Даниелла.
Глава XXI

Глава XXI

Вечер пролетел, как одна минута, хотя в нем заключался для нас целый век счастья. Когда душа раскроется до известной степени, то она как бы теряет понятие времени. Не думайте, однако, друг мой, что я предался одной слепой страсти. Слов нет, Даниелла истинное сокровище страсти, но надобно понимать это слово в его полном, лучшем значении. Правда, что, кроме силы страсти, у нее только один живой, игривый ум, всегда готовый на меткое и колкое слово; правда еще, что у нее много ложных понятий о жизни общественной, хотя, впрочем, поездки ее во Францию и Англию развили ее, и она гораздо образованнее своих подруг; но все это для меня ничего не значит, и я вижу в ней только ее внутреннюю сущность, которою я один знаю, которой один наслаждаюсь; я вижу в ней душу, пылкую до безумия в исключительной преданности, в беззаветном, полнейшем самоотречении, в простосердечном и великодушном обожании своего избранника. Она мне вместе мать и дитя мое, жена и сестра. Она для меня все, более чем все! Она истинно гениальна в любви. Посреди ребяческих предубеждений и несообразностей, свойственных ее воспитанию, ее природе, среде, ее окружающей, она вдруг возносит свое чувство до такой высоты, какой только может достигнуть человеческая душа.

В минуты этого страстного вдохновения она совершенно преображается. Какая-то бледность исступления разливается по лицу ее. Эта белизна появляется у нее, как румянец у других, когда она взволнована и сильно возбуждена. Ее черные глаза, которые всегда так прямо, так ясно и твердо смотрят, вдруг замутятся и будто обольются таинственным током; изящные ноздри ее расширятся; странная улыбка, не выражающая ничего из вещественных удовольствий жизни и смешанная со слезами, как будто по естественной гармонии в ее мыслях, уподобляет ее тогда этим чудным фигурам мучениц итальянской живописи, этим лицам, побледневшим от страдания, но обращенным к небу с выражением неизъяснимой неги.

мне с невидимым духом, носящимся над нашими головами! Мерцающий свет камина обозначил тонкие очертания ее губ, на которых выражение удовольствия становится чем-то строгим, и отражался в ее прекрасных глазах, блестящий взор которых иногда угасал, переходя в ужасающую неподвижность, как будто человеческая жизнь вдруг сменялась в ней другим родом существования, для меня недоступным.

И теперь еще для меня в ней все неожиданность, все тайна. Я все еще не знаю ее вполне и, смотря на нее, изучаю ее, как что-то отвлеченное. Она часто говорит, как в бреду, так что я слушаю и не понимаю ее, пока яркий луч света не блеснет в смутных словах ее, наполовину французских, Наполовину итальянских, к которым, чтобы уловить ускользающий оттенок, она примешивает английские слова, произнося их с усилием ребенка. Но когда ей удается облечь в слово свою горячую мысль, она вдруг замолчит, заплачет в восторге и упадет к моим ногам, как перед кумиром, чтобы мысленно ему молиться. А я, я не смею сдерживать этих порывов, которые увлекают меня самого; я сам говорю этим горячечным языком, который был бы для нас бессмыслен, если бы в минуту совершенного спокойствия мы снова заговорили им.

Не смейтесь надо мной; эта любовь, начавшаяся во мне грубой страстью, увлекает меня теперь в мир, который я назвал бы метафизическим, если бы знал, что такое метафизика. Я знаю только, что в объятиях этой всесильной очаровательницы душа отделяется от чувств и стремится к чему-то безвестному, для них недостижимому. Осыпав ее поцелуями на земле, я еще не доволен, не успокоен; я томлюсь жаждой небесных лобзаний и не нахожу ни столь внятных слов, ни столь нежных ласк, чтобы выразить ей это ненасытное желание духа и сердца, которое она разделяет, и которое мы не умеем передавать друг другу иначе, как слезами грусти или слезами радости.

