Газовый свет и дневной свет

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Газовый свет и дневной свет (старая орфография)

ГАЗОВЫЙ СВЕТ И ДНЕВНОЙ СВЕТ.

"Ghetto" назначен для жительства евреев, "Фанал" для греческих купцов, "Cannebière" для марсельских лодочников, "Montagne Sainte Geneviève" для ветошников, улица "Holywell" назначается для продавцев старого платья, "Чэнсери-Лэв" для адвокатов, "Пятая аллея" для высших классов, а Висельная Улица - для воров. Они живут там, когда бывают в городе.

Конечно, это безобразное название для улицы, и еще безобразнее то обстоятельство, что улица должна быть вертепом воров; но - это существует на самом деле, хотя бы и под небольшим покрывалом воображаемой живописности, чтоб ни чьи нежный чувства не оскорблялись. Висельная улица и воры, воры и Висельная улица - существуют столь же открыто и гласно, как полуденное солнце.

Висельная улица находится только в пяти минутах разстояния от конторы "Household Words". Она расположена в пределах ведения полицейской караульни и полицейских судов Боу-Стрита, - в границах обычных прогулок богачей с улицы Странд, где стоят и банкирские дома, и церкви, и Экзетер-Голл. Она недалеко от единственного, оставшагося у нас национального театра, где слуги королевы, как должно предполагать, каждую ночь представляют верное изображение действительности. "Veluti in speculum" можно, впрочем, написать с большею основательностью над входом в улицу висельников, чем над авансценою театра; потому что порок и его картины можно видеть здесь во всякий час дня и ночи: зрелище поучительное. Висельная улица смежна с той местностью, где юристы имеют свои камеры, и где заседают "суды справедливости". Адвокат из Линкольнс-Инн может доехать до Висельной улицы в какие-нибудь десять минут и увидать, какое прекрасное дельце выкраивается там для центрального уголовного суда, а обитатель Висельной улицы, если ему лень воровать в этот день, - может сходить в Линкольнс-Инн, где увидит лорда великого канцлера, который заседает в суде и говорит, что ему нужно время для разсмотрения того маленького дела, которое уже разыгрывается не многим менее 17-ти лет: это тоже зрелище поучительное. Сама королева, много раз в течение сезона, когда ей вздумается послушать пение артистов королевской итальянской оперы, бывает на разстоянии выстрела из лука от Висельной улицы. Концы наглазников её сытых, прекрасных лошадей с атласистой кожей бывают видны с улицы висельников; оборванные молодые воры сбегаются оттуда посмотреть на её карету с гербами; и еслибы один из нарядных лакеев, - в сюртуках, обшитых галунами, в больших, трех-угольных шляпах и в золотых подвязках - рискнул получить несколько брызгов грязи на шелковые чулки, или немного луку на напудренную голову, или нанести кратковременное насилие своему утонченному обонянию, то он с большей пользой для себя провел бы свободные четверть часа в улице висельников: провел бы, без всякого сомнения, лучше, чем он проведет их, услаждаясь пивом в трактире на Боу-Стрите. Он увидел бы здесь многое. Он, вероятно, был бы освобожден от палки с золотым набалдашником, а также и от платка, и от галунных снурков, и от пуговиц с короной; по возвращении домой, он мог бы рассказать сержанту, или пажу-телохранителю, или придворному чистильщику сапогов, или джентльмену-конюху о тех интересных местах, которые он посетил. Может случиться, что об этом услышал бы и лорд великий камергер. Наконец, это, может, дошло бы до ушей её величества. Не в первый ли раз, хотел бы я знать? Известно ли что-нибудь об улице Висельников и её отчаянном населении в дворцовом Пимлико? Быть может; ведь у самого этого дворца находятся другия улицы, полные вертепов, и вертепы, полные воров. Надувательная улица, Цепной ряд, Дартмурская терраса и Большая Отпускная улица, находятся около улицы Виктории в Вестминстере; из верхних окон Бокингемского дворца можно любоваться всеми излучинами этих любопытных местностей.

