Через степи.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Через степи. Глава III. (старая орфография)

III.

На разсвете мы счастливо перешли Седар и въехали в ровную, обширную степь, занимающую пространство между этой рекой и Уиннебего, и направились немного к югу, чтобы приблизиться к лесам, означающим границу Айовы. Лилиан с утра не смела глаз на меня поднять. Видно было, что она задумывается и, казалось, стыдится чего-то; а что мы за грех совершили вчера! Она почти не выходила из повозки. Миссис Эткинс и миссис Гросвенор, думая, что она больна, окружили ее заботами. Только я один знал, что это значит, что это не болезнь, не терзания совести, а борьба невинного существа с предчувствием, что какая-то новая, незнакомая сила схватит и понесет его, как оторванный от дерева листок, далеко, далеко... Это было предчувствие, что тут делать уже нечего, и что раньше ли, позднее ли, а придется отдаться этой силе, забыть обо всем и только любить.

Чистая душа останавливается у порога любви, но чувствуя, что перейдет его, слабеет. Лилиан была точно во сне, а у меня, когда я понял это, от радости дух спирался в груди. Не знаю, было ли это чистое чувство, только когда утром я проезжал мимо её повозки и видел ее такою поломанною, во мне возникло чувство, в роде того, как у хищной птицы, когда она знает, что намеченному ей голубю некуда спастись. А все-таки я своей голубке не сделал бы ни малейшого вреда за все земные сокровища, потому что питал к ней громадную жалость. Удивительное дело: несмотря на пылкое чувство к Лилиан, целый день прошел у нас точно во взаимном неудовольствии. Я долго ломал голову, как бы видеться с Лилиан наедине, и ничего не мог выдумать. С счастью, на помощь мне пришла миссис Эткинс, сообщая, что девочке надо больше движения и что сиденье в повозке вредит её здоровью. Мне пришла в голову мысль, что она должна ездить верхом. Я приказал Симпсону оседлать ей лошадь, и хоть у нас в таборе не было дамских седел, но одно из высоких мексиканских, всегда служащих женщинам в пограничных пустынях, до некоторой степени могло пополнить этот недостаток. Лилиан получила строгий приказ не удаляться от каравана на далекое разстояние. Заблудиться в однообразной степи было довольно трудно, - охотники, высланные за дичиной, сновали по всем направлениям и во всяком случае можно было наткнуться на кого-нибудь. Со стороны индийцев тоже не представлялось никакой опасности: эта часть степи, вплоть до Уиннебего, посещалась Павниями только во время великих охот, которые теперь еще не начинались. За то лесная южная дорога изобиловала не одними травоядными животными, так что осторожность не была излишнею. Сказать правду, я разсчитывал, что Лилиан будет держаться у моего бока, что давало нам возможность часто быть без свидетелей, потому что я, во время шествия, уходил далеко вперед, имея перед собой только двух проводников-метисов и целый табор позади. Движения лошади растрепали её волоса, - хлопоты с платьем, черезчур коротким для верховой езды, вызвали милую досаду на личико. Приблизившись, она была красна, как роза, знала, что идет в разставленные мною силки, и, зная об этом, все-таки шла, хотя и покрасневшая, и как будто не желающая, и как будто показывающая вид, что ничего не понимает. У меня же сердце билось, точно у школьника, и когда наши лошади поровнялись, я был страшно зол на себя, что не знаю, о чем заговорить. Собственно говоря, между нами ехал, лучше сказать, над нами парил кто-то третий, точно ангел, и это была любовь. Какая-то сила толкнула меня к Лилиан, и я, под предлогом поправить что-то в гриве её коня, прильнул губами к её руке, опирающейся на луку от седла. Какое-то незнакомое и невыразимое счастье, больше всех радостей, что приходилось мне испытывать в своей жизни, разлилось по моим жилам. Я сжал её руку и начал говорить, что еслибы мне Бог дал все царства на земле и все сокровища на свете, то я все бы отдал за одну прядь её волос, что она меня полонила с душою и телом на веки.

- Лилиан, Лилиан! - говорил я далее, - не отпущу тебя никогда, и пойду за тобою чрез горы и пустыни, и буду целовать твои ножки и молиться на тебя, только люби меня хоть немного, только скажи мне, значу ли я что-нибудь в твоем сердце.

Я говорил и чувствовал, что грудь моя готова разорваться. Она, совсем смущенная, только повторяла:

- О, Ральф, ты хорошо знаешь!... Ты знаешь все...

Я не знал, смеяться ли мне, плакать ли, бежать или остаться... О, клянусь душой, я так был упоен, что ничего на свете мне не было нужно.