После этого я нахожусь в каком-то опьянении и должен сделать усилие, чтобы придти в себя, припомнить, где я, что я, что занимало меня вчера и что может озаботить завтра. В эту ночь была минута, в которую я до того забыл всякую действительность, что мне казалось, будто я уж нигде не находился. Дождь лил ливмя, звуча прямыми, тяжелыми струями по низким кровлям окружающих нас строений; с нашей маленькой террасы сливался на terrazzone избыток воды, через изломанные сточные трубы, непрерывным каскадом. Кроме этого однозвучного журчания, не слышно было никакого звука. Ветер опал, флюгера замолкли, ночные птицы затихли и укрылись от дождя в свои гнезда, огонь в камине потухал, сверчок замолк. Повсюду воцарилось безмолвие, прерываемое только однообразным шумом дождя. Мне казалось, что то был потоп, а мы плыли в ковчеге по безвестным морям в беспредельности мрака, не зная, над какими вершинами или над какими безднами совершаем мы путь наш. И жутко, и хорошо! Все впереди было безвестно и чуждо; но ангел-хранитель продвигал наш ковчег по бушующим волнам и держал кормило, говоря: "Спите спокойно!" И я снова засыпал, сам не зная, точно ли я просыпался или нет.

Часу во втором утра я проснулся, дрожа от холода, и подавил бой ручных старинных часов, подаренных мне дядей. Каждый раз, когда я беру в руки эту почтенную луковицу, я припоминаю день торжества и упоения в моей ребяческой жизни. Мое прошлое и мое настоящее пришли мне на мысль, и я опомнился. Даниелла спала и, казалось, не чувствовала холода: руки ее были теплы. Я боялся, однако, чтобы сырость не повредила ей, и встал, чтобы развести огонь.

 -- думал я, -- вот уже третье утро сердце у меня разрывается, видя, как Даниелла подвергает опасности и здоровье, и жизнь свою. Я не могу позволить ей продолжать ее опасные прогулки, когда не она, а я должен бы ходить к ней, в дождь, в темную ночь, и подвергать себя опасным встречам. Но, так как, принимая меня у себя или у Оливии, она была бы обесславлена и рисковала бы попасть под руку брату, то я должен увезти ее или поспешить здесь жениться на ней. Наши таинственные свидания исполнены прелести, но они неразлучны с слишком важными неудобствами и причиняют мне много беспокойства и сожалений".

Тут я припомнил, что мне угрожал арест. "Не лучше ли, -- подумал я, -- бежать вместе, чем скрываться в развалинах Мондрагоне, в двух шагах от наших врагов?"

Надобно бежать, сказал я самому себе, бежать немедленно, бежать завтра. Эти чудные минуты не должны усыплять меня в наслаждениях эгоизма. Вчерашний счастливый день останется памятным в истории любви нашей, но не далее как в следующую ночь во что бы ни стало надобно выбраться из Папских владений.

Приняв это решительное намерение, я сел перед камином и погрузился в сладостные мечты, оживляя в памяти впечатления этой ночи, возвращения которой я не должен был желать. Огонь пламенел в камине и бросал яркий свет на спящую Даниеллу. Какой прекрасный сон! Я никогда не видывал лучшего. Вот одна из противоположностей ее натуры: обыкновенно деятельная и полная активной жизни, Даниелла спокойна и почти безжизненна во время сна. Она не грезит; когда она спит, едва слышно ее дыхание, как будто перед вами прекрасное изваяние в непринужденной, целомудренной позе. Выражение ее лица величественно, бесстрастно; в нем отражается сосредоточенность как бы созерцающей мысли.

