Через степи.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Через степи. Глава I. (старая орфография)

ЧЕРЕЗ СТЕПИ.
(рассказ капитана Ральфа.)

Повесть Генрика Сенкевича.
(Перевод с польского.)

и нам поневоле пришлось просидеть пять дней в глухом ущельи в обществе Старого слуги-индийца, который, в отсутствие хозяина, присматривал за пчелами и ангорскими козами. Сообразно с местными обычаями, я спал большую часть дня, а ночью, у костра из сухих ветвей, слушал рассказы капитана о его похождениях и приключениях, которые могли иметь место только в американских пустынях.

Время проходило чрезвычайно приятно. Ночи были настоящия калифорнийския: тихия, темные, звездные; костер иногда вспыхивал ярким пламенем и освещал могучую, но прекрасную и благородную фигуру старого война-пионера, который, подняв глаза к звездам, отыскивал в памяти следы дорогих имен и лиц, причем его чело покрывалось тихою грустью. Одно из таких воспоминаний я передаю теперь так же просто, как слышал сам, думая, что и читатель выслушает его с равным любопытством.

I.

Приехав в Америку в сентябре 1849 года, - начал капитан, - я очутился в Новом-Орлеане, который в то время был еще городом на половину французским, затем отправился к истокам Миссисипи, в одну большую сахарную плантацию, где нашел работу за хорошее вознаграждение. Но меня, молодого и предприимчивого, угнетало сиденье на одном месте и письменная работа; я вскоре все это бросил и повел лесную жизнь. Прошло таким образом несколько лет, проведенных мною и моими товарищами среди луизианских озер, крокодилов, змей и москитов. Мы жили охотой и рыболовством, а от времени до времени сплавляли большие партии дерева по реке, до Орлеана, где нам хорошо платили за это. Область наших действий была очень обширна. Иногда мы достигали Кровавого Арканзаса (Bloody Arkansas), и теперь еще мало заселенного, а тогда - совершенной пустыни. Такая жизнь, полная трудов и опасностей, кровавых стычек с пиратами на Миссисипи и с индийцами, которых в то время было еще много в Луизиане, Арканзасе и Тенесси, закалила и без того необыкновенные мои силы и здоровье, и притом дала мне такое знание степи, что я мог читать в этой великой книге не хуже каждого краснокожого воина. Благодаря этому знанию, когда, после открытия золота в Калифорнии, громадные партии эмигрантов почти ежедневно выезжали из Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии и других городов Востока, - одна из них пригласила меня на место предводителя, или, как говорят у нас, капитана.

Я охотно согласился. В то время о Калифорнии рассказывали чудеса; у меня давно уже назрело намерение пуститься на Дальний Запад, однако я хорошо сознавал все опасности моего предприятия. Теперь пространство от Нью-Йорка до Сан-Франциско можно проехать в неделю по железной дороге, - пустыня начинается от Омака, - тогда же было совсем иначе. Все эти города и городки, точно как разсеянные между Нью-Йорком и Чикого, не существовали, да и само Чикого выросло позднее, как гриб после дождя, - тогда это было скверное и никому неизвестное рыбацкое поселение, не обозначенное ни на одной карте. Нужно было идти с возами, людьми и мулами чрез совершенно пустынный край, обитаемый грозными индийскими племенами - Воронов, Черноногих, Сиу и Павниев, скрыться от которых с большим количеством людей было почти невозможно. Они не имеют оседлости и кружат по всему пространству степей за стадами буйволов и антилоп. Нам предстояло не мало труда, но всякий, собирающийся на Дальний Запад, должен быть готов на это, как и на то, что не раз придется подставлять свою собственную голову. Более всего прочого меня страшила взятая на себя ответственность; но дело было кончено и ничего больше не оставалось, как готовиться к дороге. Приготовления эти длились два месяца, - телеги нужно было привезти из Пенсильвании и Питсбурга, купить мулов, лошадей, оружие и запастись пищей. С концу зимы все было готово.

Я хотел двинуться так, чтобы великую степь, лежащую между Миссисипи и Скалистыми торами, пройти весной; я знал, что летом, вследствие жаров, царствующих на этом открытом пространстве, многие люди подвергаются различным болезням. Сообразно этому я решил вести табор не южною дорогой на Сан-Люис, а на Айову, Небраску и Северное Колорадо. Эта дорога, хотя и не обезпечивала нас от индийцев, была самою здоровою. Мой план сначала возбудил неудовольствие людей, принадлежавших к табору; но когда я заявил, что если они не хотят делать по-моему, то чтобы искали другого капитана, - неудовольствие стихло и мы, с первым дуновением весны, пустились в путь. Начались для меня трудные дни, пока люди не успели освоиться ни со мною, ни с условиями путешествия. Моя особа внушала доверие, потому что мои похождения в Арканзасе сделали меня популярным в среде подвижного пограничного населения; а имя Big Ralf (Большой Ральф), под которым меня знали в степях, не раз уже жужжало в уши большей части моих людей. Но вообще "капитан" или предводитель часто бывал, по своей обязанности, в весьма неприятном положении. На мне лежало сбирать табор вместе на ночь, следить днем, обнимать глазом всю цепь, растянувшуюся нередко на целую милю, назначать ночную стражу и давать разрешение на отдых отделам, поочереди садящимся на телеги.