С тех пор, насколько дозволяли мне мои обязанности, мы были вместе, а эти обязанности все уменьшались вплоть до Миссури. Может-быть ни одному каравану не везло так, как нашему в первые месяцы странствования. Люди и животные все более и более привыкали к порядку, я мог уменьшить свой надзор, а доверенность, какою я в свою очередь пользовался в обозе, делала остальное. Я все больше убеждался, что мой смелый план провести караван не обычною дорогой на С.-Люис и Канзас, а на Айову и Небраску, удавался. Там уже царствовали теперь невыносимые жары, в равнине между Миссисипи и Миссури лихорадки и другия болезни опустошали ряды эмигрантов, а здесь более умеренный климат мешал развитию болезней.

На самом деле дорога на С.-Люис была в самом своем начале более безопасна, - там не угрожали индийцы; но мой табор из двухсот тридцати хорошо вооруженных и готовых на битву людей мог не опасаться нападения племен, населяющих Айову, - племен, чаще видавших белых, узнавших тяжесть их руки и не осмеливающихся нападать на сильный отряд. Нужно было бояться только "stampead'ов", т. е. ночных нападений на мулов и лошадей, - похищение вьючных животных поставило бы в безвыходное положение. Но для этого была стража, где почти всякий, так же хорошо, как и я, знал приемы индийцев.

Установивши известный порядок и приурочивши людей к ихнему посту, я имел несравненно более, чем вначале, времени, которое мог посвятить чувству, овладевшему моим сердцем. Вечером я шел спать с мыслью: завтра увижу Лилиан, а утром говорил себе: увижу сегодня, - и каждый день просыпался все более счастливым, все более влюбленным. В караване начали обращать на это внимание, но никто не относился к этому дурно, - мы с Лилиан пользовались всеобщею симпатией. Однажды старый Смит, проезжая мимо нас, крикнул: "God bless yon, capitain, and yon Lilian!" (да благословит Бог вас, капитан, и вас, Лилиан), - и это соединение наших имен обрадовало нас на целый день. Миссис Эткинс и миссис Гросвенор что-то часто шептали Лилиан на ухо, отчего девочка краснела, как мак, и никогда не хотела сказать, что это было. Только Генри Симпсон поглядывал на нас из подлобья, но не решался ни на что.

Каждый день в четыре часа утра я был уже во главе табора; передо мной, в разстоянии полутора тысяч шагов, проводники распевали песни, которым их научила мать индианка; за мной, в таком же разстоянии, белою лентой тянулся весь табор... Что за сладкая минута наставала, когда, бывало, около шести часов услышишь за собою конский топот... Смотришь: приближается мой цветок, моя возлюбленная... Ранний ветерок развевает её волосы... Они, будто, - растрепались от езды, а на самом деле были нарочно плохо связаны, потому что шалунья знала, что так хорошо, что я люблю это, и что когда ветер донесет мне её локон, я всегда целую его. Я делал вид, что не знаю этого, и так начинался наш день. Я выучил ее нескольким фразам по-польски: "доброе утро", - и когда я слышал ее говорящею на дорогом языке, она мне казалась еще милей, еще дороже. Воспоминание о родине, о прошедших летах, о том, что было и прошло, точно чайка пролетала бесконечное пространство степи и океана. Мне не раз хотелось разрыдаться, но я стыдился и храбро удерживал поток слез, готовых хлынуть из глаз. Она же, видя, что мое сердце разрывается, повторяла: "добрый утро, добрый утро, добрый утро", точно как выученный скворчик. И как же мне было не любить более всего моего скворчика!... Потом я учил ее другим выражениям, а когда она складывала свои губки, чтобы выговорить наши трудные гласные, и когда я смеялся над её произношением, она, как ребенок, дулась и сердилась. Впрочем, мы не ссорились никогда и только один раз между нами произошла легкая размолвка. Однажды утром, под предлогом застегнуть пряжку её стремени, я нагнулся, - кровь хлынула мне в голову и я начал осыпать, поцелуями её ножку, или, вернее, бедный, изорвавшийся уже в пустыне башмачок. Она, поджимая ножку к колену и повторяя: "Нет, Ральф, - нет, нет!" - отъехала в сторону и потом, несмотря на мои уверения, не хотела приблизиться ко мне. В табор, однако, она не вернулась, опасаясь оскорбить меня, а я притворился во сто раз более смущенным, чем это было на самом деле, и ехал, погруженный в молчаливое отчаяние, как будто для меня уже все кончилось. Я отлично знал, что скоро в ней заговорит сожаление; так и было: обезпокоенная моим молчанием, она начала заезжать с боков и заглядывать в глаза, как ребенок, которому хочется узнать, сердится ли мать или нет, а я, хоть желал сохранить серьезное выражение лица, должен был отворачивать его в сторону, чтобы только не расхохотаться. Но это было только раз. Обыкновенно мы дурачились, как степные белки, а иногда - прости Господи! - я, предводитель целого каравана, делался ребенком перед ней. Не раз, когда мы спокойно ехали, я вдруг обращался к ней, как будто мне нужно сообщить что-нибудь необыкновенно важное, а когда она подставляла любопытное ушко, я говорил шепотом: "люблю!" Потом и она, тоже шепотом мне в ухо, улыбающаяся, раскрасневшаяся, отвечала: "also!" (т. е. тоже), и такия-то тайны мы поверяли друг другу в пустыне, где нас подслушать мог только разве степной ветер.

