Пан Володыевский.
Часть первая.
Глава VI

VI

Кетлинг и Володыевский дали себе слово, как только представится случай, ездить по-прежнему стремя у стремени, греться у одного костра, спать на одном и том же седле в изголовье.

Но случай их разлучил не позднее как через неделю после их встречи. Из Курляндии прибыл гонец с известием, что тот Гасслинг, который усыновил и наделил состоянием молодого шотландца, теперь внезапно заболел и пожелал видеть своего приемного сына. Молодой рыцарь, недолго думая, сел на лошадь и поехал.

Перед отъездом он просил пана Заглобу и Володыевского считать его дом своим и жить у него до тех пор, пока им не надоест.

- Быть может, Скшетуские приедут, - говорил он, - к выборам сам Скшетуский, наверное, приедет, но если бы приехала и вся его семья, то и для нее найдется место. У меня нет родных, но и родные мне не были бы дороже вас!

Заглоба был особенно доволен этим приглашением: ему было очень удобно у Кетлинга; но и Володыевскому это было на руку.

Скшетуские не приехали, зато дала знать о своем приезде сестра Володыевского, которая была замужем за паном Маковецким, стольником летичевским. Нарочный поехал прежде всего к гетманскому двору, чтобы расспросить, не слыхал ли кто-нибудь из придворных про маленького рыцаря. Ему указали дом Кетлинга.

Володыевский очень обрадовался: много лет уже не видался он со своей сестрой, и, узнав, что она, не найдя подходящего помещения, остановилась в Рыбаках, в жалкой лачуге, он тотчас же помчался туда, чтобы пригласить сестру в дом Кетлинга.

Были уже сумерки, когда он приехал к ней; он узнал ее сразу, несмотря на то, что кроме нее в комнате находились еще две другие женщины. Она была низенькая и кругленькая, точно клубок ниток. Она тоже узнала его, и, упав друг другу в объятия, они долго не могли выговорить ни слова; он чувствовал ее теплые слезы на своем лице и сам всплакнул. Другие две женщины стояли тут же и молча смотрели на эту встречу.

Пани Маковецкая опомнилась первая и начала выкрикивать тонким и пискливым голосом:

- Столько лет, столько лет! Помоги тебе бог, дорогой брат! Как только пришло известие о твоем несчастье, я тотчас же собралась ехать. И муж меня не удерживал: со стороны Буджака идет гроза... Поговаривают и о белгородских татарах. И, должно быть, скоро зачернеют дороги - птицы тучами слетелись: это всегда бывает перед каждым набегом. Да утешит тебя Господь, брат дорогой! Муж сам приедет на выборы и сказал мне так: "Поезжай вместе с паннами раньше меня! Михала, говорит, в печали утешишь, да и без того надо куда-нибудь скрыться от татар: край будет в огне, все одно к одному и складывается". - "Поезжай, - говорит, - в Варшаву, займи, пока еще время есть, хорошее помещение, чтобы было где жить". Сам он отправляется на границу следить за неприятелем. Войска у нас мало. И всегда у нас так! Михал, ты мой дорогой! Подойди-ка к окну, дай тебя разглядеть получше! С лица ты похудел, но в печали иначе и быть не может. Мужу легко было сказать, сидя на Руси: "Поищи себе помещение получше" - а тут нигде ничего не найдешь. Вот мы все в этой избе, и я едва достала три вязанки соломы на ночь...

- Позволь, сестра!.. - сказал маленький рыцарь.

Но сестра не хотела позволить и продолжала трещать:

- Мы остановились здесь - больше негде было. Хозяева смотрят волками; может, они и дурные люди. Правда, с нами четверо людей, все молодцы-парни, да и сами мы не трусы: в наших краях и у женщин должно быть рыцарское сердце, иначе там жить нельзя. У меня всегда с собой ружье, а у Баськи два пистолета. Только Кшися не любит оружия... Варшава город чужой, и лучше было бы нам остановиться в каком-нибудь надежном месте...

- Позволь, сестра! - повторил пан Володыевский.

- А где ты живешь, Михал? Ты должен мне помочь отыскать помещение, ведь ты в Варшаве человек бывалый...

- Квартира для тебя готова, - перебил ее Володыевский, - и такая просторная, что в ней мог бы поместиться и сенатор со всем своим двором. Я поселился у своего друга, капитана Кетлинга, и тебя сейчас же к нему перевезу.

- Но помни, что нас трое, да еще две служанки и четверо челядинцев. Ах, боже мой, я до сих пор тебя и не познакомила с нашей компанией!

