Даниелла.
Глава XXXII

Глава XXXII

В два часа утра мы приехали в маленькую виллу близ Альбано, где беглецов ожидал знакомый и преданный им человек; он приготовил им карету, в которой князь, доктор и синьора должны были окольными путями пробираться к морю. Лошадей, нанятых по этой дороге, следовало оставлять в разных местах, заранее назначенных их хозяевами. Одного Отелло, как неразлучного спутника Медоры, положено было увезти на море. Каково же было мое удивление, когда она предложила оставить его мне!

Князь был озадачен не менее меня, но Медора сказала ему:

-- Эта лошадь только стеснит нас и задержит плавание: наше судно очень невелико, присутствие в нем такого большого животного может быть не только неудобно, но и опасно.

-- Все это предусмотрено, -- отвечал он, -- и все распоряжения сделаны. Я скорее соглашусь сам броситься в море, нежели причинить вам малейшую неприятность: вы говорили, что расстаться с этим, верным слугой будет вам всего тяжелее...

-- Теперь мне жаль... не его, -- прервала Медора со странным выражением, -- мне жаль, что я не подумала... о всех неудобствах, которых он будет причиной. Господин Вальрег, решительно я оставляю его вам; примите эту лошадь на память от меня.

-- Но, Боже мой, что же я стану делать с нею в Мондрагоне? -- воскликнул я очень простодушно.

-- Фелипоне будет за нею присматривать; если мы оставим ее здесь, я скажу, что лошадь принадлежит вам, и вы после возьмете ее.

-- Вы забываете, что в Мондрагоне, как и везде на свете, я прежде всего должен заботиться о собственном прокормлении; а содержать четвероногое, да еще такое огромное...

-- Ну, как хотите, -- прервала она нетерпеливо. -- Если вам неудобно держать Отелло, то продайте его, он ваш!

-- Я, кажется, не давал вам права делать мне подарки, -- отвечал я, в свою очередь раздосадованный этим новым капризом.

Мы вошли в сад, примыкающий к вилле; карета уже стояла там, запряженная и совсем готовая; князь торопил Медору садиться и ехать. Он вообразил, что она желает чем-нибудь заплатить мне за то, что я послужил ей телохранителем, и ему пришла несчастная мысль спросить, не нужны ли мне деньги. Потом, видя, что я не был намерен прибегать к его помощи, он прибавил, что это будет плата за картину, которую он заказал мне.

Я отвечал, что не время говорить о делах денежных, что ночь уже подходила к концу и всем нам следовало торопиться, чтоб быть вне опасности до рассвета. Медора стояла на подножке кареты; ей как будто хотелось продолжить этот неуместный разговор.

-- Тысячу раз прощу прощения, -- сказал я, откланиваясь ей, -- но Фелипоне ждет меня; я не потерплю, чтоб из-за меня он опоздал возвратиться домой...

Оставшись вдвоем, мы не думали более о тех предосторожностях, к которым обязывало нас присутствие женщины; лошади же, чуя свое стойло, поскакали так быстро, что менее нежели через час, мы были уже у подошвы тускуланской вершины.

Луна закатилась, время было пасмурно; чувствуя себя под защитой мрака, в совершенном уединении, мы успокоились. Тихо разговаривая, мы уже начали въезжать на крутой склон древней цитадели, как вдруг Фелипоне схватил меня за руку и сказал шепотом:

-- Посмотрите... вверх!

На самой середине дороги, по которой нам приходилось проезжать, то есть вокруг камней утеса, поддерживающего крест, рисовались темные фигуры. Фелипоне и минуты не колебался, чтобы принять решение, и не терял времени на объяснения.

 Ступайте за мной, -- сказал он и, повернув лошадь, съехал в луг, крутым спуском расстилавшийся вправо от дороги, Проехав несколько времени вдоль окраины луга, мы наткнулись на пастушью избушку из вереска и соломы. Такими избушками усеяно все agro romano.

-- Остановимся здесь и не трогайтесь с места, -- шепнул мне Фелипоне. -- Не будем понапрасну будить пастухов и собак, которые спят в других шалашах. Их крики выдали бы нас. Здесь много таких хижин; я знаю, что эта пустая. Не надо только входить в нее, не то мы попадем в засаду. Если "те" не заметили нас, то все пойдет хорошо; мы сейчас же пройдем через луг. А если они нас видели, то мы поиграем с ними в гулючки.

-- В такой темноте, кажется, трудно будет наблюдать.

-- Когда нельзя видеть, надо слушать. Замолчим и навострим уши. Потерпим четверть часа, а там узнаем, что делать.

