотря на свою тоску и горе, Сусанна еще да известной степени относилась снисходительно к мужу, находила для него извинения. Но она ненавидела Бланку, ненавистью возроставшею день ото дня, которая увеличивала её злопамятство, ее сдержанный, затаенный гнев, растравляла её самолюбие, и делала её сердце более жестоким, чем оно было от природы. Что было такого в этой девченке, чтобы предпочесть ее всем остальным? Ни красивее, ни интеллигентнее, ни более богата духовными дарами, чем многия другия. Почему же он выбрал именно ее, между столькими, стоившими гораздо большого, между теми безчисленными женщинами, которых привлекал его двойной ореол славы и силы?.. После каждой его речи, он получал кучи нежных или признательных писем. Часто он их показывал Сусанне. Она думала:

"Он не обращает на них внимания, потому что любит меня"... Увы, он потому бросал эти письма под стол, что любил другую!..

Тогда новый вопрос неотступно преследовал ее, требуя разрешения: как давно началась эта любовь? сколько уже месяцев или лет у ней нет мужа? Она старалась угадать, припоминала, соображала.

Но все, что открывала она, увеличивало лишь её отчаяние. Порой ей казалось, что все это, со стороны Мишеля, минутвая прихоть, каприз. Но нет, это была настоящая любовь, безпричинная, как всякая истинная любовь. Мишель любил Бланку не в силу тех или иных соображений, за её глаза, за волосы, за грацию или ум: он ее любил просто потому, что любил. Здесь было нечто неуловимое, и с чем потому самому нельзя было бороться; это и приводило в отчаяние Сусанну; она не могла не чувствовать, что это что-то слепое фатальное как судьба: "По крайней мере, хоть бы она была достойна его!" повторяла она часто.

Одно упускала из виду или забыла, что всегда есть нечто достойное любви в женщине, съумевшей ее внушить, но только любящие это знают, что в каждой душе таится скрытое сокровище, которое открывается одной любви. То, что сверкало в душе Бланки, как легендарное золото, покоющееся в водах священной реки, что сначала манило, потом очаровало Мишеля, а теперь держало его в экстазе, того Сусанна не могла видеть: для нее, её соперница была интриганткой, которая просто желала записать в поклонники великого человека, быть может и не любя его, во всяком случае любя в нем не его самого, так как она и не знала его бедным, скромным, незначительным человеком.

Эти мысли и многия другия, в безсонные ночи роившияся в усталой голове бедной женщины, доставляли порою Сусанне нечто в роде злобного утешения. Она с злорадством говорила себе, что Мишель дурак и вовсе у него не такое благородное сердце, как она думала; она радовалась тому, что в их любви было не мало горечи, что сознание преступности и низости их связи должно их убивать; она радовалась, что им трудно видеться, что возникают постоянные препятствия, мешающия их близости, что их мучает голод, который они не смеют насытить; её тешило то, что они должны хитрить, что ложь жжет им губы. Но сейчас же это мнимое утешение разлеталось прахом: "как бы то ни было, думала она, они счастливы". Тогда ей представлялось, что не вечно же это будет продолжаться, что на свете все кончается, кончится и это. И она представляла себе, что Мишель вернулся в ней разбитый, измученный, опозоренный, несчастный. Что он во всем ей признался и она ему говорит мягко: "Я все давно знаю: я прощаю тебя". Или ей представлялось, что она поступит иначе, что это будет возмездием, что настанет тогда его очередь страдать: - "Ты сам на это пошел, терпи же последствия твоих поступков! что я могу для тебя сделать? Мое сердце умерло, ты его убил!"

Да, в банальностях привычного обихода, в правильной суетне регулярной жизни, исполняя обязанности хозяйли дома, принимая гостей, слушая их и им отвечая, в свете, в театре, сидя у постели своих детей, смеясь с ними, Сусанна думала все об одном, все эти мысли, и еще другия, более безумные, жестокия роились в её мозгу. Порою печальные мечтания повергали её в полубезсознательное состояние; все забыв, сидела она, отдавшясь их потоку, пока сладкий поцелуй не пробуждал ее: это Анни обнимала ее и спрашивала:

- Мама, ты не больна?

Или то была Лауренция, приподнимавшаяся на ципочки, чтобы достать до её губ...

