| Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1888 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
V
На другой день, запасшись письмом ксендза-примаса и обсудив сообща с Гасслингом весь план действий, пан Заглоба позвонил у монастырской калитки на Mons regius. При мысли, как примет его пан Володыевский, сердце его тревожно билось; хотя он и обдумал заранее все, что скажет ему, но сознавал, что многое будет зависеть от того, как его примут. С этими мыслями он вторично дернул звонок, а когда ключ скрипнул в замке и калитка чуть приоткрылась, он протиснулся в нее не без некоторого насилия и сказал оторопевшему молодому монаху:
- Я знаю, чтобы войти сюда, надо иметь особое разрешение, но у меня есть письмо от ксендза-примаса, которое соблаговолите, carissime frater {Дорогой брат (лат.).}, передать ксендзу-настоятелю.
- Воля ваша будет исполнена, - ответил привратник, склоняясь при виде печати примаса.
Сказав это, он дернул за ремень, привязанный к языку колокола, и позвонил два раза, чтобы позвать кого-нибудь: отойти от калитки он не имел права. На звук колокола появился другой монах и, взяв письмо, молча с ним удалился. Пан Заглоба положил на скамью бывший с ним сверток, сел и начал сильно сопеть.
- Брат, - сказал он наконец, - давно вы в монастыре?
- Пятый год, - ответил привратник.
- Скажите пожалуйста, такой молодой и уже пятый год! Значит, если бы вам и хотелось отсюда выйти, то теперь уже поздно. А верно не раз приходилось вам тосковать о свете, ибо у одного, сударь вы мой, на уме война, у другого - веселье, у третьего - красотки...
- Apage {Изыди! (лат.).}, - сказал монах, набожно крестясь.
- Ну, как же? Разве у вас никогда не было искушения выйти отсюда? - повторил Заглоба.
Монах недоверчиво поглядел на архиепископского посланника, который вел с ним такой странный разговор, и сказал ему:
- За кем здесь закрылись двери, тот уже отсюда не выходит.
- Ну, это мы еще увидим! А как там пан Володыевский, здоров ли?
- У нас нет никого, кто бы так назывался.
- Ну, брат Михал? - сказал наудачу Заглоба. - Прежний драгунский полковник, который сюда недавно поступил.
- Его мы зовем братом Георгием; но он еще не давал обета и раньше срока дать его не может.
- И, конечно, никогда не даст! Вы себе представить не можете, что это за повеса. Для женщин это был бич божий. Другого такого ни в одном мона-сты... я хотел сказать, ни в одном войске не найти.
- Слушайте же, брат! Я не знаю, где у вас мода принимать посетителей, но если здесь, на этом месте, то, когда придет брат Георгий, я советую вам удалиться, вот хотя бы в ту сторожку у калитки: мы будем говорить о слишком светских вещах.
- Предпочитаю удалиться уже теперь, - отвечал монах.
Между тем появился Володыевский или, как его здесь звали, брат Георгий, но Заглоба не узнал его: пан Михал очень изменился.
В длинной белой рясе он казался выше, чем в драгунском колете; торчавшие когда-то вверх усики опустились книзу; по-видимому, он пытался отпустить бороду, но она состояла из двух желтых клочков не длиннее пальца; наконец он очень исхудал и побледнел; глаза утратили прежний блеск; шел он медленно, с опущенной головой и руками, скрещенными на груди.
Заглоба, не узнав его, подумал, что это идет сам настоятель; он поднялся со скамьи и сказал:
- Laudetur... {Да прославится... (лат.).}
Но всмотревшись ближе, он раскрыл объятия и воскликнул:
- Пан Михал! Пан Михал!
Брат Георгий дал обнять себя, и что-то вроде рыдания вырвалось из его груди, но глаза остались сухи. Заглоба обнимал его долго и наконец начал говорить:
- Не ты один оплакивал свое несчастье. Плакал и я, плакали Скшетуские и Кмицицы. Воля Божья! Да утешит тебя Господь Милосердный. Ты хорошо сделал, что на время заперся в этих стенах. В несчастье нет ничего лучше молитвы и благочестивых размышлений. Дай же еще раз тебя обнять. Я едва могу разглядеть тебя сквозь слезы.
И пан Заглоба, действительно, плакал, растроганный видом Володыевского, и так продолжал:
- Прости, что я прервал твои размышления, но я не мог сделать иначе, и ты сам согласишься со мной, когда я изложу тебе мои доводы. Эх, Михал, много мы с тобой пережили и хорошего, и дурного. Нашел ли ты хоть какое-нибудь утешение за этой решеткой?
