Бартек-победитель.
Глава V

V

Несколько дней спустя королевско-прусская почта доставила в Подгнётово следующее письмо:

"Да будет прославлено имя Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистой Матери! Любезнейшая супруга Магда! Что у вас слышно? Хорошо тебе в хате, на перине, а я здесь страсть как воюю. Были мы около большой крепости Мец, и была битва, и так я французов жарил, что вся инфантерия и артиллерия удивлялась. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл битву, и дал мне крест. А теперь меня и офицеры и унтер-офицеры очень уважают и по морде бьют мало. Потом мы помаршировали дальше и была другая баталия, только я забыл как это место называется, и я тоже дрался и четвёртое знамя отбил, а одного важного кирасирского полковника повалил наземь и взял к плен. Спалили мы одну деревню, детям и бабам пощады не давали и я тоже. Костёл сгорел дотла, потому что они католики и людей погорело не мало. А когда наши полки будут отсылать домой, то унтер-офицер советует подать мне "рекламацию" и остаться в солдатах, потому что на войне только насчёт сна плохо, зато питья и еды вволю, - народ богатый. Теперь идём на самого императора и будет конец войны, а ты смотри за хатой и за Франком, а если не будешь смотреть, то я у тебя косы повыдергаю, чтобы ты знала, что я за человек. Да благословит тебя Бог.

Бартку очевидно понравилась война и он стал смотреть на неё как на своё ремесло. Он приобрёл уверенность в себя и теперь в битву шёл как на какую-нибудь работу в Подгнётове. После каждого сражения грудь его украшалась всё новыми и новыми крестами и медалями, и хотя унтер-офицером его не сделали, но тем не менее считали первым рядовым в полку. Бартек всегда был послушен и обладал слепою храбростью человека, который не сознаёт окружающей его опасности. Мужество его проистекало не из прежнего источника, - из бешенства, - теперь им руководили солдатская практика и уверенность в себе. Кроме того, его непочатая сила легко переносила все труды похода и неудобства. Рядом с ним люди худели, хворали, только он один оставался неизменным, только он один дичал всё больше и больше и становился всё более и более настоящим, свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и ненавидел их. Он делался солдатом-патриотом и начинал слепо веровать в своё начальство. В следующем письме он писал к Магде:

"Войтка разорвало надвое, но для того и война, понимаешь? Он был дурак, когда говорил, что французы - те же немцы, а оказывается, что французы сами по себе, а немцы наши".

Магда думала, думала и в ответ на эти оба письма отвечала так:

"Любезнейший Бартек! Перед святым алтарём мы обвенчались. Чтобы тебя Господь Бог покарал! Сам ты дурак и нехристь, коли ты вместе с немцами бьёшь народ православный. Ты не понимаешь, что немцы - лютеране, а ты, католик, им помогаешь. Тебе, лежебоку, война нужна для того, чтобы ничего не делать, а только драться и бить, и других обижать, и в постные дни скоромное лопать, и костёлы жечь. Чтоб тебя за это в аду били, коли ты ещё хвалишься этим и валишь всех, кого ни попало - и старого, и малого. Помни, баран, то, что в святой нашей вере написано для польского народа от начала века до страшного суда, что Господь всемогущий не будет иметь милосердия для таких скотов, и воздержись, турка ты эдакий, чтоб я головы тебе не разбила. Посылаю тебе пять талеров, хотя у нас нужда непокрытая, и хозяйство идёт плохо. Обнимаю тебя, дражайший муженёк.

Мораль, заключающаяся в этом письме, не произвела на Бартка большого впечатления: "баба службы не понимает, а вмешивается не в своё дело", - думал он и воевал по-старому. Отличался он почти в каждой битве, так что в конце обратил на себя внимание особы ещё более высокой, чем генерал Штейнмец. Наконец, когда поредевшие познанские полки отослали назад, вглубь Германии, Бартек, по совету унтер-офицера, подал "рекламацию" и остался. Таким образом он очутился под Парижем.