Тут она обратилась к своим спутницам:

- Вы знаете, ваць-панны, кто он, но он не знает, кто вы; познакомьтесь, хоть впотьмах. У нас до сих пор даже печки не затопили. Вот это - панна Кристина Дрогоевская, а та - панна Барбара Езерковская. Мой муж их опекун, они сироты, живут с нами. Жить самостоятельно таким молодым паннам не подобает.

Пока сестра говорила это, Володыевский поклонился обеим паннам по-военному, а они, слегка приподняв пальчиками платья, присели, причем панна Езерковская мотнула головой, как молодой жеребенок.

- Тот самый знаменитый Заглоба? - вдруг спросила панна Езерковская.

- Баська, молчи! - сказала пани Маковецкая. - Я только боюсь, не хлопотно ли вам с нами будет?

- Уж если об ужине хлопочет пан Заглоба, - ответил маленький рыцарь, - то нас может приехать вдвое больше, и на всех хватит. Прикажите выносить вещи, ваць-панны. Для вещей я взял тележку, а шарабан Кетлинга такой удобный, что мы вчетвером разместимся. Вот что мне пришло в голову: если слуги у вас не пьяницы, то пусть они подождут здесь до утра с вещами и с лошадьми, а мы захватим только самое необходимое.

- Незачем вещи оставлять, возы еще не распакованы, надо только запрячь лошадей и можно ехать. Баська, поди присмотри!

Панна Езерковская бросилась в сени и вскоре вернулась с известием, что все готово.

- Ну, и пора! - сказал Володыевский.

Через минуту они сидели уже в шарабане и ехали к Мокотову.

Пани Маковецкая с панной Дрогоевской поместились на заднем сиденье, а на передней скамейке - маленький рыцарь с панной Езерковской. Было уже темно, так что он не мог разглядеть их лица.

- Вы знаете Варшаву, ваць-панны? - спросил маленький рыцарь, наклоняясь к панне Дрогоевской и возвышая голос, чтобы заглушить стук колес.

- Нет, - ответила она низким, но звучным голосом. - Мы настоящие провинциалки и до сих пор не знаем ни знаменитых городов, ни знаменитых людей.

Сказав это, она немного наклонила голову, как бы желая дать этим понять, что к числу таких людей она причисляет и Володыевского. Он с благодарностью принял ответ. "Какая обходительная девица!" - подумал он. И тотчас же начал ломать голову, каким бы комплиментом ей отплатить.

- Если бы этот город был в десять раз больше, то и тогда ваць-панны могли бы служить лучшим его украшением, - сказал он наконец.

- А вы почем это знаете, ваць-пане? Ведь темно! - сказала вдруг панна Езерковская.

- Ишь, коза! - подумал пан Володыевский.

Но он ничего не ответил, и некоторое время они ехали молча; вдруг панна Езерковская опять обратилась к маленькому рыцарю:

- Вы не знаете, ваць-пане, хватит ли места в конюшне? У нас десять лошадей и две верховых.

- Хватит места и для тридцати.

- Фью, фью! - просвистела в ответ Бася.

- Баська! - остановила ее пани Маковецкая.

- Да, хорошо - Баська, Баська! А кто всю дорогу должен был думать о лошадях?

женщин, спросил:

- В лице кого я буду иметь честь приветствовать сестру моего лучшего Друга Михала и мою благодетельницу?

- Это я, - сказала пани Маковецкая.

Тогда Заглоба схватил ее руку и, целуя ее, повторял:

- Бью челом! Бью челом!

Потом он помог ей выйти из шарабана и почтительно проводил ее до сеней, шаркая ногами.

- Да будет мне позволено приветствовать вас еще раз за порогом этого дома! - говорил он по дороге.

Тем временем пан Михал помогал выходить паннам. А так как шарабан был высокий и впотьмах трудно было отыскать ногой подножку, то он взял панну Дрогоевскую за талию и, приподняв ее, быстро поставил на землю; она, не сопротивляясь, на мгновение коснулась своей грудью его груди и сказала:

- Благодарю вас!

Потом Володыевский обратился к панне Езерковской, но та уже соскочила по другую сторону экипажа, и ему оставалось только подать руку панне Дрогоевской. В комнате они познакомились с паном Заглобой, который при виде двух девиц пришел в отличное настроение и тотчас пригласил всех к Ужину. На столе уже стояли дымящиеся миски, и как предвидел пан Володыевский, всего было так много, что будь народу вдвое больше, хватило бы на всех.

Все сели за стол. Пани Маковецкая заняла первое место; по правую руку от нее сел пан Заглоба, за ним панна Езерковская, Володыевский сел по левую сторону, рядом с панной Дрогоевской.