- Нашел, - ответил пан Михал, - в словах, которые я ежедневно слышу и повторяю, и которые буду повторять до самой смерти: "Memento mori!" {Помни о смерти! (лат.).} Смерть для меня утешение.
- Гм... Смерть легче найти на поле брани, чем в монастыре, где жизнь тянется так однообразно, как нитка от бесконечного мотка...
- Здесь нет жизни, ибо нет дел земных, и даже прежде, чем душа покинет тело, чувствуешь уже себя словно в ином мире.
- Если так, то тебе уже нечего говорить, что белгородская орда с большими силами готовится идти на Речь Посполитую - теперь тебе до этого нет дела...
Пан Михал зашевелил вдруг усиками и дотронулся до левого бока, но, не найдя сабли, сейчас же спрятал обе руки под рясу, опустил голову и сказал:
- Правильно! правильно! - сказал Заглоба, моргая с некоторым нетерпением своим здоровым глазом. - Вчера еще пан гетман Собеский говорил: "Пусть Володыевский хоть эту войну еще прослужит, а там пусть себе идет в какой хочет монастырь. Бог не разгневался бы на него за это, и ему, как монаху, это поставили бы в заслугу..." Но трудно удивляться тебе, что ты свое собственное спокойствие ставишь выше счастья отчизны: своя рубашка ближе к телу...
Настало долгое молчание, и только усы пана Михала поднялись вверх и стали еле заметно, но быстро двигаться.
- Ты еще не давал обета, - спросил наконец Заглоба, - и можешь уйти каждую минуту?
- Я еще не монах - я ждал милости Божьей, чтобы все земные и горестные помыслы покинули мою душу. Но Божья благодать уже снизошла на меня, спокойствие возвращается; я могу выйти отсюда, но не хочу, ибо приближается срок, когда я, с чистой совестью и свободный от земных помыслов, смогу произнести обет.
- Я не буду тебя отговаривать: напротив, я хвалю такое решение, хотя помню, что когда Скшетуский некогда возымел намерение сделаться монахом, то все-таки ждал, пока отчизна не освободится от врагов. Но ты делай как знаешь. Не мне тебя отговаривать, ибо я сам в былые времена чувствовал призвание к монастырской жизни. Пятьдесят лет тому назад я даже начал послушание, будь я шельма, если лгу!.. Но Бог решил иначе... Одно только скажу тебе, Михал, что хоть на несколько дней ты должен со мной выйти.
- Почему должен? Оставь меня в покое! - ответил Володыевский, Заглоба поднял полу своего кунтуша и зарыдал.
- Для себя, - говорил он прерывающимся голосом, - я помощи не прошу, хотя князь Богуслав Радзивилл преследует меня и из мести подсылает ко мне убийц, и меня, старика, некому защитить... Я на тебя надеялся... Ну, да что! Я тебя всегда буду любить, если бы ты даже и знать меня не хотел. Молись только за мою душу - мне не уйти из рук Богуслава. Чему быть, того не миновать! Но другой твой приятель, который делился с тобою каждым куском хлеба, - при смерти и, прежде чем умереть, хочет обязательно повидаться с тобой и сделать тебе какие-то признания, без которых он не найдет душевного покоя.
Пан Михал, который сильно взволновался, узнав об опасностях, угрожавших пану Заглобе, схватил его за плечи и спросил:
- Скшетуский?
- Не Скшетуский, а Кетлинг!
- Ради бога, что с ним?
- Защищая меня, он был ранен людьми князя Богуслава, не знаю, проживет ли он еще хоть день. Из-за тебя, Михал, мы и попали в такую переделку, ибо и в Варшаву приехали ради тебя, чтобы как-нибудь тебя утешить. Выйди хоть на два дня - простись с умирающим... Вернешься потом и... станешь монахом. Я привез письмо от примаса к настоятелю, чтобы тебе не делали никаких затруднений. Но спеши: каждая минута дорога!
- Господи боже! - воскликнул Володыевский. - Что я слышу! Но препятствий мне и так не могут ставить, я пока только послушник. Боже! Просьба умирающего - святая вещь! В ней я отказать не могу.
- Это было бы смертным грехом! - воскликнул Заглоба.
