Quo vadis.
Эпилог.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Эпилог. (старая орфография)

ЭПИЛОГ.

Сначала бунт галльских легионов под предводительством Виндекса не казался слишком угрожающим. Цезарю шел всего тридцать первый год, и никто не смел надеяться, чтобы мир скоро освободился от душившого его кошмара. Вспоминали, что не раз уж и во время прошлых царствований в легионах дело доходило до возстания. Так, во времена Тиверия, Друз усмирил бунт легионов паннонских. "Наконец, кто-бы мог взять в свои руки власть после Нерона, - говорили одни, - ведь все потомки божественного августа погибли во время его управления?" Другие, глядя на колоссов, изображавших его в виде Геркулеса, невольно думали, что ни одна сила не сломит такого могущества. Были и такие, которые с тех пор, как Нерон выехал в Ахайю, желали его возвращения, так как Гелий и Поликет, которым он передал управление Римом и Италией, проливали еще больше крови, чем Нерон: никто не был уверен в своей жизни и в своем имуществе. Закон перестал защищать. Исчезло человеческое достоинство и добродетель, родственные узы ослабели, а низкия души не смели даже надеяться. Из Греции доходили слухи о неслыханных триумфах цезаря, о тысячах корон, которые он приобрел, о тысячах сообщников, которых он обратил на свою сторону. Свет, казалось, был одной сплошной оргией, кровавой и шутовской, но вместе с тем распространялось убеждение, что добродетели пришел конец, что наступает время пляски, музыки, разврата, крови, и что с этих пор жизнь будет состоять только в этом. Сам цезарь, которому бунт легионов только представлялся удобным поводом для новых грабежей, не слишком безпокоился о нем и о Виндексе, и даже часто выказывал радость по поводу него. Он не хотел выезжать из Ахайи и только когда Гелий донес Нерону, что более продолжительное возмущение может лишить его владычества, он отправился в Неаполь.

Там он снова пел и играл, пропуская мимо ушей вести о все более угрожающем ходе событий. Напрасно объяснял ему Тигеллин, что при прежних бунтах у легионов не было вождей, а теперь во главе их стоит муж, происходящий от древних королей аквитанских, и притом славный и опытный воин. - "Тут, - отвечал Нерон, - меня слушают греки, которые одни только умеют слушать и одни только достойны моего пения". Он говорил, что первый долг его - это искусство и слава. Но когда, наконец, к нему пришла весть, что Виндекс назвал его дурным артистом, он сорвался и выехал в Рим. Рана, нанесенная ему Петронием, которую залечило пребывание в Греции, снова открылась в сердце его, и он хо тел искать у сената правосудия за такое неслыханное оскорбление.

Увидав по дороге группу, вылитую из бронзы и изображающую галльского воина, опрокинутого римским, он счел это за доброе предзнаменование и с этих пор, если и вспоминал о возмущении легионов и о Виндексе, то только для того, чтобы глумиться над ними.

Въезд Нерона в город затмил все, что было видено раньше. Он въехал на той самой колеснице, на которой когда-то с триумфом въезжал Август. Одну из арок цирка пришлось разрушить, чтобы открыть вход процессии. Сенат, воины и необозримые толпы народа встретили его. Стены дрожали от криков: "Привет тебе, Аполлон, Август, Геркулес! привет тебе, божественный, единственный, олимпийский, пифийский, безсмертный!" - За ним несли полученные им венки, названия городов, в которых он получил лавры, и написанные на таблицах имена художников, которых он победил. Нерон сам был в упоении и с волнением спрашивал окружавших его приближенных: "Что такое был триумф Цезаря, в сравнении с его триумфом?" Мысль, что кто-нибудь из смертных мог поднять руку на такого художника-полубога, не хотела умещаться в голове его. - Он, действительно, чувствовал себя олимпийцем и потому вне всякой опасности. Безумство и восторг толпы увеличивали его собственное безумство. И действительно, в этот день триумфа могло казаться, что не только цезарь и город, но целый свет потерял разсудок.