Мчался один день за другим, и мчался так быстро, что мне казалось, что утро смыкается с вечером как две искры в огниве. Иногда какое-нибудь внезапное происшествие нарушало это очаровательное однообразие. В одно воскресенье метис Уихита поймал на лаццо {Орудие индийских охотников, состоящее из длинной веревки с глиняными или железными шарами на раздвоенном конце. Прим. пер.} антилопу из породы, что в степях зовется "dick", и маленького детеныша. Я подарил последняго Лилиан, а она смастерила ему ошейник с бубенчиком, отнятым для этой цели у мула. Козочке мы дали имя Кэтти. Чрез неделю она освоилась и принимала пищу из наших рук. Бывало так, что во время шествия я ехал с одной стороны Лилиан, а с другой бежала Кэтти, безпрестанно поднимая кверху свои черные, большие глаза, выпрашивая ласки.

За Уиннебего мы выбрались в степь ровную, гладкую, как стол, громадную, плодородную и девственную. Проводники иногда пропадали из виду в траве; они плыли, точно в волнах. Я показывал Лилиан этот незнакомый ей мир и гордился, когда она приходила в восторг от красоты моего королевства. Была весна, вторая половина апреля, пора цветения и роста всех трав и злаков. Все, что должно было цвести в пустыне - все цвело.

Вечером вся степь курилась, точно тысячи кадил; днем, когда ветер всколыхивал поверхность цветущей глади, то даже глазам становилось больно от переливов красного, голубого, желтого и иных цветов. Над уровнем растений возвышались стройные стебли желтых цветов, похожих на наши "царския свечи", а около них серебристые нити растения, называемого "tears" - слезы, точно прозрачные чотки. Глаза мои, привыкшие читать в пустыне, все чаще и чаще встречали знакомые растения: вот белые и розовые "не тронь меня", что закрывают лепестки при приближении человека или животного; вот "индийския секиры" с тяжелым, одуряющим запахом. Я учил Лилиан читать в этой божьей книге:

- Тебе, дорогая, придется жить среди степей и лесов, узнай же их раньше.

Местами на равнине, словно оазисы, поднимались группы деревьев хлопчатника или елей, так опутанных диким виноградом и лианами, что самые деревья нельзя было узнать под ними. А по лианам тоже вились плющ, павилика и колючая "wachtia", похожая на дикую розу. Цветы росли по бокам, а в середине за этим покровом царил таинственный мрак, под пнями дремали лужи весенней воды, еще не высушенной солнцем, а с вершины деревьев доходили чудные голоса разноцветных птиц. Когда я в первый раз показал Лилиан такия деревья и такия каскады цветов, она остановилась, как вкопанная, повторяя со сложенными руками:

- О, Ральф, правда ли это?

Она немного боялась войти в самую глубину, но, однажды, когда к полуденной жаре примешивалось еще жаркое дыхание техасского воздуха, мы вошли оба и Кэтти третья.

в зеленый цвет листьев. Какая-то птица, скрытая в лианах, крикнула: "но, но", точно предостерегала не ходить далее; Кэтти дрожала и робко жалась к коню. Мы с Лилиан, точно по сигналу, взглянули друг на друга, и уста наши в первый раз слились в горячем поцелуе. Её глаза покрылись какой-то дымкой, руки дрожали на моих плечах, как в лихорадке; она забылась, ослабела и положила голову ко мне на грудь. Мы были оба пьяны от счастья и блаженства. Я не смел двинуться, - я любил во сто раз более, чем это можно выразить словами.

Очнувшись, мы снова выехали в открытую степь, где нас опять объяла жара и опять замелькал знакомый пейзаж. Полевые курочки шмыгали там и здесь в густой траве.

На небольших возвышенностях, изрытых кротами, как решето, стояли целые рати этих животных, исчезая под землей при нашем появлении. Прямо виднелся табор.

наполняли её как бы тревогой и смущением.

- Ральф, ты ничего дурного обо мне не думаешь? - неожиданно спросила она.

- Это потому, что я тебя люблю! - сказала она. Губы её задрожали, она расплакалась и хотя потом я делал все усилия успокоить ее, оставалась грустною целый день.