- Да! Вечно этот изменник Богуслав... Но не вернуться мне сюда, если я не отомщу за Кетлинга! Я найду тех палачей и изрублю их в куски. Боже мой, уже грешные мысли мной овладели. Memento mon... Подождите меня здесь, я пойду переоденусь в старое платье: в монашеской одежде мне выходить нельзя.
- Вот платье! - воскликнул Заглоба, хватая сверток, который лежал около него на скамье. - Я все предвидел, все приготовил... Есть сапоги, есть отменная рапира и шапка.
- Пойдем в келью, - быстро сказал маленький рыцарь.
Они отправились, а когда показались снова, то рядом с паном Заглобой семенил уже не белый монах, а офицер в желтых сапогах выше колен с рапирой и белой портупеей через плечо. Заглоба моргал своим здоровым глазом и улыбнулся из-под усов, увидев, как привратник с явным негодованием открывает им калитку.
Недалеко от монастыря их ожидала бричка пана Заглобы, а при ней двое его людей; один из них сидел на козлах с вожжами в руках; Володыевский взглядом знатока окинул отличную четверку лошадей. Второй слуга стоял у брички и в одной руке держал покрытую плесенью бутылку, в другой две чарки.
- До Мокотова конец не малый, а у одра Кетлинга нас ждет великая скорбь! Выпей, Михал, соберись с силами, чтобы перенести горе, - ты очень исхудал...
- Благородный напиток! - сказал Заглоба, ставя на землю бутылку и принимаясь за чарку. - За здоровье Кетлинга!
- За здоровье! - повторил Володыевский. - Надо торопиться! И они залпом осушили чарки.
- Надо торопиться! - повторил Заглоба. - Наливай, парень! Здоровье Скшетуского! Надо торопиться...
И они опять выпили залпом: надо было спешить.
- Ну, садитесь! - уговаривал Володыевский.
- А за мое здоровье ты не выпьешь? - спросил жалобным голосом Заглоба.
- Только скорей!
И они выпили поспешно. Заглоба сразу осушил чарку, хотя в ней помещалось полкварты, и, даже не вытерев усов, сказал:
- Я был бы неблагодарным, если бы не выпил за твое здоровье! Наливай, парень!
- Спасибо, - ответил брат Георгий.
Бутыль опорожнилась. Заглоба схватил ее и разбил вдребезги: он не выносил пустой посуды.
Они сели и поехали.
Благородный напиток тотчас разлил по их жилам приятную теплоту и наполнил сердца бодростью. Щеки брата Георгия покрылись легким румянцем, а глаза загорелись прежним блеском. Он невольно раз, другой прикоснулся рукой к усам и так их закрутил, что концы их почти касались глаз. При этом он стал осматривать окрестности с таким любопытством, точно видел все это в первый раз в жизни.
Вдруг Заглоба ударил себя руками по коленям и ни с того ни с сего воскликнул:
- Гоп, гоп! Я надеюсь, что, как только Кетлинг тебя увидит, он сейчас же выздоровеет. Гоп, гоп!
И, схватив Михала за шею, он стал обнимать его изо всей силы.
Володыевский не хотел оставаться в долгу, и они горячо расцеловались.
Некоторое время они ехали в приятном молчании. Между тем по обеим сторонам дороги показались домики предместья.
Перед домиками было большое движение. В ту и в другую сторону сновали мещане, слуги в разных одеждах, солдаты и шляхта, зачастую очень нарядная.
А шляхтянок сколько на улицах, и в бороде столько волос не насчитаешь... Уж и хороши они, черт их дери! Иной раз так и хочется взмахнуть руками, как петух крыльями, и запеть... Смотри вот на эту чернушку, за которой гайдук несет зеленую шубку... Хороша, а?
Тут Заглоба толкнул Володыевского в бок, а тот поглядел, шевельнул усиками, глаза у него засверкали, но в ту же минуту он опомнился, опустил голову и, после некоторого молчания, сказал:
- Memento mori!
Заглоба опять обнял его за шею.
- Если ты хоть каплю любишь меня, если хоть каплю уважаешь, женись. Столько красавиц на свете! Женись!
Брат Георгий с удивлением взглянул на своего приятеля. Ведь пан Заглоба не был пьян, он мог много выпить, даже втрое больше, и этого по нему не было бы заметно; значит, он говорит так от наплыва чувств. Но подобные мысли были так далеки от пана Михала, что в первую минуту он был более изумлен, чем возмущен.