* * *

Наконец гроза разразилась, внезапно, без всякого видимого повода. Тесье проводил в палате ужасную неделю. Дело шло о бюджете и в частности предстояла борьба из за сумм, отчисляемых на нужды церави, "budget des cultes". Но радикальное большинство еще держалось. После трехдневной баталии, богатой всевозможными осложнениями, атака консервативной партии была отбита слабым большинством. Мишел оставался на своем посту, проявляя такую стойкость, из редких и без того минут счастья. Занятый, нервный, тревожный, он подавлял в себе эти чувства и напрягая всю свою волю, шел вперед. И одна только Сусанна, из тех, кто наблюдал за ним среди парламентской схватки, могла-бы угадать, что все эти возвышенные слова, которые повидимому заставляли трепетать его могучий властный голос, эти пламенные жесты оратора, все это оставляло его в глубине души совершенно равнодушным. Что бюджет, министерства, победа или провал его партии, совершенно его не занимают, как он ни распинается с трибуны.

Что он бросается в свалку только для того, чтобы заглушать муки сердца; что наконец, в минуту полного кризиса, когда страсти наэлектризовывают парламентскую чернь и она беснуется и ревет вокруг него, как ураган вокруг мачты, он думает о ней, все лишь о ней, ни о чем кроме её.

В субботу, после последних усилий и поражения, Мишель вернулся домой, вместе чувствуя себя и счастливым, от сознания, что исполнил долг свой до конца, и утешая себя тем, что хотя и был побежден, но не может себя упрекнуть ни в единой уступке. В то же время он до того устал, что ему только и мечталось, кас он завалится спать. Дети были в маленькой гостиной с матерью. Он почти весело обнял Анни, взял Лауренцию к себе на колени, и вскричал, играя с её локонами:

- Ну, кончено... Ух, давно пора! Теперь я просплю всю ночь, а завтра буду отдыхать... Кстати, - прибавил он безпечным тоном, - я встретил Бланку, и просил ее придти провести воскресенье с нами.

Анни, любившая Бланку, захлопала рученками. Но из груди матери, полубезсознательно, почти против её воли, излетел крик:

- Я не хочу!..

Она почувствовала, что час объяснения наступил, что она более не в силах себя сдерживать. Она быстро отослала детей, сказав им, что их позовут обедать, и оставшись наедине с мужем, ждала.

- Как, ты не хочешь, чтобы Бланка обедала у нас в воскресенье? - спросил Мишель, усиливаясь принять удивленный вид и одолеть свое волнение. - Почему? Что с тобою?

Она поднялась и подошла к нему.

- Что со мною? - произнесла она трепещущим голосом, меряя его взглядом. - Ты спрашиваешь, что со мною?

Морщина, пересекшая её лоб, её бледность, решительное выражение её лица, в котором сверкали молнии гнева, дали понять Мишелю, что наступила роковая минута.

Собравшись с силами, призвав все свое хладнокровие, он отвечал безстрастным тоном, следуя инстинктивно этой тактике лжи, которая одна представилась ему исходом:

- Я не поннмаю, что ты хочешь сказать...

Она не дала ему продолжать:

- Не говори мне ничего... Ты солжешь... И это будет безполезно: я все знаю!..

Он попытался отклонить удар:

- Все?.. но ничего нет!.. Ничего, клянусь тебе!..

Она вновь перебила его:

- Замолчи!.. Я видела!.. О, давно уже... В тот день, когда приехал Монде... Она сидела в этом кресле... здесь... В ты был у её ног, она ласкала твои волосы, а ты ей шептал всякия нежности... Я отворила дверь, увидела вас и опять вышла... Вы ничего не слышали, не заметили... Вы были в забытьи... В двух шагах от меня, от детей...

Мишель бледнел, слушая ее. Невозможно было никакою ложью опровергнуть то, что она видела собственными глазами.

Он понял это и решил защищаться иначе:

- Успокойся, - сказал он, - я не буду лгать, не буду отпираться... я уже достаточно лгал, и это мне не дешево стоило. Но не упрекай меня, я это делал для тебя!

- Да, я это делал для тебя, желая, чтобы ты как можно долее не знала о несчастии... да, о несчастии, против которого мы ничего не можем сделать, и не страдала бы... Мы лгали, жалея тебя и это не единственная жертва, которую кы принесли ради тебя... Мы любим друг друга, это правда, но тут и все, слышишь ты? Мы понимаем, что никогда не будем принадлежать друг другу...

Сусанна с горечью усмехнулась.

