Quo vadis.
Часть одиннадцатая.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Quo vadis. Часть одиннадцатая. Глава XI. (старая орфография)

XI.

И действительно, Петроний не ошибался. Через два дня молодой Нерва, который был всегда к нему расположен, прислал в Кумы своего вольноотпущенника с извещением обо всем том, что делается при дворе у цезаря.

Гибель Петрония была уже решена. Через день намеревались выслать к нему центуриона с приказом остановиться в Кумах и ожидать там дальнейших распоряжений. Следующий посланный, который должен был отправиться в путь несколькими днями позднее, принесет ему смертный приговор.

Петроний с невозмутимым спокойствием выслушал вольноотпущенника и потом сказал:

- Отнеси своему господину одну из моих ваз, которую я передам тебе перед отъездом. Скажи ему также от меня, что я всей душой благодарю его, так как теперь у меня будет возможность опередить приговор.

И он вдруг стал смеяться и радоваться, как человек, которому пришла хорошая мысль.

И в тот-же вечер его рабы были разосланы ко всем тем приближенным августа, мужчинам и женщинам, которые находились в Кумах, и приглашали всех их на великолепный пир к Петронию.

А он в послеобеденные часы сел писать в библиотеке, потом принял ванну, после которой велел одеть себя и прекрасный, стройный, похожий на бога, пошел в триклиний, чтобы взглядом знатока оглядеть все приготовления, и потом отправился в сад, где мальчики и молодые гречанки плели к ужину венки из роз. На лице его нельзя было заметить ни малейшей грусти. О том, что пир должен был быть чем-то необыкновенным, слуги его узнали только из того, что он приказал дать необычайные награды тем из них, которыми он был доволен, и только легкое наказание тем, работа которых не пришлась ему по вкусу, или тем, кто еще раньше заслужил наказание. Цитристов и певцов он обещал щедро наградить и, наконец, усевшись в саду, под буковым деревом, сквозь листья которого проникали солнечные лучи, покрывая землю светлыми пятнами, - позвал к себе Эвнику.

Она пришла вся в белом, с миртовой веткой на волосах, как Харита, а он посадил ее рядом с собой и, едва прикоснувшись рукой к волосам её, стал глядеть на нее с таким восторгом, с каким знаток глядит на божественный памятник, который вышел из под резца художника.

- Эвника, сказал он, - знаешь-ли ты, что ты уж давно не раба?

А она подняла на него свои спокойные, голубые, как небо, глаза и отрицательно покачала головой.

- Я всегда раба твоя, господин, - сказала она.

- Но ты, может быть, не знаешь, - продолжал Петроний, - что эта вилла и эти рабы, которые там вьют венки, и все, что здесь находится, - и поля, и стада отныне принадлежат тебе?

Услыхав это, Эвника вдруг отвернулась от него и голосом, в котором слышался испуг, спросила:

- Зачем говоришь ты мне это, господин?

Потом она снова приблизилась к нему и стала глядеть на него с изумлением. Но через минуту лицо её побледнело, как полотно, - а он перестал улыбаться и, наконец, произнес одно только слово:

- Да!

Наступило молчанье, только легкий ветерок шелестел листьями бука.

Петроний мог подумать, что перед ним стоит статуя из белого мрамора.

- Эвника! - сказал он, - я хочу умереть спокойно.

А девушка, взглянув на него с раздирающей душу улыбкой, прошептала:

- Слушаю, господин.

Вечером гости, уж не раз бывавшие на пирах Петрония и хорошо знавшие, что в сравнении с ними пиры цезаря казались скучными и варварскими, стали стекаться толпами, и никому не пришло даже в голову, что это должен был быть последний "symposion". Правда, многие знали, что над изящным arbitr'ом нависли тучи немилости цезаря, но это повторялось уж столько раз и столько раз Петронию удавалось разсеять их одним каким-нибудь ловким поступком. или одним, словом, что теперь никто не допускал и мысли, что ему грозит серьезная опасность. Его веселое лицо и обычная небрежная улыбка совершенно убедили в этом всех. В красивых чертах Эвники, которой он сказал, что хочет умереть спокойно, и для которой каждое слово его было как-бы приговором, - можно было прочесть полный покой, в её глазах светился какой-то странный блеск, который можно было принять за радость. В дверях триклиния мальчики, с волосами, покрытыми золотыми сетками, возлагали венки из роз на головы прибывавших, по обычаю предупреждая их, чтобы они переступили через порог правой ногой. В зале пахло фиалками. Факелы горели в разноцветных светильниках из александрийского стекла. При скамьях стояли греческия девушки, которые должны были умащать благовониями ноги гостей. Под стенами цитристы и певцы афинские ожидали знака своего руководителя.