-- Но лошади не будут стоять смирно, они торопятся к дому и выдадут нас или помешают слушать.

 Это я знаю. Смотрите, что я делаю, и сделайте то же. Вот вам ремень.

Он надел намордник своей лошади и привязал ее к ветке. Мне уже случалось видеть, что это простое средство принуждает к неподвижности даже самых резвых лошадей. Я вдел верхнюю губу доброго Вулкана в глухую петлю и крепко привязал ее к дереву. Так как в этом положении всякое движение причиняет лошади сильную боль, она едва дышит и стоит, как вкопаная.

Я принуждал себя также молчать и не шевелиться, но для меня это было верно труднее, нежели для Вулкана. Ничего нет скучнее и тягостнее, как выжидать и избегать опасности, которую гораздо охотнее встретил бы лицом к лицу. Это до того несвойственно французской природе, что у меня от нетерпения сделались спазмы. Но не такова была натура Фелипоне: он слушал и выжидал. Я был около него и видел, как круглые глазки его блестели в темноте, словно у кошки; мне показалось, что даже его вечная улыбка, добродушная и довольная, не сходила с его простого, но приятного лица.

Уверенность в его опытности мало-помалу успокоила мои раздраженные нервы. Я стоял, облокотившись обеими руками на соломенную крышу, похожую на шалаш дикарей, и незаметно уснул.

Я спал так спокойно, что даже видел сны. Мне снилось, будто Даниелла и Медора, сидя на шалаше, играют своими платками и спорят, которая наденет на меня такой же намордник, как и на Вулкана. Потом я перенесся в свою родную деревню, в дом старого аббата. Дядюшка умирал, а Марион пеняла мне, что я слишком поздно приехал.

-- Вы спите? -- сказал он тихо. -- Э, да вы уж и забыли, что с вами и где вы находитесь? Я не был так спокоен, а таки порядочно струсил. Мне показалось, что в двух шагах от нас я вижу всадника, но это был столб, которого я прежде не приметил в стороне. Потом в траве что-то зашевелилось, верно какой-нибудь зверек, потому что с тех пор ничего не видать. Теперь я уверен, что или нас не заметили, или мы обманули сторожей. Кругом ничего не слышно.

-- А что это за голоса вдали?

-- Это вокруг Мондрагоне часовые окликают друг друга. Эти добрые карабинеры воображают, что еще стерегут вас! Но теперь надо стараться, чтобы они не заметили, как мы войдем в крепость: это, может быть, труднее, нежели выйти оттуда. Мы уже своротили с дороги.

-- Так выйдем на нее опять.

 Нет, нельзя! Близ тускуланского креста наверное есть кто-нибудь, хоть там и тихо.

-- Я уверен, что мы там видели солдат.

-- И я тоже думаю: это полицейские сыщики, что гораздо хуже. Теперь уже главное дело не в том, чтобы идти напролом, как при выезде князя, нужно бы так войти, чтобы никто и не подозревал, что мы выходили.

-- Нельзя ли нам потихоньку опять пробраться к часовне, которая ведет в подземелье?

-- Этого я и хочу.

 Вот теперь лошади нам решительно не нужны: они только помешают.

-- Не помешают! Вы посмотрите, где они!

Я взглянул: лошадей уже не было. Пока я спал, что продолжалось не более получаса, Фелипоне расседлал их и пустил на волю. Он спрятал в солому уздечки, одеяло, стремена и подпругу; за всем этим можно было прийти в другое время. Мое седло и пистолеты с намерением были еще прежде оставлены в Альбанской вилле. Вместо всякого другого оружия у нас были на перевязи маленькие ружья, что дозволяется частным людям в стране, где охота не воспрещается. Лошади, почуяв свободу, тотчас направились к тому месту, куда их обыкновенно выгоняли на рассвете; хотя еще не светало, но Фелипоне был уверен, что они сами найдут туда дорогу, хотя он выпустил их и с незнакомого им места.

-- Ну, теперь в путь, -- сказал он, прислушавшись еще немного. -- К рассвету небо прояснится, воспользуемся остатком ночи и тумана, чтобы перейти открытое поле; на этот раз мы пройдем по ту сторону камальдульского монастыря; оно хоть и дальше, но безопаснее.

Мы пошли прямо через поле, но еще не успели сделать и пятидесяти шагов, как раздался свист, и в ту же секунду в воздухе что-то мелькнуло между нами.

 Что это такое? -- спросил я с удивлением Фелипоне, который на минуту остановился.