Письма его дышали презрением к французам. "В каждом сражении они бегут, как зайцы", - писал он к Магде. И он писал правду! Но осада не особенно пришлась ему по вкусу. Под Парижем нужно было по целым дням лежать в траншеях и прислушиваться к грохоту пушек, часто заниматься земляными работами и мокнуть под дождём. К тому же он скучал по своём старом полку. В том, куда его приняли в качестве охотника, его по большей части окружали немцы. По-немецки он знал немного, научился ещё на фабрике, но знал кое-как, с пятого на десятое. Теперь он начал вникать в дело. Однако в полку его называли не иначе, как ein polnischer Ochse [польский бык], и только его кресты и широкая грудь защищали его от особенно оскорбительных шуток. Но мало-помалу, после нескольких битв, он приобрёл уважение и новых товарищей и начал мало-помалу сживаться с ними. В конце концов его считали своим, потому что он целый полк озарял своею славой. Бартек счёл бы обидою, если бы кто-нибудь назвал его немцем, но для отличия от французов сам себя называл ein Deutscher [немец]. Он думал, что это дело совсем другого рода, и кроме того ему не хотелось казаться хуже, чем все другие. Но вдруг произошёл случай, который мог бы заставить Бартка сильно задуматься, если бы процесс думанья вообще не был так труден для его геройского ума. Однажды несколько человек из его полка были высланы против вольных стрелков. Устроили засаду - и вольные стрелки попали в неё. Но на этот раз Бартек не увидал тех красных шапок, которые бежали врассыпную при первых выстрелах, - отряд вольных стрелков состоял из обстрелянных солдат, остатков какого-то полка. Окружённый врагами, этот отряд храбро оборонялся, затем пустил в ход штыки, чтобы пробиться чрез тесное кольцо немецких солдат. Французы отбивались с таким мужеством, что часть их прорвалась на свободу, а остальные не сдавались живьём, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Но всё-таки Бартку и его товарищам удалось поймать двух пленников. Вечером их заперли в домике лесника, а утром они должны быть расстреляны. У дверей домика стояла немецкая стража, а Бартек находился в самом домике, вместе со связанными пленниками.

Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и с лицом равнодушным ко всему на свете, другому нельзя было дать более двадцати лет с чем-нибудь. Светлые усики едва пробивались на его лице, скорее напоминающем лицо женщины.

Бартек дрогнул так, что ружьё звякнуло в его руках, - мальчик говорил по-польски.

- Мне-то всё равно, - утомлённым голосом ответил другой, - ей-Богу, всё равно. Столько я уже испытал, что сыт по горло...

У Бартка под мундиром сердце забилось сильнее...

- Слушай, - продолжал старший, - выхода нет... Если ты боишься, то думай о чём-нибудь другом или ложись спать. Жизнь - это одна сплошная подлость. Ей-Богу, всё равно...

И желая подавить своё волнение или обмануть самого себя, он начал свистать, но вдруг остановился и крикнул:

- Чтоб меня чёрт побрал! Я даже и не попрощался с ней!

- Значит ты убежал из дома?

- Да. Думал: побьют немцев, - познанцам легче...

Старик махнул рукой и тихо прибавил ещё что-то, но его слова заглушил шум ветра. Ночь была холодная. Мелкий дождик от времени до времени налетал стремительными порывами, ветер свистал в разбитое окно и как голодный пёс завывал в трубе. Лампа, высоко прибитая под окном, бросала обильный свет, но сидящий под нею Бартек тонул но мраке.

И может быть хорошо, что пленники не видали его лица. С Бартком творились странные вещи. Сначала его охватило изумление, - он широко вытаращил глаза и старался понять, что говорят пленники. Как же это... и они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, и он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И их обоих завтра расстреляют! Что это такое? Что ему, бедняге, подумать об этом? А если б ему заговорить с ними? Если он им скажет, что он - свой человек, что ему жаль их? И вдруг что-то такое стиснуло его за горло. Да что же он скажет им? Спасёт он их, что ли? Тогда и его расстреляют. Ой, беда, что такое творится с Бартком! Такое горе им овладело, что он не может устоять на месте.

