Через степи.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Через степи. Глава II. (старая орфография)

II.

Один раз, перейдя уже Миссисипи, мы остановились на ночь при реке Седар. Растущия на берегу хлопчатные деревья обезпечивали нам топливо на целую ночь. Возвращаясь с места, где происходили порубки, я издали заметил, что наши люди, пользуясь чудною погодой и тихим, теплым вечером, разбрелись из табора в степь во все стороны. Было еще очень не поздно: мы обыкновенно останавливались на ночь в пять часов вечера, чтобы завтра, чуть свет, выехать. Вдруг я увидал мисс Морис. Я тотчас слез с коня, взял его под уздцы и приблизился к ней, счастливый, что хоть минуту могу провести наедине с ней. Я начал распрашивать ее о причине, по которой она, такая юная, решилась пуститься в дорогу, трудную и для самых крепких мужчин.

- Я никогда не согласился бы, - прибавил я, - принять вас в число пассажиров, еслибы не думал сначала, почему-то, что вы племянница м--с Эткинс; после же было поздно исправить ошибку. Хватит ли у вас сил, дорогое дитя? Будьте готовы ко всему: дальнейший путь может быть не таким легким, как пройденный.

- Сэр! - обратила она ко мне свои грустные голубые глаза, - я знаю об этом, но должна ехать и рада, что возвращаться уже поздно. Мой отец в Калифорнии, и из письма, которое он прислал мне чрез Кап-Горн, я узнала, что он вот ужь несколько месяцев лежит больной лихорадкой в Сакраменто. Бедный отец!... Он привык к комфорту и только для меня поехал в Калифорнию. Не знаю, застану ли его в живых, но чувствую, что исполняю свой долг, отправляясь к нему.

Ничего было ответить на эти слова, - все, что я мог сказать против этого, было бы безполезным. Я начал распрашивать Лилиан о подробностях, касающихся её отца, и узнал, что мистер Морис был "judge of the supreme court", т. е. судья высшого государственного трибунала в Бостоне; потом, потеряв состояние, удалился на новые калифорнийския розсыпи, где разсчитывал поправить обстоятельства и возвратить дочери прежнее положение. Но в это время он захворал лихорадкой в нездоровой долине Сакраменто и, чувствуя приближение смерти, прислал Лилиан предсмертное благословение. Она же, собравши оставшияся крохи, решила пуститься к нему. Сначала она имела намерение ехать морем, но случайное знакомство с миссис Эткинс за два дня пред выездом табора изменило её решение. М--с же Эткинс, родом из Тенесси, часто слышавшая рассказы товарищей моих с берегов Миссисипи о моих отважных похождениях в пресловутом Арканзасе, об опытности в путешествиях чрез пустыню и о попечениях, которые я оказывал слабым (последнее я считал своею обязанностью), представила меня Лилиан в таких привлекательных красках, что девочка, не долго думая, присоединилась к каравану, предводительствуемому мной. Этим-то преувеличенным расказам м--с Эткинс, которая не преминула добавить, что я был "knight'ом" {"Найт" - титул, дающий в Англии дворянство. - Прим. переводчика.}, и нужно приписать внимание мисс Морис к моей особе.

- Дорогое дитя! - сказал я после её рассказа, - будьте уверены, что никто не осмелится обидеть вас дорогою; что же касается вашего отца, то Калифорния - самый здоровый край в мире и от тамошней лихорадки никто не умирает. Во всяком случае, пока я жив, вы не останетесь одиноки, а пока да благословит вас Бог!

- Благодарю, капитан, - ответила она с волнением.

Мы шли дальше, а мое сердце билось все сильней и сильней.

Разговор наш стал веселей и никто из нас не подозревал, что скоро ясное небо над нами покроется серою тучкой.

- Конечно, все здесь добры к вам, мисс Морис? - спросил я, ни на минуту не думая, что этот вопрос сделается причиной недоразумения.

- О, да, - ответила она, - все: и миссис Эткинс, и миссис Гросвенор, и Генри Симпсон, - он тоже весьма добр.

Напоминание о Генри Симпсоне заставило меня вздрогнуть, как укушение змеи.

- Генри - только погонщик и должен смотреть за повозками, - сухо ответил я.

Но Лилиан, отдавшись течению своих мыслей, не заметила перемены в моем голосе и продолжала:

- У него доброе сердце и я ему вечно останусь благодарна.

- Мисс! - прервал я, задетый за живое: - можете ему даже отдать свою руку; только немного странно, что вы избрали мен поверенным своих тайн.

Когда я сказал это, она посмотрела на меня с удивлением, но ничего не промолвила и мы в тягостном молчании шли далее. Я не знал, что сказать ей; сердце мое было полно горечи и гнева на нее и на самого себя. Я чувствовал себя совершенно униженным ревностью к Генри и, тем не менее, не мог совладеть с ней. Положение было так натянуто, что я коротко и сухо пожелал Лилиан покойной ночи.

- Покойной ночи! - тихо сказала она, отворачиваясь, чтобы скрыть текущия слезы.