-- Камешек, -- отвечал он, -- и вылетел, кажется, из того куста... О-о, это верно Кампани! Ему запрещено иметь огнестрельное оружие, потому что он грабил прохожих; но этот молодец и пращей владеет не хуже пули. Он нас видел. Вперед! Бегите, как я, из стороны в сторону.

-- Нет, лучше нападем на этот куст и разом покончим с этим негодяем.

-- А если вся шайка с ним? Вы видите, что они подзадоривают нас.

В самом деле, камни продолжали преследовать нас на ровном расстоянии и падали почти у ног наших, глухо ударяясь о дерн.

 Скверная штука! -- сказал Фелипоне, останавливаясь в недоумении. -- Теперь этот град посыплется и из тех кустов, которые против нас. Видно, Кампани и товарищей научил бросать камешки; только они трудятся не для полиции, а чисто в свою пользу, и потому верно боятся шума не меньше нас: ведь у них нет ружей. Пойдем дальше. Они не все так ловки, как их вожак; притом же, кажется, они нас не видят, а только слышал шаги и бросают наудачу.

Пройдя еще немного, мызник опять остановился и сказал:

-- Мы в засаде, зашли в круговину разбросанных кустов, а это для них гораздо выгоднее, чем для нас. Придется выдержать осаду... Ну-ка, с Богом, за мной!

Он твердым шагом пустился бежать и, преследуемый камнями, свистевшими со всех сторон, бросился за низенький шалаш, из которого слышался страшный лай нескольких собак, проснувшихся при самом начале выдержанного нами нападения.

-- Что делать? -- сказал Фелипоне. -- Этого-то я и боялся. Пастухи проснутся, прибегут, может быть, и нас также примут за разбойников и станут стрелять. Я не знаю, сколько теперь пастухов в поле: уже две недели, как не выходил из Мондрагоне. Вот теперь жаль, что лошадей нет с нами.

-- Кто там? -- спросил изнутри твердый, спокойный голос, и в ту же минуту послышался стук ружейного замка. Хозяин, очевидно, готовился встретить нас.

-- Это ты, Онофрио? -- спросил мызник, приложив губы к дверной щели. -- Я - Фелипоне, за мной гонятся разбойники. Впусти меня!

-- Молчать, Лупо! Цыц, Телегоне! -- отозвался голос пастуха.

Дверь отворилась и тотчас же заперлась за нами поперечным запором. Мы очутились в темноте, в душной атмосфере, проникнутой жирным запахом овечьей шерсти и кислого сыра.

 Вас только двое? -- спросил пастух кротко и спокойно. -- Видел ли кто-нибудь, что вы вошли сюда?

-- Разумеется, -- отвечал Фелипоне.

-- Их много?

-- Не знаю.

-- Вы вооружены?

 У нас два охотничьих ружья.

-- Да мое третье. А у них есть ружья?

-- Нет, пращи, Это Кампани.

-- И шайка с ним? А Мазолино тут же?

-- Chi lo sa? -- отвечал Фелипоне.

 Ваши ружья заряжены? -- спросил еще Онофрио.

-- Sicuro! -- отвечал мызник.

-- Товарищ твой не боится?

-- Не больше нас с тобой.

-- Ну, так давайте защищаться. Нужно осмотреться. Постойте.

Пол был сделан из обломков скалы и усыпан песком; низкие стены изнутри смазаны глиной; потолок очень искусно связан из соломы, переплетенной ветками и вделанной в камышовые перекладины. Деревянный ящик, наполненный листьями кукурузы, служит постелью; сосновый обрубок - диваном. Вместо стола великолепная капитель древней мраморной колонны; кругом, в виде украшений, развешано множество четок и мощей, вперемежку с разными остатками языческой древности. Общество пастуха состояло из двух худощавых собак, повиновавшихся его голосу с необыкновенной покорностью, и трех больных баранов, которых он взял к себе на излечение. Остальное стадо помещалось в другом шалаше, гораздо просторнее и стоявшем десятью шагами далее, Там сторожили другие собаки, которые все время неистово лаяли из своего убежища.

-- Шалаш мой прочен, -- сказал Онофрио и, узнав меня в лицо, улыбнулся, насколько может улыбаться его бронзовая физиономия, обросшая белокурой бородой. -- Если только нас не вздумают поджечь, нам нечего бояться камней; мои соломенные плетенки устоят и против пуль. А вот, -- продолжал он, вытаскивая из стены толстые соломенные затычки, -- вот тут со всех сторон проделаны отверстия, чтобы вставлять ружье и видеть, куда метишь: это моя выдумка. Пастух всегда должен быть наготове, чтоб защитить своих овец. Теперь, -- продолжал он, расставив нас по местам, -- думаю, что не надо близко подпускать неприятеля. Как только можно прицелиться, то и пали.