Я додумался до того, что вор должен где-нибудь жить. Он человек, как и все мы. Его голова также обладает и черепом, и лобною костью, и можжечком, и затылком, хотя она и покрыта меховою шапкою и украшена Ньюгетскими наушниками - вместо бархатной шляпы с жемчугом и листьями земляники. Вор, - оборванный, порочный, развратный, покинутый, отчаянный бродяга; но у него есть и сердце, и печень, и легкия: он чувствует жар летняго солнца и зимний мороз. Если вы его раните, - из него закаплет кровь; если ударите - он будет кричать, если повесите - он задохнется, если пощекочете - он засмеется. Для него потребны покой, пища, кров; я не говорю, что он их заслуживает, но он должен их иметь, как и самый лучший гражданин, платящий подати. Свирепость, безчестие - состояние ненормальное. Лев не может всегда реветь, медведь не может всегда мять в лапах добычу, и если вы только не желаете сделать из каждого вора caput luminum и пристрелить его на месте, где встретите, то сами признаете, что он должен все-таки иметь вертеп, нору или угол, свой кусок говядины или дикой козы. Он человек, и имеет стадные наклонности; отсюда произошла и улица Висельников. Если вы оставите свободную нору, лисицы придут и поселятся в ней; если вы допускаете накопляться куче сору, то наверное в ней заведутся мыши и насекомые; если вы не будете прикасаться метлой к углам вашего потолка, пауки возведут там свои постройки; если вы не станете чистить водосточные труби, крысы будут в них праздновать в свою волю; и если вы довольны присутствием гнили и грязи в сердце "несравненного" города, если вы можете терпеть на краю своей королевской мантии грязную бахрому; если ваши законы говорят: грязь, ты составляешь учреждение! Отребие человечества, общество тебя призвало! Невежество, ты ваш брат! если вы учреждаете и поддерживаете, и украшаете воровскую кухню с такою же заботливостью и предосторожностью, как будто бы это была дипломатическая миссия в империю ашантиев или какое-нибудь привиллегированное место, или коммиссионерство для помощи бедным, отчего же ворам не придти и не жить тут? Что представляет больший стыд; но самое существование её на половину не так соблазнительно и постыдно как постыдно то, что правительственные лица, обитающия в Армидином саду, допускают выростать этой дикой траве; что они, зевая, соорудили вспомогательные дома для развития преступлений и невежества, и устроили оранжерею в каждой тюрьме и теплицу в каждой Висельной улице. Конечно, они могут сказать, что не их дело вмешиваться: одни из них, однакожь, вмешиваются, чтоб затруднить дело национального воспитания; другие вмешиваются, чтоб создавать балованных лицемеров в роскошных тюрьмах.

Я замечал, что главный довод полиции пред судебною властью, когда дело идет о закрытии грошового театра или убогого танцовального или концертного зала, или винной лавочки, состоит в том, что место это служит притоном ворам и самым вредным личностям. Но, добрейшие господа суперинтенденты и инспекторы, проницательные и практические люди, куда же идти ворам? Что они будут делать в поздние часы? Разве Кларендон для них открыт? Рааве они встретят хороший прием в священной Гармонии? Разве их имена вписаны в список посетителей домашних обедов у Гаррика или Карльтона? Нет, вы не захотите видеть никого из них даже в своих тюрьмах или понтонах, но выталкиваете вон с билетами на свободный пропуск немедленно после того, как они обманули капеллана притворным раскаянием, или, как только вы успели пробарабанить над ними всю свою азбуку исправительных мер.

Куда же они войдут? Куда они могут идти? "Куда!" отзываются, как эхо, 656 дремлющих в Армидином саду личностей, пробуждаясь от внезапного страха. "Какое, однакожь, ужасное место эта улица висельников! Право, мы когда-нибудь соберемся провести билль об её уничтожении; но между тем, никогда, - нет, никогда, - не допустим и мысли, чтоб двинуть пальцем для искоренения воров или воровства, чтоб ступить хота на шаг улицы для истребления того плодовитого семени, из которого рождается преступление, - семени, которое разносится и выставляется на показ столь же открыто, как рододендроны или ранункулы в маленьких черных бумажных сумочках на Ковентгарденском рынке; это семя мы, закрыв глаза и в полусне настаивая на охранении зла, продолжаем разбрасывать по полям щедрою рукою; мы потратили миллионы на паровые плуги карательных законов, и на патентованные молотильные машины тюремной дисциплины, и на усовершенствованные бороны законодательства, и на принудительное осушение, и на уголовные способы удобрений, - все это для того, чтоб успешнее выростить прекрасную жатву висельников.

