Даниелла.
Глава XX

Глава XX

Много нового! Расставшись с вами третьего дня, то есть, закрыв свой альбом, я собирался идти, как вдруг увидел мою возлюбленную у главного входа в "пианто". Она была взволнована.

-- Я вас везде ищу, -- сказала она мне, -- вот уже целый час бегаю я по всем углам этих развалин, не смея громко окликнуть вас.

-- И мы потеряли целый час, который я мог провести у ног твоих; целый час счастья погиб для меня невозвратно! Надо было кликнуть меня!

-- Нет, теперь надо остерегаться. Мой брат...

-- Если только о нем речь, так нам нечего бояться. Чего может он хотеть от меня?

-- Должно быть, денег.

-- У меня их нет для него.

-- Может быть, чтобы ты женился на мне.

-- Так что же? Я рад. Если только ты этого желаешь, так мы скоро сойдемся.

Даниелла бросилась ко мне на шею, обливаясь слезами.

-- Чему же ты удивляешься? -- сказал я. -- Это так просто. Разве я не сказал, что навсегда принадлежу тебе телом и душой?

-- Ты мне не говорил этого!

-- Но я сказал тебе; "Я люблю тебя", и сказал это из глубины души. Для меня в этом слове вся жизнь моя. Если тебе нужны клятвы, свидетели, бумаги, все это так легко в сравнении с тем, что я чувствую, и за это я не хочу, чтобы ты и благодарила меня. Скажи слово, и я завтра обвенчаюсь с тобой, если только можно завтра обвенчаться.

-- Можно и завтра, но я не хочу этого. Мы потолкуем об этом после; пока я хочу, чтоб оставалась за мной заслуга слепого доверия! На нас грех, что священник не благословил нашего союза; я знаю это и перенесу всякое зло, которое может мне за это прийти от людей. Это небольшое наказание; я могла быть наказана твоим презрением. Вместо этого презрения, которого я ждала от тебя, ты любишь, ты уважаешь меня за мою слабость, и я теперь так счастлива, что ежели бы меня изрезали в кусочки, я бы не крикнула, не вымолвила ни одной жалобы. Грех сделан, и теперь наше венчание не сотрет моего греха из Божьей книги.

-- Что же это, милая Даниелла, страх, сожаление?

-- Нет, нет, я так счастлива, что не могу чувствовать раскаяния, и если бы ты даже покинул меня завтра, я и тогда не раскаивалась бы за эти два блаженные дня. Что значат многие годы слез, когда несколько часов дают больше радостей, чем во всю жизнь может случиться великого горя.

-- Ты права, мой ангел! Горе и страдания - человеческое дело, которому есть на земле и цена, и мера; но радость наша выше всех оценок - радость от Бога.

-- Да, радость Бог дает нам, это правда! Любовь - как солнце, которое равно светит и для грешных, и для праведных. Так могу ли я после этого краснеть за любовь мою к тебе или в ней раскаиваться? Но на мне долг перед судьей моим, и мне придется расплачиваться, я это знаю. Я жду тяжелого наказания в этой жизни или в вечной, и так как я безропотно приму его, то и долг мой будет уплачен. Я говорю, -- продолжала она, целуя меня с жаром, -- что долг мой будет уплачен, если я одна буду наказана в этом или в том мире; но если и ты должен быть наказан, если должен будешь страдать вместо меня... я взбунтуюсь, я буду страшно роптать за наказание свыше вины моей. Вот почему я пришла просить тебя быть осторожнее, тебе угрожает теперь опасность из-за меня.

-- Кто угрожает мне?

-- В папскую полицию подана жалоба на тебя моим братом по случаю цветов, похищенных из лукулловской решетки. Погасив лампадку, ты, кажется, обломил решетку и облил фреску маслом. Потом мой брат, которого ты ударил и свалил в грязь, будучи мертвецки пьян, вставая, опирался о стену рукой, запачканной в грязи. Вот чем могу я объяснить себе страшные пятна, которые оказались на другой день на фреске, потому что, как ни зол Мазолино, я никогда не поверю, чтоб он нарочно решился на такой ужас. Он обвиняет в этом тебя и доносит, что застал тебя за этим делом. Разумеется, он не знает сам, кого видел, но, услышав, что ты зашел раз в дом, в котором я жила во Фраскати, он подозревает тебя, и в доносе на тебя показывает, В городе этому не верят, но начальство, которое, казалось бы, должно не менее других понимать, чего стоит такой пьяница, покровительствует ему, и по этому делу началось следствие; сегодня приезжали в Пикколомини, чтобы допросить тебя и Мариуччию. Добрая тетка ничего не сказала, и как только они уехали, Прибежала ко мне дать знать. Если ты знаешь, где он, -- сказала она мне, -- скажи ему, чтобы он не приходил на ночь домой, потому что брат-капуцин узнал и сказывал мне, что его хотят задержать и посадить в тюрьму... Вот, видишь ли, в нашей стороне всякое дело уже важное дело, если в него вмешалась инквизиция; без протекции какой-нибудь важной духовной особы пропасть недолго. А ты, по несчастью, еще не очень набожен. На допросе ты будешь отвечать так, что сам себя погубишь...