Убранство столов блистало роскошью, но эта роскошь не поражала, не удручала никого и казалась вполне естественной. Веселье и свобода, вместе с запахом фиалок распространялись по зале. Гости, входя сюда, чувствовали, что над ними не висит ни принуждение, ни угрозы, как это бывало у цезаря, когда за недостаточно сильные или даже просто неудачные похвалы его пению или стихам можно было поплатиться жизнью. Теперь, при виде огней, вин, охлаждающихся на снеговом долге и изысканных кушаний, сердца всех раскрылись. Повсюду загудели речи, как гудит рой пчел над яблоней, покрытой цветами. Только иногда раздавались взрывы веселого смеха, похвалы или громкий звук поцелуя.

Пусть он не верил в них, - так повелевал обычай и свет. Петроний возлежал рядом с Эвникой и разговаривал о римским новостях, о последних разводах, о любви и любовниках, о бегах, о Спикуле, который в последнее время прославился на арене, о новейших книжках, которые появились у Атракта и Созия. Выливая вино, он говорил, что выливает только в честь владычицы Кипра, которая старше всех богов и одна безсмертна и богата.

Его речь, как луч солнца, который каждый раз освещает другой предмет, или как летний ветерок, который шевелит цветами в саду, перебегала с одного предмета на другой. Наконец, он махнул руководителю хора и сейчас-же зазвенели цитры и молодые голоса стали им вторить. Потом появились танцовщицы из Косс, соплеменницы Эвники, розовые тела которых засверкали сквозь прозрачные покрывала. И, наконец, египетский гадальщик стал предсказывать гостям их будущее по движению радужных мотыльков, заключенных в хрустальном сосуде. Но когда эти забавы надоели им, Петроний немного приподнялся с своего сирийского изголовья и небрежно сказал:

- Друзья, простите мне, что на пиру обращаюсь к вам с просьбой: пусть каждый из вас примет в дар ту чашу, из которой он первый раз возлил вино в честь богов за мое благополучие.

Паши Петрония сверкали золотом, драгоценностями и дорогой работой, а так как раздача подарков была в Риме вещью обыкновенной - радость наполнила сердца пирующих. Одни стали благодарить и славить его, другие говорили, что даже сам Юпитер никогда не был так щедр по отношению к богам на Олимпе, наконец были и такие, которые колебались принять подарок, так как это переходило все границы обычного.

А он поднял мирренскую кружку, сверкавшую всеми цветами радуги, почти безценную, и сказал:

- А вот та, из которой я вылил в честь владычицы Кипра. Пусть отныне ни одне уста не прикоснутся к ней и ни одна рука не сделает из нея возлияния в честь богов.

И он бросил дорогой сосуд на каменную плиту, посыпанную лиловыми цветами шафрана, и, когда он разбился в мелкие дребезги, Петроний, увидев вокруг себя изумленные лица, сказал:

- Друзья мои, веселитесь, вместо того, чтобы изумляться. Старость, безсилие - это печальные товарищи последних лет жизни. Но я вам дам хороший пример и хороший совет: видите-ли - можно не ожидать их, - и прежде чем они придут сами - отойти добровольно, как отхожу я.

- Что ты хочешь сделать - с безпокойством спросило несколько голосов.

- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, глядеть на эти божественные черты, которые вы видите рядом со мной, а потом засну, увенчанный цветами. Я уж простился с цезарем - и не хотите-ли вы послушать, что я написал ему на прощанье?