слезы упали мне прямо на серце. Я поворотил коня и в мгновение ока был снова около нея.

- Отчего вы плачете, Лилиан? - спросил я, соскакивая с лошади и заступая ей дорогу.

- О, сэр! - прошептала она, - я знаю, что вы происходите из благородной фамилии... Миссис Эткинс говорила... Но вы были так добры ко мне...

Она делала усилия, чтобы не расплакаться, но не могла докончить, - слезы душили ее.

Бедняжка чувствовала себя оскорбленной до глубины души моими словами: она видела в них какое-то аристократическое презрение, мне же и не снилось об этом, - я просто был объят ревностью, а теперь, видя ее плачущею, мне хотелось взять самого себя за шиворот и поколотить.

другое защемило мое сердце, я хотел уйти, но не мог вынести ваших слез. Клянусь, что сказанное мною более обидно для меня, чем для вас. Вы для меня не чужды, Лилиан, - о, нет, иначе мне было бы все равно, что бы вы ни говорили о Генри. Он хороший малый... Впрочем, это все вздор. Видите, как мне дороги ваши слезы... Простите меня так же чистосердечно, как я прошу вас о прощении.

Я взял её руку и прижал к своим губам, и искренность, звучащая в моих словах, несколько успокоила бедную девочку. Она не перестала плакать, только это были другия слезы, - сквозь них, как луч из-за тучи, виднелась улыбка. У меня тоже стиснуло горло. Я не мог побороть волнения; какое-то трогательное чувство воцарилось в моем сердце. Мы снова шли в молчании, но это молчание не было похоже на прежнее. Теперь день клонился к концу, погода была прелестная; в воздухе, начинавшем меркнуть, столько еще было света, что и степь, и далекия группы хлопчатника, и повозки нашего табора, и стаи диких гусей, тянувших к северу - все это было покрыто золотом и пурпуром. Малейший ветерок не колебал травы; издалека доходил шум водопадов, образуемых здесь рекою Седар, и ржание лошадей со стороны обоза. Этот вечер такой праздничный, этот девственный край, присутствие Лилиан - так настроили меня, что душа, казалось, хотела вырваться и лететь, лететь в высь. Мне представлялось, что я был как бы раскаченный колокол. Минутами мне опять хотелось взять руку Лилиан, прижать ее к губам и долго не отрывать, но я боялся, что это обидит ее. Она же шла около меня спокойная, ласковая и задумчивая. Слезы её высохли и от времени до времени она поднимала на меня свои глаза; мы снова начали разговаривать и так дошли до обоза.

Этот день, столь богатый для меня ощущениями, должен был закончиться весело: путешественники, обрадованные хорошею погодой, решили устроить пикник под открытым небом. В седьмом часу, вместо обычного ужина, развели один большой костер, у которого должны были происходить танцы. Генри Симпсон нарочно выполол траву на пространстве нескольких квадратных сажен и, убивши землю, в роде тока, посыпал ее песком, что принес из Седара. Зрители собрались вокруг и началась "джига", сопровождаемая негритянскими пищалками и визгом присутствовавших. Опустив руки по швам, танцоры так быстро перебирали ногами, ударяя попеременно то пятой, то пальцами, что трудно было разобрать эти движения. Пищалки неистово скрипели; выступил еще танцор, еще и еще, и забава стала общей. К неграм присоединились и зрители, стуча в оловянные миски, предназначенные для промывки золотоносной земли, или выбивая такт при помощи кусков воловьих ребр, что походило на кастаньеты. Вдруг зрители образовали "ring", кольцо, вокруг вычищенного места, куда выступили наши негры - Джим и Кроу. Первый держал бубен, обтянутый змеиною кожей, другой - импровизированные кастаньеты. Минуту оба смотрели друг на друга, сверкая белками глаз, потом затянули негритянскую песню, прерываемую топаньем и неожиданными телодвижениями, иногда грустную, иногда дикую. Протяжное "Динах... ах, ах", которым кончалось каждое колено, сменилось криком, почти звериным рычаньем. По мере того, как танцующие разгорячались, движения их становились все неистовее; наконец, они начали ударять головой об голову с силой, от которой европейский череп лопнул бы, как ореховая скорлупа. Черные фигуры, освещенные красноватым светом костра, дико мечущияся из стороны в сторону, представляли что-то фантастическое. К их крикам, к звукам бубна, к визгу пищалок примешивались восклицания зрителей: "Hurra for Джим! Hurra for Кроу!" и выстрелы из пистолетов. Когда черные, наконец, в изнеможении упали на землю, я приказал дать им по глотку "brandy", что сразу поставило их на ноги. Но в это время раздались крики, заставлявшие меня сказать спич. Шум и музыка мгновенно смолкли; я должен был оставить руку Лилиан и влезть на козлы телеги. Мне показалось, когда я с высоты взглянул на эти, освещенные огнем, рослые, плечистые, бородатые, фигуры с ножом за поясом, что я где-то в театре или сам сделался атаманом разбойников. На самом же деле это были хотя может-быть суровые, но твердые, чистые сердца; жизнь некоторых была может-быть на половину дикою, но не преступной. Здесь образовался маленький мирок, оторванный от остального общества и соединившийся вместе искать счастия и давать отпор несчастию. Здесь одна рука должна помогать другой, один был братом другого, а эта окружающая нас пустыня и степь без конца заставляли суровых авантюристов любить друг друга. Вид Лилиан, бедного, безоружного ребенка, спокойной и безпечной среди них, как под родительскою кровлей, вдохновил меня. Я говорил, что чувствовал, как пристало говорить солдату - предводителю и брату путешественников. Меня прерывали ежеминутные крики: "Hurra for pole! Hurra for captain! Hurra for Big Ralf!" {Ура, поляк! Ура, капитан! Ура, Большой Ральф! - Прим. перев.