-- Я и совсем не буду отвечать, потому что не скажу ни за что на свете, для чего унес твои жонкили. Я ограничусь показанием, что не в моих правилах оскорблять не только предмет нашей веры, но хоть бы даже языческой, и буду просить защиты у посланника моей страны.

-- Да когда ты будешь заперт, как узнает твой посланник, что с тобой случилось? Если ты скажешь, что уважаешь языческих идолов, так тебе крепко достанется по суду или без суда; а если ты скроешь, что может извинить тебя, то есть, что унес цветы своей любовницы, тогда твоя любовница пойдет сама рассказать им правду и заступится за тебя, как умеет, несмотря на огласку. Не думай, чтобы я допустила посадить тебя в одну из этих темниц, откуда только Бог знает, как и когда можно выйти. Одна мысль об этом выводит меня из себя, и я готова бежать по улицам и кричать: "Отдайте мне того, кого люблю, кому принадлежу без всяких условий". Все скажут: она сумасшедшая, а брат мой убьет меня, Но тогда пускай убивает. Вот что случится, если ты допустишь схватить тебя.

Мондрагоне.

-- Если это так мучит тебя, -- сказал я ей, -- изволь, я останусь ночевать в Мондрагоне, хотя бы мне пришлось и умереть здесь с холоду и с голоду.

-- Этого не бойся, -- сказала она мне, -- я обо всем позаботилась. Ты обещаешь быть мне послушным, так ступай же за мной.

Она повела меня по лабиринту лестниц и коридоров, во вчерашнее казино, о котором я писал вам, и привела меня в небольшую комнатку, расписанную старинными фресками, довольно опрятную, в которой стояла старая кровать, несколько безногих стульев и старых кувшинов.

 Все это скудно, -- сказала она мне, -- тут жил сторож, пока здесь были рабочие для переделок; но везде хорошо, где найдется свежая вода, да вязанка соломы, потому что с этим можно жить опрятно. Подожди здесь час-другой; как только стемнеет, я принесу тебе чем обогреться и пообедать.

 Так ты еще воротишься сегодня?..

-- Разумеется, а в Пикколомини мне невозможно было бы прийти; там брат мой должен быть сам настороже.

-- Что же ты не сказала этого с самого начала? Постарайся, чтобы моя опасность и заключение продлились как можно долее. Вот моя мечта и осуществилась! Мне так полюбились эти развалины, что я давно уже ломаю голову, как бы устроить здесь наши свидания. Ты видишь, что Провидение нас еще не оставило, потому что обратило мою фантазию почти в необходимость.

-- Да, точно в необходимость! Но погляди, какое множество здесь сору. Я знаю, где найти метлу. Выйди покуда на террасу; тебя никто не увидит снизу, если ты не выставишь голову за перила. Я пойду, вымою и налью водой из фонтана эти кувшины. А за соломой мы вместе пойдем в сарай. Там, я знаю, фермер складывает солому.

Все это было прекрасно придумано, за исключением уборки мусора и ходьбы за водой, и я не шутя взбунтовался, настаивая, чтобы моя возлюбленная не была моей служанкой. Она утверждала, что служила мне в Риме, в первые дни моего пребывания в Пикколомини, и что ей приятно служить мне целую жизнь; но я никак не мог согласиться на это. Девушка, отдавшись мне, должна повелевать мною, а не повиноваться мне. Я понимаю теперь, что можно полюбить свою экономку и жениться на ней; но если уж она достойна быть женой, то муж должен обращаться с нею, как с равной себе.

 Да, я вижу, -- воскликнула она, отдавая мне метлу, которую я вырывал из ее смугленьких, полненьких ручек, -- ты обращаешься со мной, не как со своей женой.