-- Нет, -- отвечал мызник, -- не нужно шуметь до последней крайности.

-- Отчего же? -- возразил Онофрио, -- На выстрел подъедут солдаты из Мондрагоне и выручат нас. Слухи носятся, Фелипоне, что они стерегут там у вас преопасного молодца, безбожника, который в папу выстрелил?

руку, а теперь, с опасностью для собственной жизни, предоставляет убежище и защиту!

-- Да, да, наш пленник ужаснейший злодей, -- сказал Фелипоне, ни на минуту не терявший своей веселости. -- Но пора подумать об осаждающих. Я уж вижу их, а собаки ваши опять разозлились. Не выпустить ли их против этих мерзавцев?

-- Их перебьют камнями, -- отвечал Онофрио со вздохом. -- А я, кажется, лучше соглашусь, чтобы меня самого убили. Впрочем, если будет нужно, посмотрим!

В эту минуту у двери раздался резкий и глухой голос, какой бывает у многих итальянцев с атлетическими формами; этот голос выходил будто из земли. Он говорил:

-- Пастух, не бойся, угомони собак и слушай.

 Это голос Кампани; он, как змей, прополз в траве, -- сказал мне Фелипоне с живостью, между тем как Онофрио с величайшим трудом сдерживал собак. -- Он забился под шалаш между камнями, которые держат переднюю стену. Мы не можем стрелять в него.

-- Что тебе нужно? Говори! -- сказал Онофрио.

-- Нам не нужно ни тебя, ни баранов твоих, но у тебя спрятался злой зверь, мондрагонский арестант, убийца святейшего отца!

-- Нет, -- отвечал Онофрио, глядя на меня добродушно. -- Ты лжешь, ступай прочь.

-- Клянусь Евангелием, что это он, -- продолжал разбойник.

 Если это он, то не ваше дело ловить его: дайте знать солдатам.

-- Да, а ты покамест дашь ему уйти! К тому же солдаты возьмут его в тюрьму, а мне не того нужно.

-- Так, так, -- шепнул мне на ухо Фелипоне, -- это римская vendetta. Он хочет сам убить вас.

-- Так ты не выдашь его? -- спросил Кампани. -- Считаю до трех.

-- Нет!

 Раз. Объявляю тебе, что нас пятнадцать человек и что по первому моему знаку избенка твоя в минуту разлетится, а вы все трое будете убиты. Потом мы зажжем шалаш, чтобы все подумали, что ты на молитве заснул у огня.

Онофрио затрепетал; он поднес к губам ладанку, висевшую у него на шее, с тем же каменным лицом, тем же бесстрастным голосом, величаво и твердо отвечал:

-- Нет!

Настала минута молчания; потом опять раздался голос Кампани:

-- Два. Я подам знак: тогда волк поневоле выйдет из конуры.

которого я следил за ним: окровавленный мозг его брызнул в стену хижины и даже запятнал ствол моего ружья.

-- Не на счастье наскочил! -- сказал Фелипоне, нервически засмеявшись.

-- Убит? -- спросил Онофрио спокойно. -- Одним меньше. Теперь наблюдайте за другими и не подпускайте их близко, если можно.

Я решился не подвергать долее опасности добрых людей, которые так великодушно жертвовали собой для меня, и бросился к двери:

-- Что вы хотите делать?.. -- спросил Фелипоне, сильной рукой оттолкнув меня от порога.

 Хочу драться с этими бродягами и как можно дороже продать им жизнь свою. Им только меня и надо.

-- Этого не будет, я не допущу, -- сказали пастух и мызник в один голос. -- Если вы выйдете, мы пойдем за вами.

Некогда было продолжать этот великодушный спор; к тому же Фелипоне имел причину думать, что и ему крепко достанется от разбойников.

-- Мазолино должен быть с ними, -- сказал он. -- Это мой личный враг: один из нас непременно должен погибнуть сегодня.

Что касается до Онофрио, то уважение к святыне гостеприимства, казалось, восходило у него до героизма.

 Если мы разойдемся, -- сказал он, -- то мы пропали. Но, оставшись вместе, можем спастись, Что тут толковать! Становитесь по местам.

Фелипоне стал у отверстия, обращенного к Тускулуму, я к Мондрагоне. Онофрио наблюдал за остальными бойницами, переходя от одной к другой. Он вставил свой сосновый обрубок в круглую дыру, служившую ему окном, и таким образом укрепил эту сторону. Запертая дверь охранялась сама собой, а если бы неприятель подошел слишком близко, мы стали бы защищать ее общими силами.