- Ты не любовник еще её? - вскричала она, - ты это хотел сказать, неправда ли? Но мне разве от этого легче!.. Я предпочитала бы, чтобы она была твоею любовницей: ты бы ее меньше любил!.. Ах, так только ты и можешь сказать в свою защиту! Но оставим это... Скажи мне лучше, что ты намерен делать... потому что, ты понимаешь, надо это чем нибуд кончить... Человеческия силы имеют предел, а я слишком страдала и не могу больше! Теперь твоя очередь. И Сусанна упала в кресло, закрыв лицо руками, между тем как Мишель возбужденно ходил ввад и вперед по комнате:

- Я сделаю все, что тебе угодно, Сусанна, - сказал он наконец мягко, заглядывая в лицо своей жене.

Она недоверчиво посмотрела на него.

- Да, - повторил он, - я сделаю все, чего ты ни потребуеш. Ты страдаешь: если бы ты знала, до чего мне больно это видеть!.. Бедная моя, неужели ты думаешь, что я сам не страдал? Ах, еслиб ты знала, каково мое счастье, в которому ты ревнуешь, ты успокоилась бы! Вот ужь несколько месяцев, что я живу, в постоянной тревоге, презирая, ненавидя самого себя и трепеща перед мыслью о роковом конце, думая о том, как ты будешь страдать по моей вине... а между тем сделать ничего нельзя.

При последних словах Сусанна пожала плечами:

- Ты ничего не можешь сделать! - повторила она с горечью. - Но ты можешь перестать видаться, во время остановиться... И ты это бы и сделал, без сомнения, если бы думал о мне... Но ты считал меня совершенно слепой, ты успокоивал себя: я ее обману; она ничего не узнает, а этого только и надо! Но ты ошибся, мой друг, я все знаю, и намерена действовать, не оставлю так, поверь...

Мишель молчал. Она продолжала:

- Ты разсчитывал на мою доброту, на мою слабость? A знаешь ли ты, что я больше не добра? Я не желаю быть слабой! Я страдала - теперь ты должен страдать... Надо кончить! Мы не можем больше жить вместе, ты со своею ложью, я со своею раной... Разъедемся!

Мишель, принявшийся было опять ходить по комнате, остановился перед ней:

- Это невозможно! - вскричал он, - ты это сама отлично знаешь!

- Ах, да, - с иронией подхватила Сусанна, - твое положение, партия, твоя газета, твоя роль наконец, роль честного человека! Об этом было время думать, а я ужь довольно думала.

- Нет, меня не это останавливает... Я думаю о детях, Сусанна, о тебе самой...

- О мне?.. О, разве я иду в счет!

- Но ты ведь по прежнему моя жена, Сусанна! Моя жизнь с тобою, юность, впечатления, годами складывавшияся в сердце моем...

Она с сарказмом прервала его:

- Ты скоро начнешь уверять, что любишь меня по прежнему... и гневно прибавила: - Лжец!

Но Мишель отвечал кротко:

- Да, я могу сказать, что люблю тебя, и это не будет ложью. Я люблю тебя - не так, как ты желала бы быть любимой, но люблю тебя иначе и быть может лучше... И ты это хорошо знаешь... Ты знаешь, что между нами существует связь, которую ничто не может порвать... Да, Сусанна, я люблю тебя, несмотря на мою вину, несмотря на все...

Она его слушала, и в ней возраждалась надежда, та безумная надежда, которая является вопреки очевидности.

что все это кончилось...

Она почти умоляла. Она готова была бы поверить лжи.

Последовало долгое молчание. Наконец Тесье с усилием сказал:

- Тем не менее, если надо пожертвовать одною из вас, ты сама знаешь, что это не ты будешь... Она не имеет прав на меня, ты же...

Сусанна перебила:

- Не говори мне этого!

- Я не хочу, чтобы ты остался при мне из-за долга, слышишь ты? Я не хочу владеть тобою против твоей воли. Ты свободен, ты можешь уехать!

Он пожал плечами.

- Это слова, одне слова, я не свободен. Если бы я и хотел, то не могу с тобою разстаться. И ты говоришь мне это из одного самолюбия. Прошу тебя! не поддавайся этому чувству. Или ты не понимаешь, что я честный человек? Я слаб, это верно, я не мог совладать со своим сердцем. Но я поборю его... И прежде всего я знаю, что должен сделать: ты не должна страдать по моей вине.