днем, ни идти на-стражу ночью; каждый наровит отделаться от очередных занятий и лежать по целым дням на возу. Притом в сношениях с янки я должен был внушить почтение к себе, не выходя из пределов приятельских отношений, что не весьма легко. Бывало, во время шествия и ночных постоев, я был полным господином, над волею каждого из моих товарищей, но во время дневных остановок в фермах и блокгаузах, часто попадавшихся вначале, кончалась и моя роль распорядителя. Тогда каждый чувствовал себя независимым и не раз мне приходилось унимать заносчивых авантюристов; но когда оказалось, что моя мазовецкая рука сильнее американской, мое значение быстро возрасло и после мне уже не приходилось встречать личного неповиновения. Наконец я знал уже наизусть американский характер, знал, как нужно поступать, притом еще больше охоты и терпения придавала мне пара голубых глаз, поглядывавших на меня из-под полотняной покрышки телеги с особенным интересом. Эти глаза, также как и головка с густыми золотистыми волосами, принадлежали молодой девушке, по имени Лилиан Морис, родом из Массачузетса, из Бостона. Это было хрупкое, слабое существо, с мелкими чертами и грустным, хотя совершенно почти детским, личиком.

Грусть в такой молодой девочке поразила меня в самом начале пути, но скоро занятия, связанные с моею ролью, отвлекли мое внимание на другие предметы. Первые недели, кроме обычного ежедневного "good morning", мы едва ли обменялись парою других слов. Однако, видя молодость и полнейшее одиночество Лилиан, так как во всем караване у нея не было ни родственников, ни знакомых, я иногда оказывал бедной девочке мелкия услуги. Охранять ее моею капитанской властью от навязчивости молодых людей не было никакой надобности; среди американцев всякая молодая женщина может смело разсчитывать если не на докучную любезность, свойственную французам, то по крайней мере на полнейшую безопасность. Благодаря слабому телосложению Лилиан, я поместил ее на самую лучшую телегу, управляемую более опытным возницею Смитом, сам устлал ей сиденье, на котором она могла спать ночью, наконец отдал в её распоряжение из своего запаса теплую буйволовую шкуру. Лилиан принимала эти услуги с чувством живейшей благодарности и высказывала ее мне при всяком удобном случае. Это было кроткое, незлобивое существо. Две женщины - миссис Гросвенор и миссис Эткинс, делившия с нею телегу, тотчас же сильно привязались к ней; имя, данное ей ими Little Bird (маленькая птичка), вскоре стало именем, под которым ее знали во всем обозе. Несмотря на все это, между мною и Птичкой не было никакого сближения, пока я не заметил какой-то особенной симпатии и упорного внимания в её голубых, ангельских глазах, когда они смотрели на меня.

Это можно было объяснить тем, что из всех окружавших только я один отличался хоть какою-нибудь благовоспитанностью; Лилиан же, воспитанием которой, заметно, тщательно занимались, видела во мне человека более близкого себе, чем прочие. Но тогда я объяснял это себе иначе, внимание Лилиан льстило моему самолюбию, а самолюбие подвинуло самому быть более внимательным к ней и чаще заглядывать в её глаза. Вскоре потом я и сам никак не мог решить, каким это образом я почти не замечал до сих пор прелестное существо, которое во всяком, имеющем человеческое сердце, возбуждало самые лучшия чувства. С тех пор я полюбил гарцовать верхом около её телеги. В часы полуденной жары, страшно надоедавшей нам, несмотря на раннюю весну, когда мулы еле тащились, а караван так расползался по степи, что, стоя у первого воза, едва было можно разглядеть последний, я часто скакал из конца в конец, заезжая без надобности лошадь, чтоб еще раз увидать эту русую головку, эти милые глазки, почти не выходившие из моей головы. Сначала более работало мое воображение, чем сердце, но мысль, что среди этих чужих мне людей есть симпатизирующая мне душа, наполняла меня бодростью и энергией. Может-быть это вытекало и не из чувства тщеславия, а из потребности, свойственной всем людям - не тратить всецело душу и сердце на чуждые, неопределенные предметы, какими являются леса и степи, и вместо того, чтобы гибнуть, расплываясь в пространстве, отыскать самого себя в сердце ближняго.

Я почувствовал себя менее одиноким и все путешествие стало мне представляться в новом, незнакомом до того времени, свете. Прежде, когда караван растягивался, как я уже говорил, по степи, так, что последния телеги терялись из виду, я видел в этом только недостаток осторожности, безпорядок, и сильно сердился. Теперь, когда я останавливался на какой-нибудь возвышенности, вид этих белых, освещенных солнцем, ныряющих в море трав возов, вид конных, вооруженных всадников, в живописном безпорядке разбросанных по степи, наполнил мою душу восторгом и блаженством. И не знаю, откуда брались у меня такия сравнения, но мне казалось, что это библейский табор, а я, как патриарх, веду его к земле обетованной. Бубенчики на упряжи мулов, крики "Get up!" возниц, как музыка, вторили моим мыслям, подсказываемым сердцем и природою.