Страшная тишина водворилась за хижиной вслед за падением тела Кампани: он не испустил ни одного звука. Но вот Онофрио опять зарядил ружье, которое разрядил было, отворяя нам дверь.

-- Фелипоне, -- сказал он тихо, -- теперь твоя очередь: не торопись.

Фелипоне выстрелил. За дымом он не мог различить, попал ли в цель; притом же, не теряя ни минуты, следовало снова заряжать ружье.

Теперь настала моя очередь встречать их; Онофрио, угадав их намерения, стал у четвертого отверстия, обращенного к Монте-Каво.

Когда мы открыли правильный огонь, разбойники с своей стороны показали нам, что у них было несколько ружей. Они попытались стрелять в маленькое окно, из которого, может быть, виднелся слабый свет лампады. Но заряды их засели в сосновом пне, а пастух поспешил еще крепче забить отверстие.

Один раз мы могли насчитать до пяти человек, столпившихся на одном пункте; но они тотчас разошлись, и тени их, тонувшие в густом тумане, начали как будто размножаться, блуждая вокруг хижины; но, в сущности, может быть, их всего было не более пяти, только они беспрестанно менялись местами.

Однако, упорство осады служило почти верным доказательством их многочисленности. Казалось, они решились даже под нашими выстрелами искать своих павших товарищей, убитых или раненых, и отомстить за них, уничтожив нас. После каждого нашего выстрела они, очевидно, подходили ближе; но мы уже не знали, попадали ли в разбойников, потому что они ползли в густой и высокой траве, окружавшей хижину.

они тотчас подожгут наше соломенное убежище. Если бы не сырость туманной ночи, одних пыжей было бы достаточно, чтобы зажечь бедный шалаш.

Осада продолжалась, по крайней мере, четверть часе, а мы все еще не знали, что с нами будет. Если бы наши противники были посмелее и решительнее, мы бы, конечно, не могли так долго держаться. Но вскоре открылась причина их нерешимости: в один из тех страшных промежутков молчания, которые страшнее явной борьбы, мы услышали голоса, кричавшие издали:

-- Вот они!

Мы стали прислушиваться и различили тяжелый топот верховых, скакавших по вулканической мостовой древне-латинской дороги.

-- Мы спасены! -- сказал пастух, перекрестившись. -- Вот помощь: наши выстрелы были услышаны.

 Мы пропали! -- сказал Фелипоне.

-- Нет, нет, -- продолжал Онофрио, -- бродяги обратились в бегство: смотрите, смотрите! Я так и знал, что они не от правительства посланы. Надобно преследовать их. Сюда, Лупо! Ко мне, Телегоне!

-- Друг, -- сказал Фелипоне, удерживая его, -- солдаты не должны знать, что ты видел в эту ночь меня или моего спутника. Останься здесь, а мы скроемся.

-- Так я не видал вас? -- спросил пастух без всякого любопытства или удивления, но с видом человека, слепо выслушивающего приказание.

-- Не видал. Прощай! На тебя нападали разбойники, ты защищался один; если их поймают и они будут говорить противное, не признавайся. Тебя знают и тебе поверят. Бог наградит тебя - да ты знаешь, что и Фелипоне умеет помнить добро. До свидания!

 Мир вам, -- отвечал пастух. -- Если не хотите быть замеченными, то ступайте в каштанник и оттуда пробирайтесь до buco de Rocca-di-Papa.

-- Он верно говорит, -- сказал мне мызник. -- Уж рассвело, и поздно возвращаться в Мондрагоне. Пойдем.

Мы бросились вон из шалаша; нам пришлось перешагнуть через обезображенное лицо Кампани, который упал на спину и лежал у двери.

Далее, под каштановым деревом, валялся другой труп, грудь его была прострелена горстью крупной дроби.

-- Ага, вот куда дополз! -- сказал Фелипоне, наклоняясь к убитому. -- Он самый, и я убил его! Вот и заряд моего двуствольного ружья. Посмотрим, точно ли он умер... Да, уж остыл!

 Вперед, скорее! -- сказал я. -- Солдаты уже близко.

-- На таком расстоянии они не страшны. Хоть я и толстенек, а бегаю хорошо, А вы умеете бегать?

-- Надеюсь. Но пойдем скорее... что вы тут делаете?

-- Ищу в кармане у этой собаки одну вещицу... Вот она! Постойте... Надо плюнуть ему в рожу... Ну, теперь с Богом.

Мы углубились в лес, сначала по направлению к Грота-Феррата, потом повернули влево, на извилистую тропинку, которая, суживаясь мало-помалу, наконец совершенно исчезала на берегу живописно извивающегося ручья. Уже рассвело, и лес осветился алыми лучами зари.