Нежные, грациозные формы ее не обличают ни той энергии, которой она одарена, ни того хладнокровия, к которому способна. А между тем эта маленькая ручка и эта тонкая, стройная нога не боятся трудов. У нее столько гибкости в движениях, что ее можно счесть слабосильной, но на деле, или вследствие твердой воли, или по породе, или по привычке у нее столько силы, что она, не уставая, может далеко и скоро ходить и переносить довольно большие тяжести; в женщине редко бывает столько силы. Она говорит, что до отъезда своего из Фраскати так страстно любила танцы, что по шести часов сряду танцевала не переводя духу, и, выходя с бала на рассвете, отправлялась работать, и это не стоило ей ни малейшего усилия. Часто смеялась она надо мной, когда я жалел, что она должна вставать до света. Она говорит, что если б она жила без усталости и без волнений, то давно бы уж умерла.

такое присутствие мысли, такая определенность воли, такая быстрота действия, что она может служить образцом всем хозяйкам, служанкам и работницам. Кто подумал бы, видя, с какой maestria она отправляет самую черную работу, что у нее бывают минуты экстаза и мистического изнеможения?

С каким наслаждением смотрел я на эти волны черных кудрей, разлившихся по ее прекрасному лбу, на ее длинные ресницы, от которых мягкая тень ложилась на ее щеки, подернутые бархатным пушком! Как мог я не заметить с первого раза этой несравненной, поразительной красоты? Почему при первой встрече с ней я нашел, что она только приятна и не совсем обыкновенна? Почему, когда я уже чувствовал к ней склонность и описывал вам ее из Рима, не смел я сказать, что она прекрасна и в то же самое время писал о красоте Медоры? Теперь в моем воспоминании Медора безобразна и не может быть не безобразной, потому что она совершенная противоположность этому изящному созданию природы, которое у меня в сердце и перед глазами.

Часы мои старинным, сухим боем пробили три часа. Это был единственный звук, который слух мой мог уловить в окружавшем меня безмолвии. Дождь перестал; наружный воздух сделался звучен. Вдруг услышал я как бы воздушную мелодию, которая неслась в верхних слоях атмосферы, над высокими трубами террасы; то были звуки фортепиано. Я стал прислушиваться и узнал этюд Бертини, который кто-то играл с возмутительной самоуверенностью. Это было так странно, так невероятно в такую позднюю пору и в таком месте, что я принял это за обман чувств. Откуда бы взялась эта музыка? Я слишком внятно слышал эти звуки, и не мог полагать, что они принеслись издалека; к тому же на целую милю кругом не было дома, в котором можно было бы предполагать фортепиано или пианиста.

Не обманулся ли я в инструменте и не показались ли мне за фортепиано маленькие цимбалы, с которыми цыгане-артисты шляются по деревням? Но, в таком случае, кому бы давалась эта серенада в такую погоду и в степи? Нет, это было настоящее фортепиано, плохое, расстроенное, но фортепиано с полной клавиатурой и с обеими педалями.

-- Есть с чего с ума сойти, -- сказал я Даниелле, которую я разбудил своим беспокойством. -- Послушай и скажи мне, как понять это!

 Эти звуки доходят до нас, -- сказала она, прислушавшись к игре невидимого музыканта, -- должно быть из монастыря Камельдулов. Там всего и есть только один инструмент, церковный орган; должно быть, кто-нибудь из монахов-музыкантов разучивает мессу к будущему воскресенью.

-- Мессу на мотив Бертини?

 А что? Разве нельзя...

-- Но эти звуки похожи на звуки органа, как бубенчик на большой колокол.

-- Ошибиться немудрено. Ночью, особенно после дождя, когда воздух чист и звонок, звуки издали кажутся совсем другими.

Я, в свою очередь, заспался, так что Даниелла, чтобы избежать моего всегдашнего огорчения и беспокойства при нашей разлуке, встала потихоньку с рассветом и тайком ушла, заперев меня в казино, из опасения, чтобы я, имея свободу шляться по развалинам, не попался кому на глаза в каком-нибудь отверстии или проломе замка.