Никто не сумел разглядеть пропасти под цветами и грудами венков. Но в тот-же вечер колонны и стены храмов покрылись надписями, которые указывали на преступления цезаря, угрожали ему близким мщением и глумились над ним, как над артистом. Из уст в уста переходили слова: "Он пел до тех пор, пока не разбудил петухов" (Grallus). - Тревожные вести стали ходить по городу и выростали до чудовищных размеров. Безпокойство охватывало всех приближенных августа. Народ, неуверенный в том, что дает будущее, не смел высказывать желаний и надежд, не смел даже чувствовать и думать.

А Нерон продолжал жить только театром и музыкой. Его интересовали вновь изобретенные музыкальные инструменты и новый водяной орган, который пробовали на Палатинском холме. В своем ребяческом, неспособном ни на одно суждение, ни на одно решение уме он воображал себе, что задуманные представления и зрелища отвратят сами собой опасность. Приближенные его. видя, что вместо того, чтобы заботиться о средствах и войске, он заботится только о выражениях, удачно обрисовывающих грозу, стали терять головы. Некоторые думали, что Нерон только отвлекает себя и других цитатами и заглушает свое безпокойство и тревогу. И действительно, поступки его сделались какими-то лихорадочными. Каждый день тысячи различных намерений приходили ему в голову. Иногда он срывался с места, чтобы бежать от опасности, издавал приказ укладывать на возы цитры и лютни, молодым рабыням повелевал вооружиться в виде амазонок и вместе с тем собирался созвать с Востока легионы. Иногда, ему опять начинало казаться, что бунт галлийских легионов кончится не войной, а пением. И он улыбался при мысли об этом зрелище, которое должно было наступить после того, что он умиротворит солдат пением. Легионисты окружат его со слезами на глазах, а он запоет им эпинцию {Ερινικια - победная песнь греков.}, после которой начнется золотое время для него и для Рима. Но иногда он снова требовал крови, иногда объявлял, что согласится на наместничество в Египте, вспоминал предсказателей, которые предвещали ему царствование в Иерусалиме, или приходил в умиление от мысли, что он будет зарабатывать хлеб свой, как странствующий певец, и города и страны будут почитать в нем не цезаря, властелина целой земли, а певца, какого никогда еще не видело человечество.

Итак, он кидался, безумствовал, играл, пел, менял свои намерения, менял цитаты, превращал жизнь свою и целого света в какой-то сон - нелепый, фантастичный и вместе с тем и страшный, в трагикомедию, состоящую из надутых выражений, скверных стихов, вздохов, слез и крови. А тем временем на Западе росла туча, увеличиваясь с каждыми, днем. Мера была переполнена, шутовское представление близилось к концу.

Когда вести о Гальбе и о присоединении Испании к бунту дошли до него, Нерон впал в бешенство и ярость. Он побросал на пол чаши, перевернул стол во время пира и издал приказы, которых исполнить не осмеливались ни Гелий, ни Тигеллин. Он повелел убить всех галлов, живших в Риме, потом еще раз поджечь весь город, выпустить зверей из аренариев, а столицу перенести в Александрию, - это казалось ему великим делом, изумительным и легким. Но дни его всемогущества минули и даже сообщники его прежних преступлений стали глядеть на него, как на безумца.

из лагеря преторианцев прискакал гонец на покрытой пеной лошади с известием, что в самом городе солдаты подняли знамя возмущения и объявили Гальбу цезарем.

Цезарь спал в ту минуту, когда прибыл гонец, но, пробудившись, он напрасно звал ближайшую стражу, стерегущую по ночам двери его покоев. Во дворце было уж пусто. Только рабы грабили в отдаленных уголках все то, что возможно было разграбить. Он один шатался по дому, наполняя его криками страха и отчаяния.