Наконец, он строго поглядел в глаза Заглобе и спросил:
- Вы, верно, захмелели?
- Я тебе говорю от всего сердца: женись!
Пан Володыевский взглянул на Заглобу еще суровее:
- Memento mori!
Но Заглобу нелегко было смутить.
- Михал, если ты меня любишь, сделай это для меня, пошли ты в болото свое "Memento". Повторяю: ты сделаешь, как захочешь, но я так полагаю: пусть каждый служит Богу тем, к чему его Господь создал. А тебя он создал для рапиры, и в этом явная его воля, ибо в этом искусстве он позволил тебе дойти до совершенства. Если бы он хотел сделать тебя ксендзом, он наделил бы тебя совсем другими талантами и создал бы тебя склонным к книгам и латыни. Заметь также, что святое воинство пользуется в небе не меньшим почетом, чем святые монахи, оно сражается с адскими силами, и когда возвращается с победными знаменами, то получает награды из рук Господних... Ведь все это правда? Ты отрицать этого не будешь?
- Не отрицаю и знаю, что переспорить вас трудно; но и вы не будете отрицать, что монастырь дает лучшую пищу печали, нежели суетный свет...
- А если лучшую, то монастыря-то и надо избегать! Глуп тот, кто питает свое горе, вместо того чтобы уморить его голодом.
Пан Володыевский не нашелся, что ответить; он смолк и только минуту спустя сказал с тоской:
- Вы мне о женитьбе не говорите, эти воспоминания только растравляют мои раны! У меня нет и прежнего желания, оно уплыло вместе со слезами; да и годы не те: у меня седина появилась. Мне сорок два года и двадцать пять лет прошли в военных трудах, - это не шутка! Не шутка!
- Господи, не карай его за богохульство! Сорок два года! Тьфу! Мне вдвое больше, а иной раз приходится бичевать себя, чтобы усмирить волнение крови и выколачивать его как выколачивают пыль из платья. Чти память твоей покойницы, Михал! Раз для нее ты был молод, то почему же для других ты стар?
- Оставьте это! Оставьте! - сказал печальным голосом пан Володыевский. И слезы потекли у него из глаз на маленькие усики.
- Я не скажу более ни слова, - сказал Заглоба, - дай мне только рыцарское слово, что в каком бы состоянии ты ни застал Кетлинга, ты останешься с нами целый месяц. Тебе надо повидаться и со Скшетуским. Если потом ты захочешь надеть монашескую рясу, мы препятствовать тебе не будем!
- Даю слово! - сказал пан Михал.
и погружался в раздумье. Но, должно быть, это были веселые мысли, так как он время от времени ударял себя по коленям и повторял: "Гоп, гоп!"
Но по мере того, как они приближались к Мокотову, на лице Заглобы появлялось некоторое беспокойство. Он вдруг обратился к Володыевскому и сказал:
- Помни! Ты дал мне слово, что в каком бы состоянии ни застал Кетлинга, ты останешься с нами целый месяц!
- Я дал слово и останусь, - ответил Володыевский.
- Вот и дом Кетлинга! - воскликнул Заглоба. - Он прекрасно живет. Потом он крикнул кучеру:
- Щелкни-ка бичом! В этом доме сегодня праздник будет!
Раздалось громкое хлопанье бича. Еще повозка не успела въехать в ворота, как на крыльцо высыпала толпа товарищей и знакомых пана Михала. Были между ними старые товарищи по войне с Хмельницким, и молодые - последних времен; был тут и пан Василевский, и пан Нововейский, еще почти дети, но уже лихие рыцари; они еще мальчиками убежали из школы и уже несколько лет служили в войске под начальством пана Володыевского. Маленький рыцарь очень их любил.
Из прежних товарищей здесь был пан Орлик, с черепом, запаянным золотом, так как он треснул от шведской гранаты; был пан Рущиц, полудикий степной рыцарь, несравненный загонщик, уступавший только Володыевскому; было и много других. Увидев, что в повозке сидят двое, они закричали громко:
- Едет! Едет! Победил Заглоба! Едет!
И, бросившись к бричке, схватили маленького рыцаря на руки и понесли его на крыльцо, повторяя:
- Здравствуй! Здравствуй, товарищ дорогой! Ты теперь с нами, и мы тебя не пустим. Да здравствует Володыевский, первый кавалер, украшение всего войска! В степь с нами, брат! В Дикие Поля! Там ветер развеет твою печаль.