И страшная тоска находит на него, - налетела она откуда-то издалека, чуть ли не из Подгнётова. Голос, незнакомый солдатскому сердцу, голос милосердия кричит: "Бартек, спаси своих, - это свои", - а сердце так и рвётся домой, к Магде, в Подгнётово, да так рвётся, как никогда не рвалось раньше. Довольно с него этой Франции, этой войны, этих сражений. Всё слышней и явственней звучит этот голос: "Бартек, спаси своих!" Ох, чтоб эта война сквозь землю провалилась! В открытом окне чернеется лес и шумит, как подгнётовские сосны, а в этом шуме всё слышится:

- Бартек, спаси своих!

В лес убежать с ними, что ли? Всё, что вселила в него прусская дисциплина, сразу содрогается в нём... Господи Иисусе Христе!.. только крестом и можно прогнать эту мысль. Он, солдат, дезертирует? - никогда!

А лес шумит всё сильней, ветер свищет всё жалостней.

Старший пленник вдруг отзывается:

- Ветер-то как у нас осенью...

А через минуту и он начинает повторять:

- У нас, у нас, у нас! О Боже, Боже!..

Глубокий вздох сливается со свистом ветра и затем пленники умолкают.

Бартка начинает трясти лихорадка...

он боится страшно.

Ноги его трясутся, ружьё кажется необыкновенно тяжёлым, что-то душит его за горло, как приближающееся рыдание.

О Магде или о Подгнётове ему хочется плакать? По обоим; но и этого молодого пленника ему так жаль, так жаль, что он не может справиться с собой.

По временам Бартку кажется, что он спит. В это время непогода на дворе всё увеличивается. В завываниях ветра слышатся какие-то странные голоса, какие-то клики. И у Бартка каждый волос встаёт дыбом под каской...

Кажется ему, что где-то там, в мокрых зарослях леса, кто-то стонет и всё повторяет: "У нас, у нас, у нас!"

Он приходит в себя... Оглядывается: пленники лежат в углу, лампа мерцает, ветер воет; всё в порядке.

Теперь свет обильно падает на лицо пленника. Совсем лицо как у ребёнка или у девушки. Но глаза у него закрыты и он кажется покойником.

С тех пор, как Бартек стал Бартком, его никогда не охватывала такая жалость. Именно что-то стискивает его горло. Рыдание готово вырваться из его груди.

В это время старший пленник с трудом поворачивается на другой бок и говорит:

Наступает тишина. Проходит час, а с Бартком творится что-то нехорошее. Ветер наигрывает свою мелодию как подгнётовский орган. Пленники лежат тихо. Вдруг молодой поднимается и вскрикивает:

- Кароль, ты спишь?

- Нет.

- Слушай. Я боюсь... Думай что хочешь, а я стану молиться...

- Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя твоё, да приидет царствие Твоё...

Рыдания прерывают слова молодого пленника, но всё-таки слышен его голос:

- Да будет... воля... Твоя.

- О, Иисусе! - плачет что-то в сердце Бартка. - О, Иисусе!..

"Панич! ведь и я поляк...", - а потом через окно... в лес... будь, что будет!

Вдруг за окном раздаются мерные шаги. То патруль, а с ним унтер-офицер: он пришёл сменит стражу...

На другой день Бартек с утра пьян. На следующий день также...

А потом новые атаки, новые стычки... И мне приятно заявить, что наш герой пришёл в равновесие. После этой ночи у него осталось только пристрастие к бутылке, в которой всегда можно найти удовольствие, а по временам и забвение. В битвах Бартек стал свиреп ещё больше, чем прежде, и победа шла по его следам.