Как только она ушла, я проснулся, пробужденный какой-то инстинктивной заботливостью; хотел догнать ее, чтобы сообщить ей о моем намерении бежать, но я был заперт и решился опять уснуть. Заря предвещала ясный день; за синеватыми горами разливался по небу розовый свет ее. На отлогостях, где скалы вулканического образования, выветриваясь, рассыпаются на поверхности в золотистый песок, дождь не оставляет ни грязи, ни даже сырости, и через час после самого сильного ливня следы его остаются только на зеленеющей траве и на освеженных цветах; расставшись с Даниеллой, я утешался тем, что ей предстояла сегодня приятная прогулка через парк.

с Мариуччией и принесла мне мой чемоданчик, туалетный несессер, мои альбомы и мои деньги. Это было очень кстати; теперь мы могли уехать. Кроме того, она принесла провизии на два дня, свеч, сигар и, наконец, знаменитый кофе, которого она никак не хотела лишать меня.

Все эти припасы и вещи Даниелла уложила в тачку, засыпала сверху сухим горохом и наняла в Пикколомини поденщика отвезти все это к верхнему концу stradone, под видом, что горох продала Мариуччия Оливии, а она велела перевезти его в Мондрагоне, куда, по словам ее, скоро прибудут работники для переделок в замке. Поденщик оставил тачку при въезде во двор и, немедленно отпущенный, не видал, что из нее выгружали.

-- Ты так смышлена и деятельна, -- сказал я ей, -- так ты и должна все устроить к нашему побегу. Я увезу тебя отсюда и только в таком случае останусь здесь, если ты скажешь мне, что дело мое с инквизицией не будет иметь последствий и что я могу обвенчаться с тобой, не уезжая отсюда и без дальнейших проволочек.

 Ты затеваешь невозможное, -- отвечала она, качая головой. -- Дело твое принимает худой оборот. Брат мой, который, по счастью, не подозревает еще нашей связи, смертельно возненавидел тебя за побои. Он уверяет, что ты бил его, потому что принял его за шпиона, и что ты поносил наше духовное правительство. Он показывает, что узнал тебя, и приводит свидетеля, который хоть и не подоспел, чтобы помочь ему, но слышал слова твои и видел тебя в лицо. Этого свидетеля никто и не видывал во Фраскати, но полиция, кажется, знает его, выслушала и приняла его показания. Вчера вечером были они в Пикколомини, должно быть, чтобы задержать тебя, и, не найдя тебя там, велели отпереть твою комнату, чтобы захватить твои бумаги; теперь они уверяют, что ты принадлежишь к вечному заговору против земной власти святейшего папы; заговорщиков этих открывают каждую неделю. Но добрая тетка все это предвидела: она вынесла из твоей комнаты все вещи, до последнего клочка исписанной бумаги, и запрятала все это в верное место в доме. Им она сказала, что ты отправился накануне в Тиволи пешком с рисовальными припасами, и что прочие твои вещи остались в Риме, когда ты ездил туда на светлый праздник. Как только сбыла с рук этих господ, она сама отправилась в Рим, чтобы посоветоваться с. лордом Б..., как выручить тебя из беды. Тебе придется ждать терпеливо здесь, что будет, потому что пуститься в путь днем или ночью без паспорта, который лежит во французской полиции в Риме, и думать нечего; тебя задержат в первом городе. Пробраться же через границу по тропинкам, по которым проходят разбойники и беглые солдаты, если б даже я и могла служить тебе проводницей, а надобно тебе сказать, что я тут буду плохая проводница, это гораздо труднее и опаснее, чем оставаться здесь; ведь если и дознаются, что ты здесь сидишь, то вряд ли решатся взять тебя отсюда.

-- Это почему?

-- Потому что это старинный папский дворец, и место это имело прежде право убежища. Фамилия Боргезе наследовала это право, и хоть все это теперь отменено, но обычай и уважение к старинным правам остались. Чтоб силой отворить эти двери, за которыми ты хоронишься, надобно оскорбить принцессу; они не осмелятся войти сюда без ее позволения.

 Но почему же бы им не выпросить этого позволения?