Зачем о, джентльмены! солить негодный огурец, подкладывать к нему масло и перец, когда надо просто выкинуть за окно семена? Повесьте хоть завтра же всех воров в Висельной улице, и чрез неделю место их будет уже занято новыми ворами.

"изменников-посягателей", когда самых приговоров о гражданской смерти не существует более? Разве великолепная карета лорда-мэра не будет сложена и продана для обращения в мусор, чрез месяц после уничтожения самой должности лорда-мэра? В такой местности, как Висельная улица, вовсе не было бы надобности, еслиб не существовало воров, которым надобно жить в ней; и пока образуются рекруты для воровской бригады, казармы Висельной улицы будут открыты, и система её заселения будет процветать.

множество тряпичных магазинов, лохмотных лавочек, лавочек, где продается жареная рыба; дома с отвратительными, лишенными дверей крыльцами, ведущими на черные, гнилые лестницы, или на грязные задние дворы, где гнездится разврат, и обитает лихорадка, подобно дворовой собаке в пыльных закоулках; окна в этих домах разбиты, большая часть их открыта, как бы показывая отчаянную решимость со стороны несчастных жильцов схватить, наконец, какую-нибудь случайно-урвавшуюся полоску чистого света и воздуха: это Висельная улица. Кто из мужчин, кроме воров, - какие женщины, кроме самих горемычных, - закабаленных в услужение, но любящих своих грубых супругов, - живут здесь? Стоило бы показать Висельную улицу тем молодым лэди и джентльменам, которые представляют себе новейших воров кутилами, носящими драгоценности, пышно разодетыми, содержащими кабриолеты и серали, и если спросить зоркого суперинтендента Х. и практического инспектора Z., где водятся подобные, надменные представители воровства? Если опытные чиновники не захотят притворяться, то они засмеются вам в глаза, и скажут,что теперь вовсе нет подобных представителей. Конечно, есть воры хорошо одетые, есть воры грандиозных размеров, хорошо образованные, светские люди, - люди разсудительные, осторожные, живущие в роскоши, - по одиночке, по два и потри. Но вор, взятый, как родовое понятие, бывает невежественный, грубый, скотский, безхитростный, расточительный, несмотря на все свое воровское искусство. Он всегда прячет голову в песок, подобно глупому страусу; после большого грабежа, он старается укрыться там, где это невозможно, в Висельной улице, и, конечно, сейчас же попадает в лапы проницательному X. или практическому Z. Вор бывает до последней степени неосмотрителен. Его чистые заработки бесконечно малы по отношению к громадности его воровства. Лавки воровских вещей и объедков дисконтируют его векселя. Он насыщается требухой и общипанными кусками мяса. Он пьет настоенное опиумом пиво и джин с терпентином. Он платит пятьсот процентов лишка за квартиру, одежду и пищу. Его грабят свои же товарищи, потому что и между ворами не всегда соблюдается честность. Вор столь же часто бывает вынужден воровать для насущного хлеба, как и для добывания средств удовлетворять своим развратным наклонностям. Нет занятия тяжелее воровства. Приходится целые часы терпеливо наблюдать, ждать, ходить взад и вперед, обращаться в бегство, прятаться, подвергаться опасности, утомляться до изнеможения, и за это, нередко, получать в итоге прибыли только три полпени. Нервы вора всегда напряжены в высшей степени; у него нет праздников; он всегда бегает от кого-нибудь, всегда кого-нибудь ищет, или его самого ищут. Вор похож на одержимого смертельною болезнью, на человека, который, страдая болезнью сердца, знает, что он вдруг зашатается и упадет; вор также знает, что ему угрожает сильный аневризм, что апоплексия ареста должна поразить его; он не знает только когда. Напиваясь пьяным, он забывает иногда об этом неотступном призраке; но он уверен, что когда-нибудь этот призрак явится, - призрак в глянцовитой шляпе, с числом и буквой на воротнике и с ручными кандалами в кармане.