-- Ты ошибаешься! Жена моя должна хозяйничать, когда я буду занят делами для содержания семейства; но когда мне, как сегодня, будет нечего делать, она будет делать только то, чего я уж решительно не сумею сделать.

-- Но ты именно мести-то и не умеешь. Ты совсем не так метешь, как надо.

-- Я научусь. Выйди отсюда; я не хочу, чтобы эти облака пыли ложились на твои прекрасные волосы.

Когда наши хозяйственные хлопоты окончились, я спросил ее, приходит ли иногда в этот дом фермер, у которого мы похитили две охапки соломы, чтобы устроить мне постель. Даниелла отвечала, что он живет в полудеревенском домике, который виднелся на конце кипарисовой аллеи. В старинных итальянских поместьях фермы и скотный двор обыкновенно строились в самой середине садов. Это настоящая villeggiatura, и это здесь принято. Возы, запряженные волами, разъезжают по аллеям, коровы и лошади пасутся на роскошных дерновых лугах, и это не портит сельских видов. Эти образцовые фермы не похожи на швейцарские, как молочня в Трианоне. Это красивые строения в местном вкусе, в стены которых врезаны обломки античного мрамора, оставшиеся от постройки дворца. Куски белого мрамора, вделанные в розовые кирпичи, производят прекрасный эффект.

вздумала завладеть одна доходом с туристов и посетителей виллы. Возникли споры и, наконец, управитель решил дело так: все, что находится вне черты строений, составляющих собственно замок, как-то: пристройки, внешние террасы, сады и хозяйственные здания - вверяется управлению и ответственности фермера Фелипоне; а самый замок, дворы, обнесенные стеной, павильоны, галереи и принадлежности, примыкающие к дому, поступают в ведомство Оливии. У каждой из соперничающих сторон есть своя связка ключей и каждая взимает с любопытных особую mancia. Мир восстановился, но мир вооруженный, и каждая сторона, ревнуя к доходам, наблюдает за своим противником и за доброхотными приношениями приезжих. Сбор этот, ничтожный теперь, становится довольно значительным, когда Фраскати наполняется иностранцами.

Я старался разведать все эти подробности, опасаясь, чтобы Филипоне не помешал мне, не сорвал бы с меня денег или не предал бы меня; но Даниелла уверила меня, что он никогда сюда не приходит, не имеет ключей от этих зданий и никогда не догадается о моем здесь присутствии.

-- Но у него есть здесь в одном из залов замка солома, из которой мы с тобой похитили две вязанки.

-- Солома лежит здесь по милости Оливии, которой Фелипоне платит за это. Фермер не придет за соломой, пока у него не очистится место в сарае; и тогда еще Оливия должна будет отпереть ворота, чтобы пропустить его возы. Ты здесь один, как папа на своей gestatoria, и можешь спокойно спать эту ночь.

Она пошла принести мне что-нибудь поесть. Я был бы доволен куском хлеба из ее кармана, лишь бы она поскорей возвратилась, и взял с нее обещание не тратить времени по-пустому.

не дадут снаружи заметить освещение комнаты, я отправился за стружками. Ночь обещала быть темной и дождливой, как вчера. "Когда она совсем наступит, -- думал я, -- облака, которые стоят над самой этой вершиной, где я угнездился, скроют дым".

Я стал чрезвычайно осторожен. Ожидая к себе мою милую подругу, я хотел, чтобы она была здесь в совершенной безопасности. Поэтому я принялся тщательно осматривать все входы и выходы из крепости. С южной стороны есть двое ворот, почти рядом, обои дощатые, с поперечными брусьями и крепко окованные. Под строениями на дворе с восточной стороны и на северном terrazzone есть много дверей без створов и окон без рам, а восточная галерея вся сквозная; но все эти отверстия находятся на значительной высоте от поверхности земли снаружи по причине уступов горы, и все выходы завалены грудой песчаника и бревен, так что могли бы выдержать приступ. По крайней мере, нечаянного нападения бояться нечего; все проломы находятся так высоко от основания, что в них невозможно проникнуть без штурмовых лестниц, а их во Фраскати, вероятно, не заготовлено. Если предполагать, что пришлют жандармов, чтобы разрушить один из затворов, то эта операция не обойдется без шума, и осажденные имели бы время перебраться на другую сторону и скрыться в одном из тысячи верных убежищ, представляемых окрестными горами, развалинами, монастырями и лесами.