И только на крыльце они отпустили его. Он здоровался со всеми, растроганный оказанным ему приемом, потом сейчас же спросил:
- Как здоровье Кетлинга? Жив еще?
- Жив, жив! - ответили все хором, и усы старых солдат зашевелились от какой-то странной улыбки. - Пойдем, пойдем скорее, не то он еще вскочит: с таким нетерпением тебя ожидает.
- Видно, он уж не так близок к смерти, как говорил пан Заглоба! - заметил маленький рыцарь.
Они вошли в сени, а оттуда в большую комнату, где посередине стоял стол с заранее приготовленными закусками; в одном углу стоял мягкий диван, покрытый белой конской шкурой; на нем лежал Кетлинг.
- Друг мой! - сказал Володыевский, бросаясь к нему.
- Михал! - воскликнул Кетлинг и, вскочив на ноги, как совершенно здоровый человек, бросился в объятия маленького рыцаря.
Они обнимались так крепко, что поднимали друг друга кверху.
- Мне велели притвориться больным, - говорил шотландец, - даже Умирающим, но, увидев тебя, я не выдержал! Я здоров, как рыба, и ничего со мной не случилось. Мы только хотели тебя вырвать из монастыря. Прости, Михал! Эту ловушку мы устроили из любви к тебе!
- В Дикие Поля с нами! - снова крикнули рыцари и стали ударять мощными руками по саблям. В комнате раздалось грозное бряцание оружия.
- О, изменники! Я думал, что Кетлинг смертельно ранен.
- Как же это, Михал?! - воскликнул Заглоба. - Ты сердишься на то, что Кетлинг здоров? Ты желаешь ему смерти, а не здоровья? Вот как окаменело твое сердце, ты рад видеть всех нас на смертном одре, - и Кетлинга, и пана Орлика, и пана Рущица, и этих мальчиков, даже Скшетуского и меня, который любит тебя, как сына!
Тут пан Заглоба закрыл глаза и продолжал еще более жалобным голосом:
- К чему нам жизнь, мосци-панове, если на свете нет благодарности, а одна черствость сердец!
- Ради бога! - ответил Володыевский. - Я вам зла не желаю, но вы надсмеялись над моей скорбью!
- Он жизни нам желает! - повторил Заглоба.
- Да оставьте вы его!
- Он говорит, что мы надсмеялись над его скорбью, а мы над его несчастьем пролили целые потоки слез. Бога беру в свидетели, что твою скорбь мы готовы саблями изрубить, как всегда должны делать друзья. Но ты дал слово, что останешься с нами целый месяц, так хоть этот месяц люби нас!
- Я до самой смерти буду вас любить, - ответил Володыевский.
Дальнейший разговор был прерван появлением нового гостя. Солдаты, занятые паном Володыевский, не слышали даже, как этот гость приехал, они заметили его только тогда, когда он уже был в дверях. Это был мужчина огромного роста, с лицом римского цезаря, в котором отражались царственная мощь вместе с добротой и приветливостью. Он совершенно не был похож на всех этих солдат: он выделялся среди них, как орел, царь птиц, среди ястребов, коршунов и соколов.
- Пан гетман великий! - воскликнул Кетлинг и, как хозяин, бросился к нему навстречу.
- Пан Собеский! - повторили другие.
Все головы низко, почтительно склонились.
Кроме Володыевского, все знали, что гетман должен был приехать: он обещал Кетлингу; но все же прибытие его произвело большое впечатление, и с минуту никто не осмеливался заговорить первый. Это была великая милость с его стороны. Но пан Собеский очень любил своих солдат, особенно тех, которые вместе с ним громили татарские чамбулы; он смотрел на них, как на свою семью, и поэтому решил лично встретить Володыевского, утешить его и изъявлением особенной благосклонности удержать его в рядах войска.
Поздоровавшись с Кетлингом, он сразу протянул руки маленькому рыцарю, а когда тот подбежал и склонился к его коленам, гетман обнял его за голову.
- Ну, старый солдат, - сказал он, - ну же! Десница Божья пригнула тебя к земле, но она же тебя и подымет и утешит... Бог с тобой! Ты ведь останешься с нами?
Рыдания потрясли грудь пана Михала.
- Останусь! - сказал он сквозь слезы.
за дело!
- Vivat Joannes dux! {Да здравствует Иоанн, предводитель! } - закричали все хором.
Начался пир и продолжался долго.