Я не буду описывать пространно Висельную улицу, я советую всякому заглянуть туда самому, и собственными глазами увидать камни, дождевые канавы, лохмотья, вывешенные подобно знаменам, и несчастных, бледнолицых обитателей: у некоторых мужчин лица опухли от водки, у женщин - от ушибов, а у иных мужчин и женщин - от того и другого. Днем довольно безопасно ходить по Висельной улице, то-есть вы достаточно ограждены от личного насилия. Конечно, если вы хорошо одеты, то будете ограблены; но ночью вам лучше вовсе избегать этих мест, хоть полисмены и ходят тут дозором, а экипажи мещанства и аристократов, покровительствующих театрам, иногда стоят у верхняго конца улицы. В течение последних 12-ти лет, я ознакомился с этим Тартаром; и хотя я специально путешествую по различным городам и посетил, с коварными умыслами, самые жалкие притоны полдюжины европейских столиц, но никогда не обращал большого внимания на Висельную улицу. Я знал, что это притон воров, смотрел с любопытством на её невзрачных, с бычачьей шеей, толстогубых обитателей, и застегивал плотнее карманы своего пальто, когда должен был чрез нее проходить. Впоследствии, однакожь, мне пришлось ближе познакомиться с любопытной улицей, и интересно то, что мое более близкое знакомство с этим притоном разврата произошло по поводу изящных искусств.

Мой друг Паундбрёш, знаменитый, но непризнанный артист, тот, который рисует греческие храмы, египетския пирамиды, восточные киоски, панорамы Средиземного моря и бомбардирование Малахова кургана, производит многия тысячи ландшафтов и истрачивает много квадратных футов холста в большой мастерской, нарочно устроенной для этой цели в самой средине Висельной улицы. Как господа Дебльтай и Коверфлэтс, образованные директоры этого громадного предприятия по части живописи, могли избрать улицу Висельников местом своих занятий, кажется, с первого раза, совершенно непонятным; быть может, плата за помещение оказалась умеренною, или место удобным, или центральным по отношению в другим улицам. Как бы то ни было, артисты окружены ворами и справа, и слева, и спереди; целые дни слышны ругательства и божба.

Под покровительством Паундбрёша я недавно имел много случаев проникнуть в самые жилища воров Висельной улицы. Внутренность этих жилищ вовсе не трудно разсмотреть; окна домов, как я сказал, большею частью отперты. Сверх того, большая часть дневных занятий совершается обитателями на улице. Они едят на улице, пьют, дерутся, курят, поют и, если удастся, воруют также на улице. Очень любопытное зрелище представляется человеку, стоящему у окна мастерской моего приятеля. Повернитесь спиной к деятельным живописцам, которые занимаются прекрасным, возвышающим человека искусством, забавляются цветами и плодами, солнечными ландшафтами и красивыми архитектурными произведениями, и потом обратите взоры на осадок человечества. Господи Владыко! Что мы делали, чтоб дойти до такого зрелища! Взгляните в мрачные ямы, заменяющия комнаты, на кучи лохмотьев, где спят оборванные существа, послушайте, какие проклятия произносят тут мужчины, посмотрите, как они бьют жалких, жалких женщин!