"я готов на все, поколочу всякого, кто станет на моей дороге, провожу табор на конец света, и пусть моя правая рука отсохнет, если это неправда!" "Ура" еще более громкое отвечало намою речь, и все запели эмигрантскую песню: "I crossed Mississippi, I shall cross Missouri" (я перешел Миссисипи, перейду и Миссури). Потом мое место занял Смит, рудокоп из окрестностей Питсбурга, из Пенсильвании, который благодарил меня от имени всего табора, причем одобрял мой организаторский талант. После Смита почти на каждом возу кто-нибудь да говорил. Некоторые говорили весьма утешительные вещи, - наприм. Генри Симпсон, который каждую минуту выкрикивал: "Джентльмены, пусть меня повесят, если я лгу!" Когда все ораторы поохрипли, вновь раздались звуки пищалок, трещоток, снова начали танцевать джигу. А в это время спустилась совершенная ночь, выплыла луна на средину неба и заставила своим блеском побледнеть свет костров; люди и возы были освещены на половину красным, на половину золотистым светом. Это была дивная ночь. Шум нашего обоза представлял совершенный контраст с тишиной и глубоким сном степи. Я взял Лилиан под руку и прогуливался с ней по всему табору, а наш взор убегал от костров в пространство и терялся в волнах высоких и тонких степных растений, серебряных от месячного света и таинственных, как привидения. Мы блуждали вдвоем, а в это время при одном из костров двое шотландцев "highlander'ом" затянули на своих лютнях унылую горскую песенку "Bonia Dundee". Мы остановились в отдалении и некоторое время слушали в молчании; вдруг я взглянул на нее, она опустила глаза и - сам не знаю для чего - руку, опирающуюся на мое плечо, крепко прижал к своему сердцу. Бедное сердечко Лилиан забилось так сильно, что я чувствовал это; мы дрожали оба, потому что узнали, что между нами есть какая-то особая связь, которая совершенно изменяет прежния отношения. Меня точно подхватила и понесла могучая волна. Я забыл, что ночь такая светлая, что недалеко разложены костры, а около них сидит народ, - мне хотелось упасть к её ногам, смотреть в её глаза. Но она, хотя сначала тоже прижалась ко мне, теперь отворачивала голову, точно хотела укрыться в тени. Я хотел говорить и не мог, - мне казалось, что я заговорю не своим голосом, или если скажу Лилиан слово "люблю", то упаду на-земь. Я был в то время еще молод, несмел и хорошо знал, что если скажу раз "люблю", то на все мое прошедшее падет завеса, одна дверь замкнется и откроется другая, через которую я войду в новый для меня мир. Хотя за порогом последней я видел счастье, я удерживался, может-быть ослепленный бьющим оттуда светом. Притом если слово "любовь" рвется не с губ, а из сердца, то его очень трудно выговорить.

Я осмелился только крепче прижать к груди руку Лилиан и молчал: о любви говорить не смел, о другом не хотел, да это и невозможно было в такую минуту. Кончилось тем, что мы оба подняли голову кверху и смотрели на звезды, как люди, что молятся. Меня окликнул чей-то голос от большого костра, и мы пошли; увеселения окончились. Чтобы достойным образом завершить весело проведенный вечер, эмигранты перед отходом ко сну запели псалмы. Мужчины обнажили головы и все, хотя между нами были люди различных вероисповеданий, опустились на колени и запели псалом - "Блуждая в пустыне". Зрелище было оригинальное. В интервалах воцарилась такая тишина, что было слышно, как трещали костры и шумели на реке водопады. Стоя около Лилиан, я раз или два взглянул на нее: глаза её, поднятые к небу, светились, волоса смешались в безпорядке и она была так похожа на ангела, что можно было молиться на нее.

После молитвы все разошлись по местам. Я, по обыкновению, объехал стражу и тоже отправился спать. Но когда комары опять затянули над моим ухом свою всегдашнюю песню: "Лилиан, Лилиан", - я знал уже, что там, в повозке, спит зеница моего ока, душа моей души и что для меня во всем свете нет существа более дорогого, чеви эта девушка.