Сусанна прошептала:

- A в особенности, - продолжал Мишел, - я не желаю, чтобы из-за меня страдали дети... Как ни велико мое безумие, но я этого не хочу... Я чувствую, что это было бы несправедливо и невозможно... Она это то же чувствует. И неужели же ты думаешь, что жертва с твоей стороны будет больше той, которую мы принесем?

- Я, - отвечала Сусанна с болезненной иронией, - я ничего в этом не понимаю. Эти вещи слишком тонки для меня! Я знаю только одно, что тебе надо выбирать... Она или я, мой милый, она или я.

Вновь воцарилось молчание.

- Она также составляет часть моей жизни, меня самого, - начал наконец Мишель. - Так вдруг нельзя порват... это выше сил моих. Надо время. Мало по малу все в нас перегорит, останется только дружба... и тогда...

- Ты хочешь увильнуть! - вскричала она. - Время, нужно время! Для вас это будет счастьем, а для меня страданием... Нет, нет, без отсрочек! Я не хочу более ждать...

Мишель с минуту подумал:

- Я не могу ее однако так бросить, - пробормотал он, отвечая более на свои собственные мысли, чем на слова жены.

Сусанна резко подхватила:

- Если бы она предоставила мне на выбор, думаешь ли ты, что я поколебался бы? Но она и не думала об этом!

- Ужь рзвумеется; что она для тебя? Она хорошо знает, что все, что ты ей даешь, принадлежит мне, что она это у меня уврала... О, как бы она должна была стыдиться, если бы у ней была хоть капля гордости!..

- Она это сознает, чувствует и все же любит меня! Ты так добра, а к ней у тебя нет никакой жалости.

- Жалеть? Жалеть ту, которую ты любишь? Ту, которая тебя отняла у меня, у моих детей? Слушай, Мишель, ты говоришь не как разумный человек! Ты ослеплен, ты совсем свихнулся... Или ты не знаешь совсем женщин? Или ты не знаешь меня? И подумать, что в течение стольких лет, прожитых нами вместе, ты не потрудился вглядеться в мой характер!.. Ты разсуждаешь, возражаешь, как будто говоришь с посторонним делу лицом. Неужели ты не видишь, что я тебя не слушаю? Я не могу разсуждать... Я хочу только чтобы ты выбрал: она или я, она или я!..

- Берегись, Сусанна! - сказал он тоном, в котором слышалась гроза.

Она вскочила и близко придвинулась в нему.

- Угрозы! - вскричала она, - угрозы, теперь! Ты смеешь мне еще грозить, ты, ты!..

Ему стало стыдно. Он понизил голос.

- Не доводить до крайности? Подумать можно, что ты жертва, а я твой палач! Я что-ли тебя обманула?

- Я знаю, что я виноват, но мы все-же не два врага, несмотря на все, что произошло. Напротив, мы два друга, и должны сообща действовать против опасности... Мы имеем семью, родных, не забывай этого!

- A ты об этом помнил?

- Ради семьи, ради детей мы прежде всего и должны жить. Они не должны страдать, ни от наших раздоров, ни от наших страстей...

С минуту они помолчали. Наконец Сусанна сказала, смягчившись:

- Все, что я могу сделать, Мишель, это простить тебя, потом, когда все это уйдет в даль... Да, тебя я прощу, ради детей... и ради себя самой... потому что я не могу жить помня зло. Я забуду. И кто знает? Быть может мы еще будем опять счастливы!

Он пробормотал, с выражением, которое все сказало:

- О! счастливы!..

- Пусть мы не будем счастливы, - вскричала Сусанна, с омрачившимся лицом, - но ты сам видишь, что должен остаться с семьей; ты не можешь нас оставить, не погубив все свое будущее. Это она должна нас оставить! И не говори, что у тебя нет силы; нужно, чтобы у тебя она была, потому что она должна быть.

- Слушай, Сусанна, - сказал он наконец, - оставь нас, прошу тебя, дай нам время подумать вдвоем хотя до после завтра... Сегодня я ничего не могу ясно различить, я отуманен совсем... Мы найдем быть может исход...

- Ах, нет! - вскричала она нетерпеливо, - без размышлений, довольно их! Уж больше месяца, как я размышляю: это только хуже и ни к чему не ведет. Решай, прошу тебя, сейчас, останешься ты с нами или нет!

- Нет, положительно, - заключил он после небольшого молчания, - я ничего не могу обещать... Я желаю, чтобы она узнала все, что произошло. Она тоже имеет голос в этом деле.

С этими словами он вышел. Сусанна не могла его удержать.