долгом довести до общого сведения, что подметил даже маленькую черточку человечности в воре и притом, человечности самого деликатного свойства. Недавно, в час пополудни, по Висельной улице шел слуга из ближней ресторации (проход по улице в направлении в северо-западу всегда соединен с большими затруднениями и опасностью для трактирных слуг), и нес в руках одну из тех красивых пирамид, состоящих из оловянных блюд с кушаньем и картофелем, которые только трактирные слуги могут держать в равновесии, тем более, что содержатели ресторации отпускают эти сосуды чрезвычайно горячими. Вор, проходивший той же дорогой, вор еще молодой, вероятно неопытный, новичок в Висельной улице, неусвоивший еще её воровского этикета, осторожно пошел вслед за трактирным слугой и уже готов был схватить блюдо, лежавшее на верхушке пирамиды, с намерением опрокинуть ее всю, разбросать кушанья и удалиться, захватив что можно. Я с тревогой ожидал результата. Два или три полунагих мальчика и голодная собака самой непривлекательной наружности, внимательно следили за тем, что происходило. Гнусная цель молодого вора была почти уже достигнута, когда вдруг появился на месте действия другой рослый вор, Голиаф с черными бакенбардами. Поняв намерение юного грабителя, он внезапно швырнул его в нору, и таким образом, пропустял без всякого вреда слугу с его соблазнительной ношей; потом грубо потряс юношу и вскричал: "Что ты хотел делать, глупец? Разве не знаешь, что это несут в рисовальную мастерскую!"

Что это такое было? Уважение к искусству, или, в самом деле, и у воров может существовать известная степень честности, и в этой Висельной улице возможна какая нибудь затаенная добрая черта?

Около пяти часов пополудни, лэди и джентльмены, которые, чрез посредство мистера Галля, мистера Джардина и мистера Генри (судей, получающих жалованье), уладили свои маленькия разногласия с правосудием, увозятся в те пригородные места, где им высшей властью признается необходимым пробыть определенное время, как для их собственного здоровья, так и в интересах общественных. Повозка, в которой везут этих людей к месту временного уединения, обладает различными названиями; одни из них техническия, другия - просто юмористическия. Некоторые называют ее "экипажем её величества", основываясь на том, что на наружной стороне кареты нарисована корона и начальные буквы "V. R". Более колкие шутники называют ее "гробом Долгого Тома". Полиция и газетчики, для краткости, зовут ее просто "повозкой". В этой повозке преступники, которые в течение дня были приведены пред полицейский суд на Боу-Стрите, препровождаются в разные исправительные дома и тюрьмы, как в столице так и в её окрестностях, где должны подвергнуться различным срокам заключения или тяжкой работы, к которым были приговорены.

разделенного на отделения омнибуса запряженного двумя сильными, здоровыми лошадьми. Он едет в сопровождении кучера, полисмена, кондуктора, который помещается в уютной, маленькой будке. Это - тюрьма на колесах, перипатетический смирительный дом, подвижной понтон. Преступники, "повозку" с некоторым ужасом, нелишенным смеси удивления, и по своему обыкновению воспели ее в тех своеобразных звуках балладной поэзии, которыми изданва отличаются лондонские мошенники. В этой знаменитой коллекции неблагопристойных поэм в роде "Дрюриленской гирлянды", с достойной прибавкой "Сэма Голля", "Тюрьмы графства", "Вот семь лет как я стал воровать", я нашел балладу на тему о позорной повозке Боу-Стрита; припев её следующий:

("Давитель") или полисмен там действительно находится, не только в маленькой наружной будке, о которой я упомянул, но и в узком проходе между отделениями, на которые разделена внутренность повозки. Обязанность первого полисмена состоит в том, чтоб наружная дверь была прочно заперта; последний должен наблюдать, чтоб не было сообщения между пассажирами карательного омнибуса ни чрез отверстия на верху кареты, ни посредством многозначительного постукиванья в стенки разделяющих их перегородок.

Дрюрилена, и едва-ли менее позорным округом Ковент-Гардена; все это валит в переулок, который, два часа спустя, будет оглашаться стуком экипажей с благородными лордами и лэди, едущими слушать несравненную Бозио (увы!) в "Травиате", или упиваться восхитительными нотами Тамберлика в "Отелло". Лондон наполнен поражающими контрастами, но этот контраст, может быть, самый поучительный во всем их причудливом каталоге. Смотрите, сторож, сидящий в будке, сошел с своего сиденья, и патентованным ключом отворил вход в повозку, где видна вторая внутренняя дверь. Пассажиры, назначенные для неприятного путешествия, устремляются из дверей суда, по ступенькам, к повозке.