 Вот мы и в безопасности, насколько возможно, -- сказал мызник, ложась врастяжку на мшистую землю. -- Ох, если б я знал, что мне придется столько бегать, попостился бы с неделю! Впрочем, ничего, еще ноги носят. А вам каково, молодец? О чем задумались? Или вы не рады, что избавились, наконец, от Мазолино?

-- Избавился! Почем знать? Вы думаете, что он был туг?

-- А вы разве никогда не видали его?

-- Днем? Никогда.

-- Ну, так знакомство ваше не будет продолжительно. Это я ему мимоходом пощечину дал.

 Как, брату Даниеллы!

-- Я убил его, говорю это с радостью и даже с гордостью! Поделом дьяволу! Это ему за то, что он вздумал сильно приставать к моей жене, когда она одна ходила мыть белье у ручья. Даниеллуччия наденет траур; ничего, это ей к лицу! Женщинам траур всегда к лицу. А ведь славную свечу должна она поставить Лукулльской мадонне за то, что я избавил ее от такого негодяя-брата!

Таково было надгробное слово бандиту. Оживленное лицо Фелипоне выражало такое искреннее удовольствие, что я, несмотря на физическую усталость и нравственное изнеможение, невольно поддался его влиянию.

-- Однако, -- продолжал он, отдохнув немного, -- мы еще не добежали до того места, куда надобно спрятать вас; лезть туда очень скверно. Но вам, может статься, это место покажется прекрасным, потому что живописцы на все смотрят не так, как другие люди.

-- Прежде всего, -- сказал я, -- я желаю знать, чему вы можете подвергнуться за все услуги, которые мне оказываете.

 За вас ничему не подвергаюсь с тех пор, как Мазолино и Кампани убрались ко всем чертям. Либо ваше дело уладится, либо вы убежите со своей возлюбленной. Теперь вам известно, что не вы были самой важной птицей в Мондрагоне. Из-за князя я тоже не пострадаю; брат его, кардинал, при случае сам не откажется поблагодарить меня за то, что я выпустил его; да если пошло на правду, признаюсь вам... впрочем, об этом когда-нибудь после!

-- Он верно сам тайно помогал вам в этом?

-- Chi lo sa? А вот, если когда-нибудь узнают, что я доктору помог убежать, то придется мне посидеть в тюрьме дольше, чем хочется. Теперь мое дело спасать вас - по дружбе к Даниелле и к вам самим, потому что вы мне нравитесь; постараюсь, однако, и тут себя выгородить. Это будет легко сделать, если никто не откроет моего подземелья. Потому-то я и не хочу соваться туда среди белого дня. Я пойду теперь по большой дороге, под открытым небом, засунув руки в карманы, настоящим мызником. Солдаты спросят меня, куда я иду. Я уже приготовил ответ, запасся отговорками и стакнулся с приятелями. Долго вам рассказывать все это. Знайте только, что мне удобнее возвращаться через два часа, нежели теперь. Итак, вы обо мне не беспокойтесь, а ждите меня до ночи в том месте, которое я укажу вам.

-- Отчего же мне не оставаться здесь? Место нравится мне и, по-видимому, совершенно пусто.

-- Не совсем пусто! Через час придут пастухи или дровосеки. Надо найти такую глушь, где ни стад не гоняют, ни леса не рубят, а главное, куда полицейские солдаты не захотят соваться даже и пешком. Ну-ка, товарищ, пройдем еще немножко; соберитесь с силами!

 Признаюсь, я точно устал, особенно... особенно с тех пор, как увидел Мазолино, и это мучит меня. Души их не были сходны, но родственное чувство заговорит в ней, она будет плакать!

-- Но скоро утешится, завтра же, когда вы ее покрепче обнимете.

-- Завтра? Вы думаете, что она уже настолько оправилась от болезни, что может уйти из виллы Таверна?

-- Если хотите все знать, теперь я могу все сказать вам. Она и не была больна, и не думала вывихнуть себе ногу; все это выдумали, чтобы помешать вам наделать глупостей. Бедняжка под замком.

-- Как под замком?

 Так, в своей комнате, во Фраскати, Брат запер ее там, и Богу одному известно, что она вытерпела!

-- Боже мой! Она и теперь еще не свободна?

-- Будет свободна через два часа. Я пойду и тихонько отопру ей дверь. Разве вы не видали, что, пошарив около Мазолинова трупа, я достал из его кармана этот огромный ключ?

Фелипоне показал мне тяжелый ключ, обрызганный кровью.