С этими мыслями проходил я по темной галерее в pianto. На дворе совсем стемнело, и я останавливался по временам, чтобы прислушаться к странным звукам ночи в этих развалинах. То раздавались крики хищных птиц, ищущих убежища, то стоны ветра, врывающегося под пустые своды здания, но в pianto царствовало безмолвие смерти: так глухо-массивно была застроена эта часть замка.

Услыша шаги на верхней лестнице, я затрепетал от радости, убежденный, что это была Даниелла. Да, это она, под ее легкой ножкой хрустел мелкий щебень помоста, Я бросился к ней навстречу, но, взойдя по лестнице до зала с большой аркой (я старался как-нибудь обозначить эти места, история которых мне неизвестна), я очутился один впотьмах. Я звал ее тихим голосом, но голос мой терялся в пустом зале, как в могиле. Я пошел вперед ощупью, мне послышались шаги позади меня, кто-то сходил вниз по лестнице, ведущей в pianto, по которой я только что взошел. Этот кто-то встретился со мной в темноте, слышал, как я звал Даниеллу, и не хотел отозваться; он шел осторожно, но шаги его тяжело ложились на помост, и я мог уже не сомневаться, что это не была Даниелла.

Уверившись в этом, я слушал еще внимательнее. Вскоре мне почудился под моими ногами скрип затворяющейся двери. Я возвратился в pianto. Все было тихо и мрачно вокруг меня, и я слышал только отголосок шагов моих под сводами. Кажется, я принял за человеческие шаги один из таинственных звуков ночи, которые часто остаются загадочными, но вызывают нашу улыбку, когда мы открываем их простую, естественную причину. Я был под влиянием страха, который овладевает скупцом, идущим схоронить свое сокровище.

и шерстяное одеяло. Огонь пылал в камине, свет струился по комнате и фантастически колебал на стенах фрески цветов и птиц. В нашем приюте было что-то праздничное, какая-то веселая опрятность. Я чувствовал сердечную отраду, которой испытанный мною страх придавал неизъяснимую живость. Я не знал вас, пока не знал любви, восхитительные ощущения, которые удваивают в нас силу жизни! Теперь я только и думал о том, что мы в первый раз сядем с Даниеллой вместе ужинать, и я тысячу раз повторю ей: "Я люблю тебя! Я счастлив!"

Было уже семь часов, и мы оба умирали с голода. Никогда я не ел с таким удовольствием, как за этим скромным ужином.

-- Погоди, -- говорила, Даниелла, -- этот ужин собран на скорую руку; завтра я угощу тебя лучше, чем лорд Б... в Риме.

-- Боже меня сохрани от этих излишков, по милости которых ты идешь сюда, навьюченная, как facchino, так что твои путешествия могут быть замечены.

-- Не бойся! Как только наступит ночь, так сейчас же решетки обоих парков запираются, и посторонние никак сюда не могут войти. Фермеры и сторожа уходят домой ужинать, спать и толковать между собой. Да я и не думаю ходить по stradone. Я пробираюсь по лавровым чащам, где меня никто не увидит; этой дорогой я и днем могла бы пройти сюда, как и прошла намедни и как пройду завтра, чтобы принести тебе весточку о твоем деле и кофе на завтрак.

-- Это верно крыса, -- отвечала она, смеясь, -- без ключа невозможно войти в это место, которое ты называешь pianto.

-- Но там, под аркадами, есть покои с запертыми ставнями и решетками, куда я никак не мог войти сегодня утром. Там кто-нибудь мог точно так же разместиться, как я здесь.

 А Оливия бы не знала? Этого быть не может. Оливия так часто обходит свои владения, да чтобы от нее могло что-нибудь укрыться! Ключи всегда при ней; она в жизни никому не доверяла их, кроме меня. Я твердо знаю все углы и закоулки здесь; и могу сказать тебе, что эти окна, которые так занимают тебя, выходят на галерею, а галерея гораздо ниже монастыря, и если бы кто с галереи попал туда, так не выбрался бы без лестницы, потому что там нет другого выхода, кроме этих самых окон; да и вряд ли когда был другой ход туда.

-- Так это была тюрьма?

 Может быть, и так, не знаю. Но если бы я не была уверена, что ты здесь в совершенной безопасности, я не радовалась бы так, не была бы так счастлива...

Она поправила огонь. В это время сверчок, вероятно, занесенный мной вместе с щепами, запел свою звонкую песню.

-- Это к добру, -- воскликнула Даниелла, -- это знак, что Бог благословляет наш домашний очаг, наше здешнее хозяйство!