 Потому-то и Оливия отправилась в Рим. Она все расскажет своей госпоже, а госпожа ее добрая и примет в нас участие. Ты сам увидишь, что и женщины к чему-нибудь да пригодны, а я думаю, что в нашей римской стороне одни мы только чего-нибудь да стоим.

Я был согласен с этим, и, сообразив, что без паспорта невозможно отправиться в море с берегов Италии, не подвергая затруднительным и опасным случайностям свою подругу, которую я не намерен здесь покинуть, я решился последовать ее совету и вверить свою участь покровительству женщин. Глубоко тронутый преданностью Мариуччии и Оливии, я удивлялся предусмотрительности и деятельности этого великодушного и смышленого пола, который во всех странах, а в особенности в Италии, всегда был Провидением преследуемых.

-- Так вот как, -- продолжала Даниелла, убирая комнату и ставя Распятие в изголовье моей постели и горшок с цветами на камин, как будто размещала домашние вещи в обыкновенной, постоянной квартире. -- Дело все кончится тем, что ты поскучаешь здесь с неделю, никак не больше. Не может быть, чтобы милорд и принцесса не нашли средства освободить тебя отсюда через неделю.

-- Скучать? Да разве ты не будешь приходить ко мне?

 Могу ли я жить, не приходя к тебе? Если ты хоть один день не увидишь меня здесь, то можешь сказать: "Даниелла умерла".

-- Но ведь Даниелла не может умереть?

-- Не может, потому что ты ее любишь!.. Так ты решаешься?

-- И не вообразишь себе, с какой радостью! Я только того и желаю, чтобы быть здесь взаперти с тобой. Одно только огорчает меня, это твоя беготня взад и вперед для меня. Это истинное наказание для меня.

 Напрасно. Вот уже погода разгуливается, ветер подул от Апеннин и сгонит все тучи на море. Небо прояснится, по крайней мере, на целую неделю, и моя беготня, как ты называешь, будет приятной прогулкой; а так как мы с Оливией распустили слухи, что в замок скоро придут работники, то никто не удивится, если она и часто будет посылать меня сюда с разной ношей, к тому же все, что было громоздкого, доставлено; остается только кормить тебя. Если хорошая погода и приведет в Фраскати посетителей, они не будут оставаться здесь до поздней поры, а будут спешить назад в Рим, потому что вечера еще слишком свежи. А чтобы осмотреть виллы в окрестностях города и Тускулум, куда всего больше ходят путешественники, и целого дня мало: стало быть, тебя здесь никто не побеспокоит, да в Мондрагоне и так редко кто заглядывает. А если бы Оливии и случилось привести кого в этот замок, чтобы устранить подозрения, то она велела сказать тебе, что она долго будет стучаться в большие ворота, как будто ожидая, что их отворит изнутри работник, занятый делом на дворе, и так как, разумеется, никто не придет, то она попробует, будто другой ключ, а ключ-то будет настоящий, и им, как будто случайно, отопрет замок. Тебе будет время уйти в казино и запереться там. Туда нет надобности водить посетителей, которые и не знают, существует ли эта часть здания, да и можно сказать, что эта сторона разрушается и что туда не ходят.

 Ах, Боже мой, да не обвалилось ли бы это казино, пока ты здесь со мной! Я становлюсь глуп и боязлив, как ребенок. Я так теперь счастлив, что боюсь, чтобы небо не обрушилось на нас и чтобы земля не убежала из-под ног.

-- Ничто не обрушится, ничто не убежит, потому что мы любим друг друга.

Она позавтракала со мной и пошла в Виллу-Таверна, где ей необходимо показаться за работой; и мы решили, чтобы с завтрашнего дня она не приходила ко мне днем, разве только в экстренных случаях. Решено было, чтобы она приходила в шесть часов вечера и уходила не ранее восьми утром. В это время дня она не боялась встретиться с работниками в парке; они могли подумать, что она ходила по поручению Оливии, в монастырь Камельдулов; для вечерних прогулок она нашла бы также достаточные предлоги.