Наконец, вольноотпущенники Фаон, Спор и Эпофродит пришли к нему на помощь. Они хотели, чтобы он бежал, говоря, что нельзя терять ни минуты, однако он еще медлил. Не сжалится-ли сенат над его слугами, не послушается-ли он его, если одевшись в траурную одежду, он обратится к нему с речью? Сможет-ли кто-нибудь воспротивиться ему, если он употребит всю силу красноречья, все могущество актера? Не передадут-ли ему хоть префектуру над Египтом? А они, привыкшие к унижению, не осмеливались еще прямо противоречив ему и только остерегали его, что, прежде чем он дойдет до форума, народ разорвет его на куски - и угрожали, что если он сейчас-же не сядет на лошадь, они покинут его.

Фаон предлагал ему скрыться в его вилле, которая лежала за воротами Номентанскими. Через минуту они сели на лошадей и, покрыв головы плащами, полетели к границам города. Ночь светлела. Но на улицах господствовало движение, свидетельствовавшее о необычайности минуты. Солдаты разсыпались по городу, то в одиночку, то маленькими отрядами. Недалеко уж от лагеря лошадь цезаря при виде трупа вдруг сделала скачек в сторону. В ту-же минуту плащ сдвинулся с головы ездока, - и солдат, который в эту самую минуту проходил мимо него, смущенный неожиданной встречей, отдал ему воинскую честь. Проезжая мимо лагеря преторианцев, они услыхали крики, которые издавались в честь Гальбы. Нерон понял наконец, что минута смерти приближается. Им овладел страх и в нем заговорила совесть. Он говорил, что видит перед собой мрак айда в виде черной тучи, а из тучи к нему наклоняются лица, в которых он узнает мать, жену и брата. Зубы его стучали от ужаса, но его актерская душа находила какую-то прелесть в этой грозной минуте. Быть всемогущим владыкой и потерять все - казалось ему верхом трагизма. И, верный себе, он в этой трагедии до конца играл первую роль. Им овладела обычная склонность к цитатам и неудержимое желание, чтобы все присутствующие запомнили их для потомства. Минутами он говорил, что хочет умереть и взывал к Спикулу, который убивал лучше всех гладиаторов. Минутами он декламировал: - "Мать, жена, отец призывают меня к смерти!" Но проблески надежды пробуждались в нем каждую минуту, - надежды тщетной и ребяческой. Он знал, что смерть приближается, но вместе с тем не верил в нее.

Ворота Номентанския были отворены. Они проехали мимо Острании, где поучал и крестил Петр. На разсвете они добрались до виллы Фаона. Там вольноотпущенники уже не скрывали от него, что пришло время умирать, - и он велел копать для себя могилу и лег на землю, чтобы они могли взять верную мерку. Но при виде вырытой ямы его охватил страх. Толстое лицо его побледнело, а на лбу показались капли пота, в виде крупной росы. Он начал оттягивать время смерти. Дрожащим и вместе с тем актерским голосом он объявил, что минута еще не наступила, - а потом снова стал говорить цитатами. Наконец, он попросил, чтобы его сожгли. - "Какой артист гибнет!" повторял он как-бы в недоумении.

"parricide" должен был умереть согласно древнему обычаю.

- Какой это обычай? - побледневшими губами спросил Нерон.

- Тебя схватят вилами за шею и будут волочить по земле, пока ты не испустишь дух, а тело твое бросят в Тибр! - жестко отвечал Эпофродит.

А Нерон распахнул на груди плащ.

- Значит - время пришло! - сказал он, взглянув на небо.

- Какой артист гибнет!

В эту минуту раздался лошадиный топот. То центурион, во главе отряда солдат, ехал за головой Агенобарба.

- Спеши! - закричали вольноотпущенники.

Нерон приставил нож к шее, но только слегка уколол себя боязливой рукой и было очевидно, что он никогда не осмелится погрузить острие. В эту минуту Эпофродит неожиданно толкнул его руку и нож погрузился до самой рукоятки, глаза Нерона выкатились из орбит - страшные, огромные, испуганные.

- Поздно! - хриплым голосом отвечал Нерон. И потом прибавил:

- Вот что значит верность!

В одно мгновенье смерть надвинулась на сознание. Кровь черной струей лилась из толстой шеи на садовые цветы. Ноги его стали судорожно рыть землю, и он скончался.

маленькая часовня с почти стершейся надписью "Quo vadis, Domine?"

Конец.