-- Обмойте его! -- сказал я, вспомнив о том, как это обстоятельство может подействовать на Даниеллу.

 И руки также вымою, -- сказал он, наклоняясь к ручью, -- мне противна кровь этого скота. Я скажу своей крестнице: "Милое дитя, поплачь, это твой долг; но вместе с тем и порадуйся, я принес тебе добрую весть, Онуфрио убил твоего негодного брата, который хотел разграбить его тускуланские древности. Возлюбленный твой свободен, но по собственной охоте снова желает закабалиться в Мондрагоне с тем, чтобы оттуда бежать с тобой, когда будет можно".

-- Но, добрый друг мой, почему бы ей не прийти прямо сюда, чтобы завтра же ночью бежать вместе со мной? Теперь я знаю дорогу.

-- Но, мой любезный, есть ли у вас в кармане десяток тысяч франков, чтобы нанять маленькое судно у контрабандистов? В таком случае она, назло всем препятствиям, будет ждать вас у берегов Торре-ди-Патерно или Торре-ди-Ваяника.

-- Увы, нет! Я забыл, что я не князь и увожу не богатую наследницу. Мне приходится идти самой обыкновенной дорогой, то есть предлинным и неудобным путем. Итак, проводите меня вечером в мое прежнее гнездо. Ступайте, освободите Даниеллу! Я сам спрячусь куда-нибудь. Впрочем, к чему все эти предосторожности? В моем настоящем положении можно надеяться только на Божью помощь. Разве не может случиться, что убежище, обещанное мне вами, уже занято теми бродягами, которых мы недавно встретили? Они также спасаются от жандармов и верно спрячутся туда же, если еще не спрятались.

-- Я не дурак, чтобы опять подставить вас под их камешки. Будьте спокойны! Эта шайка не здешняя: жители Фраскати вовсе не такие негодяи и не такие отчаянные головы. Они очень хорошо знают Мазолино и не пошли бы с ним заодно. Ваши враги из другого околотка. Бьюсь об заклад, что они все из Марино, этого чертова городка! Теперь уж они прошли Ферентийский лес и в эту минуту все по домам. Разденутся, лягут спать, как добрые люди; а когда к ним нарядят следствие, жены их поклянутся Христом Богом и присягнут в том, что они ночью не вставали и не отлучались. Знайте, что моя пряталка в самом деле секретная: знают ее только Онофрио, который сам первый открыл ее, доктор, я, да жена моя. Эта добрая душа целые сутки кормила там нашего приятеля, пока я расчищал вход в свое подземелье. Итак, пойдемте; да здесь кстати лежит и моя дорога; я не хочу, чтобы видели, как я пробираюсь в трущобе, я пойду через Рокка-ди-Папа.

берега, на берег, или шли по колено в воде, когда ручей, расширяясь, бежал по мелкому песчаному дну.

Как силен во мне врожденный инстинкт пейзажиста! Несмотря на усталость и на препятствия, встречавшиеся на каждом шагу, несмотря на тысячу дум, то мрачных, то упоительных, которые как в лихорадке мелькали передо мной, я беспрерывно увлекался неожиданными извивами и дикой прелестью этого таинственного ручья; так живописно он пробирался сквозь благодатную почву, покрытую роскошными цветами, так звонко журчал в скалистых берегах, пестреющих бархатным мхом. Мы бежали, как дикие звери, через льяны девственного леса; мне было грустно и больно ломать эти гирлянды плюща и повилики, топтать целые ковры ирисов и нарциссов, словом, расстраивать гармонию этой изящной и роскошной декорации. Здесь природа как будто разгулялась на свободе, и вдали от разрушительного влияния человека с особой щедростью расточала свои украшения.

Наконец утесы и кустарники расступились, и глазам моим открылся более обширный вид местности, в которой мы ползли будто в яме. То была очаровательная картина, озаренная первыми лучами солнца, Мы находились в глубине узкой, холмистой долины, поросшей густым кустарником и покрытой разнообразными буграми и рытвинами, свойственными вулканической почве. Многочисленные холмики, образовавшиеся по всей долине и защищенные во всех сторон целой цепью более крупных возвышенностей, делали это пустынное место самым надежным убежищем для меня. За ними расстилались ярко-зеленые поля, усеянные кустами, которые блестели от росы и сходили крутыми уступами в низменные долины Тускулума. С этой стороны вид замыкался развалинами небольшого водопровода, заросшего деревьями и ползучими растениями. Прямо перед нами отвесной стеной возвышался остроконечный утес, еще завешенный туманом, отчего он казался несколько далее, нежели был на самом деле; с вершины его тихо падал широкий каскад, ровный, как масса серебра, покойный, как утренний луч. Этот водопад показался мне красивее всех тиволийских, потому что окружающий его ландшафт величественнее и проще. Однако он не знаменит: никто его не посещает, не рисует, его даже никак не зовут; это просто buco, то есть яма Папской Скалы, Rocca-di-Papa: так называют маленькую деревеньку, выстроенную недалеко отсюда на вулканическом возвышении, и существования которой невозможно и подозревать с того места, на котором мы стояли.