У одних на руки наложены оковы, другие просто сложили руки или с угрюмо-презрительным видом засунули их в карманы; иные от стыда прикрывают лица грязными ладонями. Тут есть и женщины и мужчины, голодные швеи и безстыдные развратницы в пестрых нарядах. Тут и отвратительные старики, и дети с недетскими лицами. Тут есть отрепыши, которые рады идти в тюрьму, как в место, где у них, по крайней-мере, будет кусок хлеба и постель; тут и отважные воры в лоснящихся шляпах и широких брюках, заштопанных по швам. Тут есть люди, которые отправляются в тюрьму в первый раз; есть и такие, которые отправляются туда в пятидесятый. Одного за другим их скорее вталкивают, чем сажают в повозку. Оборванная толпа испускает тихое, насмешливое восклицание, дверь со стуком захлопывается, полисмен-кондуктор запирается в своей будочке и тюремная повозка отправляется в путь.

Фарисей благодарил небо, что он не таков, "как этот мытарь". Становитесь на колени, хорошо-воспитанные, образованные, сытые и одетые молодые люди, и благодарите что вы не похожи на одного из этих жалких мытарей, которые только что уехали в тюремной повозке. Но благодарите небо посмиреннее. Перемена воспитания, смерть родителей, одна из многих тысяч случайностей, осаждающих жизнь, могла низвергнуть вас в глубину бедствий и нужды, безстыдства и преступления, среди которой выросли эти создания, и вы, вместо того, чтобы с благим состраданием смотреть на это зрелище, могли бы, со скованными руками, катиться в той самой подвижной чумной больнице до станции "Тюрьма", стоящей на полудороге, или даже свершить весь путь, кончающийся "Виселицей".