Сказав это, он из под пурпурового изголовья вынул письмо и стал читать следующее:

"Я знаю, о цезарь, что ты с нетерпением ожидаешь моего приезда и что твое верное сердце друга и днем и ночью тоскует по мне. Я знаю, что ты осыпал-бы меня дарами, поверил-бы мне префектуру претории, а Тигеллину повелел-бы быть тем, для чего боги создали его, т. е. надсмотрщиком над мулами в землях, которые ты получил после убийства Домиция. Прости мне, однако, так как я клянусь тебе Гадесом, т. е. тенями твоей матери, жены, брата и сестры, что приехать к тебе я не могу. Жизнь это величайшее блого, дорогой мой, а я из этого блага умел выбрать лучшия драгоценности, - но и в жизни бывают такия вещи, которых я не мог-бы выносить. О! не думай, прошу тебя, что меня возмущает то, что ты убил мать, и жену, и брата, что ты сжег Рим и отправил в Эреб всех порядочных людей твоего государства. Нет, правнук Хроноса. Смерть есть удел человеческого рода, а от тебя других поступков нельзя было ожидать. Но портить свой слух, еще в продолжение многих лет, твоим пением, видеть твое домициевское брюхо на тонких ногах, заплетающихся в тирренской пляске, слушать твою игру, твою декламацию и твои поэмы, бедный поэт из предместья, - вот что превышает мои силы и вот что пробудило во мне желание смерти. Рим затыкает уши, слушая тебя, свет высмеивает тебя, а я не хочу и не могу уж больше терзаться из-за тебя. Вытье Цербера, милый мой, хотя-бы оно было похоже на твое пение, будет для меня менее неприятно, так как я никогда не был приятелем Цербера и не обязан стыдиться за его пение. Будь здоров, но не пой, убивай, но не пиши стихов, отравляй, но не танцуй, поджигай, но не играй на цитре, - вот тебе пожеланья и последние советы, которые посылает тебе arbiter elegantiarum".

Собеседники испугались, так как знали, что Нерону менее тяжело было-бы потерять царство, чем получить такое письмо. Они поняли также, что человек, который написал такое письмо, должен умереть, - а потому их охватил ужас, что они слушали его.

Но Петроний разразился искренним и веселым смехом, как будто речь шла о самой невинной шутке, а потом оглянул всех присутствующих и сказал:

- Веселитесь и отбросьте всякий страх. Никто из вас не обязан говорить, что он слушал это письмо, - а я скажу об этом разве только одному Харону, переправляясь в другой мир.

Потом он дал знак греку-лекарю и протянул к нему руку. Искусный грек в одно мгновенье перевязал ее золотой тесьмой и открыл ему жилу на сгибе руки. Кровь брызнула на изголовье и облила Эвнику, которая, подперев голову Петрония, наклонилась над ним и сказала:

- Господин, ты думаешь, что я покину тебя? Если-бы даже боги захотели даровать мне безсмертие, а цезарь сделать владычицей мира, - я и тогда пошла-бы за тобой.

Петроний улыбнулся, поднялся немного, прикоснулся губами к её губам и отвечал:

- Иди со мной.

И она протянула лекарю свою розовую руку и через минуту её кровь полилась и смешалась с его кровью.

А он подал знак хору, и снова раздались звуки цитры и пенье. Сначала пели "Гармодия", а потом задрожала песнь Анакреона, в которой поэт жалуется на то, что однажды он под деревьями нашел замерзшее и заплаканное дитя Афродиты: он взял его, согрел, высушил его крылышки, а оно, неблагодарное, в награду за это, пронзило стрелой его сердце - и с тех пор мир покинул его...

гостями, о вещах ничтожных, но приятных, о которых обыкновенно разговаривают на пирах. Потом он подозвал грека, чтобы он на минуту перевязал ему жилу, - потому что, сказал он, его одолевает сон, и он еще хотел-бы отдаться "Гипносу", прежде чем Танатос возьмет его к себе.

жилу.

Певцы, по данному им знаку, начали новую песнь Анакреона, а цитры тихо вторили им, чтобы не заглушить слов. Петроний бледнел все больше и больше, а когда смолкли последние звуки, он еще раз обратился к гостям и сказал:

- Друзья, сознайтесь, что вместе с нами погибает...

Но он не мог докончить; рука его последним движением обняла Эвнику, голова упала на изголовье - и он умер.