Однако с Лилиан дело не шло далее молчаливой беседы глазами; меня смущало присутствие её спутниц. Притом с момента, когда я заметил, что между нами уже есть что-то, чего я не мог бы назвать, но чувствовал что это заботы о Лилиан. Последняя очень хорошо поняла мою политику и это составляло как бы нашу тайну, скрытую для всех остальных.

объездом стражи и охрипший от понуканий "All's right", влезши на телегу и завернувшись в буйволовую шкуру, закрывал глаза, чтобы заснуть, - мне казалось, что и комары, и москиты, жужжащие около меня, поют без устали имя: Лилиан, Лилиан, Лилиан! Она постоянно грезилась мне во сне; проснувшись, я первою мыслью летел к ней, но - странная вещь! - я ни разу не подумал, что и новое освещение, в котором мне представлялось все видимое, и радужная окраска всего окружающого, и мысли мои, летящия за её возом, - что все это не приязнь или сожаление к сиротливому ребенку, а более могучее чувство, от которого никто не освободится, когда придет его очередь.

Может-быть я и раньше заметил бы это, еслибы не видел, что все поневоле подчинялись ей; я предполагал, что и сам нахожусь под влиянием очарования девушки наравне со всеми. Все любили ее, как родного ребенка, - доказательства были на-лицо. Её спутницы были простые, весьма охочия до всяких дрязг женщины; однако я не раз видал, как м--с Эткинс, громаднейшее в мире существо, расчесывая по утрам волосы Лилиан, целовала ее с материнскою нежностью, в то время, как м--с Гросвенор отогревала в своих руках иззябшия за ночь ручки девушки. Мужчины в равной степени окружали ее нежнейшими попечениями. В караване был некто Генри Симпсон, молодой авантюрист из Канзаса, неустрашимый стрелок и по натуре хороший малый, но такой самоуверенный и грубоватый, что я в первый же месяц должен был дважды отколотить его, чтоб убедить, что имею более здоровый кулак и большее значение в обозе. Нужно было видеть этого самого Генри разговаривающим с Лилиан: он, который в грош не ставил самого президента Соединенных Штатов, терял в её присутствии всю свою смелость и самоуверенность, обнажал голову и, повторяя ежеминутно: "I beg jour pardon, miss Morris!" - был ужасно похож на бульдога на привязи. Однако было видно, что этот бульдог готов был схватить каждого за горло по мановению той полудетской ручки. На остановках он старался быть всегда при Лилиан, чтобы легче было оказывать ей мелкия услуги. Он разжигал костер, выбирал место с наветренной стороны, устлавши его предварительно мхом и своими попонами; все это он делал с какой-то робкою деликатностью, которую я в нем не подозревал и которая будила во мне чувство, весьма близкое к ревности.

Но я мог злиться только в глубине сердца. Генри, когда ему не выпадала очередь стражи, мог делать все, что угодно, быть близ Лилиан, тогда как моя очередь никогда не прекращалась. В дороге телеги тянулись одна за другой, иногда на большом разстоянии между собой; за то, когда мы вошли уже в пустыню, во время полуденных остановок я ставил их в одну поперечную линию, сомкнутую так, что между колесами нельзя было пролезть человеку. Трудно представить, сколько трудов стоило мне составить такую, удобную для обороны, линию! По натуре дикие и непослушные, мулы, вместо того, чтобы стать в ряд, или упирались на месте, или не хотели своротить в сторону с убитой колеи, грызясь еще при этом и визжа; телеги, круто поворачиваемые, часто опрокидывались, а подъем этих настоящих домов из дерева и полотна занимал массу времени. Визг мулов, ругательство возниц, бряцанье бубенчиков и лай приставших собак, сливаясь вместе, составляли адский концерт. Когда, так или иначе, устроишь все, нужно еще распорядиться выпряжкой скота и распределением, кому вести его на пастбище, а потом на реку. В это время люди, удалившиеся во время хода в степь для охоты, сновали за дичиной; костры были разожжены, а я едва находил минуту, чтобы проглотить что-нибудь и отдохнуть.

Потом мне предстояла почти двойная работа, когда, после отдыха, нужно было двинуться вперед, потому что запряжка мулов вызывала более возни и разговоров, чем распряжка. Возницы один перед другим торопились скорее выехать, чтобы обезпечить себе лучшую дорогу, по боковым тропинкам начинались ссоры, драки, проклятия, и, конечно, дело вследствие того затягивалось. Я должен был наблюдать за всем этим и ехать во время движения впереди, прямо за проводником, чтоб и окрестности осматривать, и выбирать, заранее, удобные, близкия к воде, места для ночлега. Часто у меня срывались проклятия на свою обязанность капитана. С другой стороны меня всего наполняла гордая мысль, что во всей той бесконечной пустыне я первый стою лицом к лицу к ней, к Лилиан, лицом к моим людям, и что судьба этих, блуждающих по пустыне, людей находится в моих руках.