И только теперь маленький рыцарь мог разглядеть девиц. Обе они были красивы, но каждая в своем роде. У Дрогоевской были черные, как смоль, волосы, такие же брови, большие голубые глаза, несколько смуглая, но бледная кожа, такая нежная, что сквозь нее на висках просвечивали синие жилки. Едва заметный темный пушок покрывал ее верхнюю губу, оттеняя прелестный рот, как бы сложенный для поцелуя. Она была в трауре, так как недавно лишилась отца. Черный цвет, при нежности ее кожи и цвете ее волос, придавал ей грустный и даже строгий вид. На первый взгляд она казалась старше своей подруги, но всмотревшись лучше, пан Михал заметил, что и под этой прозрачной кожей текла кровь первой молодости. Чем больше он смотрел на нее, тем больше любовался: и ее величественной осанкой, и ее лебединой шеей, и ее стройным, полным девической прелести, станом.

"Это, должно быть, панна знатного рода, с величественной душой, - думал он. - Зато та, другая, настоящий мальчишка!"

И сравнение это было очень удачно.

Езерковская была гораздо ниже Дрогоевской и вся была миниатюрна, хотя и не худа; розовенькая и светловолосая. Ее волосы были острижены, очевидно, после болезни, и накрыты золотистой сеткой. Но на этой беспокойной головке даже волосы не хотели лежать спокойно: они торчали изо всех отверстий сетки, а на лбу образовывали светлую прядь, которая падала на брови, что при ее быстром, беспокойном взгляде и при задорном выражении лица делало это розовое личико похожим на лицо школьника, который только и думает, как бы безнаказанно напроказничать. Но она была такая свеженькая и такая хорошенькая, что трудно было оторвать от нее глаза; тоненький носик, несколько вздернутый кверху, с подвижными, постоянно раздувающимися ноздрями, ямочки на щеках и на подбородке - говорили о веселом нраве.

Теперь она сидела смирно, ела со вкусом и то и дело бросала быстрые взгляды то на пана Заглобу, то на пана Володыевского; и смотрела на них с детским любопытством, точно на какую-нибудь диковинку.

Пан Володыевский молчал, хотя чувствовал, что ему следовало бы занять разговором панну Дрогоевскую: он не знал, с чего начать. Маленький рыцарь был вообще не очень ловок с женщинами, а теперь к тому же он был еще печален: вид этих двух девушек так живо напомнил ему его дорогую покойницу...

Зато пан Заглоба занимал пани Маковецкую, рассказывая ей о подвигах пана Михала и о своих собственных. В середине ужина он начал рассказ о том, как некогда они с княжной Курцевич и с Жендзяном спасались от целого чамбула татар и как, наконец, чтобы спасти княжну и остановить погоню, они вдвоем с Володыевским бросились на весь чамбул.

Панна Езерковская даже есть перестала; опершись подбородком на руку, она слушала внимательно, ежеминутно встряхивая своими волосами, моргая глазами и щелкая пальцами от нетерпения в самых интересных местах, и повторяла:

- Ага! Ага! Ну, и что? Ну, и что?

А когда Заглоба дошел до того места, как драгуны Кушеля неожиданно подоспели к ним на помощь и разбили татар, бросившись за ними в погоню, и продолжали рубить их на протяжении полумили, панна Езерковская не могла уже удержаться и, изо всех сил захлопав в ладоши, воскликнула:

- Баська, - остановила ее толстая пани Маковецкая, - ты приехала к воспитанным людям, отучись ты от своего "А чтоб его!". Только того недостает, чтобы ты крикнула: "А чтоб меня разорвало!"

Девушка засмеялась своим свежим, звучным, серебристым смехом и, вдруг ударив руками по коленям, воскликнула:

- А, чтоб меня разорвало, тетушка!

- О, Господи! Уши вянут! Извинись перед всем обществом, - сказала Маковецкая.

Тогда Баська, желая начать извинение с пани Маковецкой, быстро вскочила с места, уронив при этом нож и ложку, и юркнула вслед за ними под стол.

Толстушка Маковецкая не могла больше удержаться от смеха. Смеялась она странно: сначала тряслась всем телом, а потом начинала пищать тоненьким голоском. Все развеселились. Заглоба был в восторге.

- Ну, смотрите, что мне делать с этой девочкой! - повторяла, трясясь от смеха, пани Маковецкая.

- Просто - прелесть! Ей-богу! - говорил Заглоба.

Между тем панна Бася вылезла из-под стола; она нашла ложку и нож, но потеряла сетку с головы; волосы совсем упали ей на глаза. Выпрямившись и шевельнув ноздрями, она сказала:

- Ага! Вы над моим конфузом смеетесь? Ладно!

- Никто не смеется! - сказал тоном убеждения Заглоба. - Никто и не думает смеяться. Мы только довольны, что в лице ваць-панны Бог послал нам радость!