одержимых раздражением. Обременяет ли нас лишний шестипенсовый налог на постель, не дожарена ли наша баранья котлета, или нам не во вкусу черепаховый суп; опоздал ли поезд железной дороги, или недостаточное количество хмелю положено в наше пиво, терзает ли наш слух странствующий итальянец в то время, когда мы стараемся разрешить седьмую задачу из первой книги Эвклида, или какой-нибудь издатель, или редактор не хочет возвратить нашу рукопись с поэмами или фарсами, покупаем ли мы шелковую материю, девять десятых которой оказываются состоящими из шерсти, или взвели на нас небылицу сборщики подоходного налога (они утверждают, что я получаю тысячу фунтов в год, я же говорю, что только 150, между тем такой разницы в мнениях не должно бы быть и т. п.) - во всех этих случаях мы немедленно беремся за перо, чернила и бумагу, и сочиняем письмо в "Times", ниспосланное свыше прибежище для легиона ворчунов. Что такое наши публичные митинги, как не организованные арены ворчанья? Что такое ваши "руководящия" статьи воскресных газет, как не лишний удобный предлог к ворчанью, после того, как мы уже ворчали всю неделю? Кажется, Горас Мэтью, в своих "Образцовых мужчинах и женщинах", рассказывает о каком-то трактирном слуге, который в течение целого года пользовался только одним праздничным днем, и в этот праздничный день посещал знакомого слугу в другом трактире и помогал ему убирать ножи и вилки. Таким же образом обыкновенно понимается праздничный день и у джентльменов ежедневной периодической печати; он бывает в субботу, так-как по воскресеньям ежедневные издания не выходят; поэтому, такие джентльмены, полежав в постели утром шестого дня больше обыкновенного, думают, что исполняют правило "dulce est desipere in loco", сочиняя ядовитые передовые статьи в журналы, выпускающие особые субботния прибавления. Такое явление происходит вследствие застарелой привычки в ворчанью. И заметьте, это свободное и пользующееся общественным призванием ворчание, служит самой надежной охраной наших "вольностей", самой лучшей гарантией того, что мы не выйдем из уютного рейда конституционализма, где можем стоять на якоре, и, приютившись и укрепившись за крепкой гранитной оградой пристани, можем улыбаться при виде боязливых корабликов деспотизма, а в то же время не пускаться в бурный океан крайней демократии с его бурунами и шквалами. Мы схватываемся на какое-нибудь зло и ворчим по поводу его до тех пор, пока, чрез несколько месяцев, а иногда и несколько лет такого ворчания - видам, что зло более не существует, и что мы приобрели себе какое-нибудь новое "право". У нас не было ad interim никаких барикад, ни разстреливаний, ни бомбардирования частных домов, ни заявлений о "солидарности" с кем нибудь, ни конфискаций, ни заточений, на гильотины. Наши правители, умудренные опытом побитых окон, размозженных голов, а иногда (когда народ был слишком сильно загнан) и политической бури, соединенной с появлением красного призрака, в последние годы ставили мало или вовсе не ставили ограничений относительно ворчанья. Благородный лорд, стоящий во главе правительства, ежедневно принимает депутации, которые страшно ропщут на принятые или предполагаемые им меры. В самом парламенте, как только ваша милостивая королева своим серебряным голоском успеет прочесть написанную другими речь (я уверен, что она сама может написать речь, гораздо лучшую), сейчас же лорды и общины начинают ворчать по поводу значения её слов и предлагать поправки к адресу, который должен быть ей представлен. Спускаясь ниже, мы видим, что в течение целой сессии, парламентские комитеты ворчат на свидетелей, а свидетели ворчат на комитеты; и что в отдаленных местечках порочные избиратели ворчат на членов палаты общин. Газеты, и провинциальные и лондонския - ворчат. Адвокаты ворчать на судью, а судья на присяжных. Публика ворчит на обращение офицеров с солдатами, а солдаты (чуть ли не единственный вид граждан, который не предается ворчанию) идут на войну, сражаются и побеждают, а мы при этом дома опять ворчим, что потеряна жизнь стольких людей. Я скажу даже, что первый министр ворчит потому, что у него подагра, королева на своем троне ворчит потому, что "Panch" изображает в карикатуре принца-супруга, а "Punch" ворчит потому, что принц-супруг не довольно часто подает повод к ворчанью. Я ворчу потому, что обязан писать для вашего развлечения, а вы ворчите потому, что я далеко не забавен. Мы ворчим на то, что холоден обед в школе, на дороговизну брачного свидетельства, ворчим на докторский счет по поводу кори у вашего первенца, на стоимость похорон дяди Джона, ворчим на то, что должны жить, и ворчим, когда доктор скажет, что мы должны умереть. Хорошо, конечно, что мы имеем свободу ворчать, но, собственно говоря, это более приятно, чем полезно, потому что до сей поры принесло только довольно чахлые плоди.

Какую связь с ворчаньем имеет "Бельведер", мы скоро увидим. В этом знаменитом и удобном старом трактире, одном из небольшого числа еще остающихся в Лондоне трактиров, которые удерживают за собой репутацию не только местную, но и распространенную по всему королевству, собирается в каждый субботний вечер (в десять часов) митинг для прений о политических предметах и для "проветривания" политических вопросов.

"Вестминстерского Форума". Так, я был на митинге, в гостинице "Зеленый Дракон" на Флит-Стрите, где посетителей приглашали принимать участие в прениях, но когда раз, вечером, я в качестве незнакомца, сделал это, то собрание воспротивилось моим политическим взглядам, и слышались голоса в пользу того, чтобы выкинуть за окно стул, на котором я сидел.