Неизвестность прелестного водопада объясняется тем, что он исчезает именно в то время, когда туристы начинают свои странствия: как только кончаются дождливые месяцы, источник, образующий этот водопад, тонкими струями выливается в ближнюю трещину; таким образом, водопад находится в полном блеске только ранней весной и служит дополнением к дикой прелести этого места, сохраняемого природой как будто только для себя и для редких путешественников, начинающих свои прогулки с первых дней апреля.

Я видел этот водопад издали, в тот день, когда разговаривал с пастухом Онофрио у тускуланских развалин; но он сказал мне, что нельзя близко подходить к нему, потому что доступ слишком труден; и точно, с первого взгляда всякому покажется невозможным пройти сквозь сплошную чащу орешника и низкорослых дубов, покрывших все наиболее удобные склоны. Однако нам это удалось вполне: мне показалось даже, что этот подвиг был не так труден, как те, которые иногда приходится совершать в гористых перелесках моей родины, В здешнем краю нет одного препятствия, самого важного в чащах остальной Европы, а именно: здесь не бывает колючек. Тут вы не засядете, будто в клетке, в целой трущобе шиповника и дикой шелковицы, которые наполняют наши леса, так что самые отважные борзые собаки не решаются пробегать через них. Здесь природа не коварна и не злобна, хоть и оказывает иногда величавое сопротивление. Она больше угрожает, нежели вредит, соответствуя таким образом характеру своих обитателей, которые отважны и предприимчивы, но не упорны и совсем не стойки.

и, наконец, достигли одной из отлогостей отвесной скалы, куда, казалось, никогда не ступала нога человеческая, даже звериных следов не было видно. Справа стремился водопад, а прямо перед нами открывалась узкая трещина, глубоко бороздившая вулканическую гору. Трещина была изрыта уступами, по которым журчал настоящий источник, тогда как большой водопад образовался из случайных дождевых потоков. По мере возвышения в гору эти уступы углубляются в скалу и, наконец, совсем теряются в ней.

-- Ступайте вверх, все по уступам этого маленького Водопада, -- сказал мне Фелипоне, -- тут всегда можно пролезть не замочившись, если только половчее приняться за дело. Жена моя лазила здесь, чтобы проведать нашего приятеля доктора. Я не мог идти сам, потому что у меня тогда очень зубы болели, а бедняжка моя жена всегда так бережет меня! Здесь я вас оставлю, а сам, как коза, пойду перепрыгивать до Рокка-ди-Папа; оно тут близехонько, а вы бы верно и не догадались; здесь в самом деле такая глушь.

-- Так и я должен идти до этой деревни?

-- Нет, вы скоро доберетесь до одного диковинного здания, там подождите меня. Вы будете одни-одинехоньки, может быть, у вас голова закружится, но это не опасно, площадка загорожена перилами.

-- За меня не бойтесь, бегите к Даниелле.

 Да, сначала к ней, а потом пойду вытащу из ниши беднягу Тарталью, который верно уж стосковался и очень будет рад позавтракать, чтобы разогнать скуку. Однако, ведь и вам не худо бы позавтракать на этой вышке.

-- Это мне все равно, я хочу только спать...

-- А когда проспитесь, то проголодаетесь. Да что, черт возьми, вот вам моя трубка и немножко табаку, а вот фляжка анисовки и кожаная чарка для воды, здесь ее не занимать!

-- Нет, нет, не оставляйте мне этого, вам самому будет нужно на возвратном пути, ведь вам предстоит еще длинный путь...

-- Вот еще, это не беда, я совершенно отдохнул, как увидел Мазолино, прошпигованного моей дробью. Я вот только выпью чарку за ваше здоровье, чтобы меня на дороге сон не разобрал.

-- Ай-ай, -- вскрикнул он вдруг, когда мы оба утолили свою жажду, -- что я вижу? Бог не оставляет вас, приятель. Берите скорее то, что Он посылает; это не вкусно, но питательно, и теперь я спокоен на ваш счет.

Сказав это, он вытащил из потока небольшой мешок, сшитый из грубого холста и прицепленный к одному из выдававшихся камней утеса.