"Бельведер" отличается от подобных ему мест публичных прений своим весьма почтенным видом. Предметы прений бывают довольно смелые и столь же смело обсуждаются; но вы будете в затруднение, каким образом согласить бюро-демократическия речи некоторых ораторов с их смирною наружностью, показывающею в них обладателей банковых билетов, плательщиков податей и налогов экономных домовладельцев. Они лают, по не кусаются. Обычаи и самое "prestige" места заседания также требуют некоторой приятности речей и сдержанности возражений, бросающей особенный оттенок "респектабельности" на целое. Смотря на эту просторную, прекрасную комнату, поддерживаемую столбами и украшенную резьбой, удобную и блистательно освещенную, обставленную двойными рядами столов из красного дерева, покрытых бутылками и стаканами с дымящеюся жидкостью, которая подкрепляет тело и услаждает дух (при строгой умеренности, впрочем); смотря на этих дородных, зажиточных слушателей, которые приютились в своих покойных креслах, куря сигары и внимательно слушая оратора; смотря на усердного служителя, который скользит от стола в столу, подает прохладительное и выслушивает приказания, но вместе с тем принимает, я уверен, живой умственный интерес в прениях; смотря на величавого председателя, возседающого в удобном, высоком кресле, - вы можете вообразить себе, что это один из приходских "представительных соборов", или как теперь причудливо окрестили "собрания прихожан", или масонская ложа в то время, когда "работа" кончилась и начинается "отдохновение", или обыкновенный клуб людей средняго класса, привыкших встречаться друг с другом и толковать, за дружелюбным стаканом вина, о событиях дня. И в самом деле, еслибы вы сделали такое предположение, то оно оказалось бы не слишком ошибочно. Это, действительно, церковные избиратели, или члены представительного собора, действительно вольные масоны, благотворительное общество, люди средняго сословия. Но вечерние предметы прений имеют еще особое значение и обсуждение их подчинено определенным правилам; самый высший комплимент, какой я могу сказать "Бельведеру", состоит в том, что еслибы такая сдержанность, благопристойность и неуклонность в обсуждении одного избранного предмета (как бывает в этом веселом собрании) проявлялись и в другом собрании, заседания которого происходят между мартом и августом, в комнате с мебелью из резвого дуба, обитой зеленым сафьяном, близь склепа часовни св. Стефана в Вестминстере, то национальные дела подвигались бы вперед гораздо лучше, и мы имели бы гораздо менее причин ворчать о многих предметах.

Посмотрите, вот стоят оратор, красноречивый оратор, несколько цветистый оратор, по временам даже отчасти свирепый оратор, хотя его свирепость строго ограничена словами и жестикуляцией. Какие сарказмы он бросать в королей и министров! Как красноречиво он уверяет этих тиранов-марионеток, что когда они будут забыты, когда даже сила и значение личной сатиры перестанут быть понятны и предпринимаемые меры будут ощущаться только в самих отдаленных своих последствиях, его слова все еще будут содержать в себе принципы, достойные передачи потомству! Как насмешливо доказывает он вашим властям, что оне имеют то значение в государстве, какое предоставлено владельцам ленных поместий, что они не могут ни расточать, ни передавать их и что эта собственность, в сущности, принадлежит нам! Как грозно представляет он земным монархам, что короны, приобретенные путем одной революции, могут быть утрачены во время другой! и когда я слушаю его страстное вступление, его подобные вихрю доводы и громовое заключение речи, как сильно запечатлевается во мне та мысль, что оратор имеет превосходную память, и что он усидчиво изучал некоторые прошлые события, и что у него есть довольно материалу для целого ряда бурных речей в "Бельведере".

о процессе королевы Каролины, о шпионе Ричмонде и тому подобных предметах. Быть может, это и не очень интересно, но приносит огромную пользу, ознакомляя молодых политиков с политическими воспоминаниями событий, происходивших лет за тридцать или за сорок тому назад. Я слышал, как один ревностный реформатор декламировал в пламенных выражениях о великом деле Горна Тука против палаты общин ("если раз сделался священником, то должно оставаться им на веки!"), толковал о Джеке Уильксе, нумер сорок-пятый, и о вопросе, касающемся общого поручительства, о жестокости лорда Элленборо к Уильяму Гону, о суде над полковником Деспардом, и о случайностях, которые могли бы возникнуть в случае удачи убийства лорда Сидмаута Артуром Тисгльвудом.

За реформатором начинает говорить осанистой джентльмен, средних лет, и старается вежливо уничтожить его доводы. Этот человек - твердая опора наших древних учреждений; он насмешливо относится к высокоумным, нивеллирующим стремлениям века. Он имеет сказать несколько красивых фраз относительно "Свиньи и Свистка", об ораторском стиле (причем рьяный реформатор содрогается, жует конец сигары и с негодованием опустошает стакан); новый оратор заключает свою речь горячим похвальным словом церкви и государству, нашей славной конституции и нашей знаменитой аристократии.