После ужина все перешли в гостиную. Панна Дрогоевская, увидав висевшую на стене лютню, начала перебирать струны. Володыевский попросил ее спеть что-нибудь, на что она просто и ласково согласилась.

- Я готова, если только смогу хоть немножко рассеять вашу грусть.

- Благодарю вас, - ответил маленький рыцарь, поднимая на нее с благодарностью глаза.

Вскоре раздалось пение:

- Уж я и не знаю, как мне благодарить вас, пани, - говорил Заглоба, сидя поодаль с пани Маковецкой и целуя ее руки, - что вы и сами приехали, и привезли с собой таких красавиц, что они и граций за пояс заткнут. Особенно по сердцу мне вот этот гайдучок; такая шельмовочка какую хотите печаль разгонит, что кошка - мышей. Ибо что есть печаль, как не мыши, которые грызут зерна веселья, сложенные в наших сердцах? Надо вам знать, пани, что наш прежний король Joannes Casimirus так любил мои сравнения, что ни одного дня не мог без них обойтись. Я должен был составлять для него пословицы и мудрые изречения - он приказывал их читать ему на сон грядущий и согласно с ними вел свою политику. Но это другой вопрос. Я уверен, что в столь приятном обществе Михал окончательно забудет свое несчастье. Вы не знаете, пани, что только неделю тому назад я вырвал его из монастыря камедулов, где он уже собирался произнести обет. Но я снискал покровительство нунция, который заявил настоятелю, что если Михала сейчас же не выпустят, то он всех монахов отдаст в драгуны. Ему там нечего делать! Слава богу! Слава богу! Я знаю его! Не сегодня, так завтра которая-нибудь из этих двух высечет такие искры, что сердце его вспыхнет от них, как трут. Между тем панна Дрогоевская продолжала петь:

...Стрелы любови

Сердце сквозь латы пронзают...

- Женщины так же боятся этих стрел, как собака сала, - шепнул Заглоба пани Маковецкой. - Но сознайтесь, ваць-пани, что вы не без некоей скрытой цели привезли сюда этих синичек? И что за девушки! Особенно этот гайдучок. Ей-богу! Хитрая сестричка у пана Михала, не правда ли?

Пани Маковецкая действительно сделала очень хитрую мину, которая совсем не шла к ее открытому простодушному лицу, и сказала:

- Разное в голову приходило. У нас, женщин, нет недостатка в проницательности... Муж мой приедет на выборы, а я с девушками приехала раньше; того и гляди, к нам татары пожалуют. А если бы из всего этого вышло что-нибудь хорошее для Михала, то я дала бы обет пешком на богомолье отправиться.

- Выйдет, выйдет! - сказал Заглоба.

- Обе девушки знатного рода и обе богаты, а это в нынешнее тяжелое время что-нибудь да значит.

- Не мне это говорить! Состояние Михала война съела, но я знаю, что у него есть деньги, отданные под расписку разным знатным панам. Не раз брали мы с ним богатую добычу, мосци-пани, и хотя все это поступало в распоряжение гетмана, все же часть шла в дележку, как это у нас говорится по-солдатски: "на саблю". На долю Михала приходилось не раз так много, что если бы он сберег все, то у него было бы прекрасное состояние. Но ведь солдат о завтрашнем дне не думает, а гуляет, коли есть деньги. Михал спустил бы все, если бы я его не удерживал. Вы говорите, что эти девушки знатного рода?

- В Дрогоевской сенаторская кровь. Конечно, наши пограничные каштеляны не то что краковские, есть и такие, про которых в Речи Посполитой никто не слышал; но все же раз кто занял сенаторское место, то блеск сего звания он передает и потомству. Что же касается родственных связей, то Езерковская еще знатнее Дрогоевской.

- Скажите пожалуйста! Я сам происхожу от некоего короля масагетов, а потому люблю слушать о происхождении других.

- Ну, у Езерковских столь высоких предков нет, но если вам угодно послушать... мы ведь в наших краях по пальцам можем перечислить родословную каждого дома... Так вот, она родственница и Потоцких, и Язловецких, и Лащей. Было это вот как.

Тут пани Маковецкая расправила складки своего платья, уселась поудобнее, чтобы ничто не могло помешать излюбленному рассказу. Она расставила пальцы на одной руке и приготовила указательный палец другой для пересчитывания дедушек и бабушек, затем начала:

- Дочь пана Якова Потоцкого, Елизавета, от второй его жены Язловецкой, вышла за пана Яна Сметанко, хорунжего подольского.

- Усвоил!

- От этого брака родился пан Миколай Сметанко, тоже хорунжий подольский.

- Гм... Прекрасное звание!

- Он был женат первый раз на Дорогостай... нет, на Рожинской... нет, на Воронич... А чтоб ее! Забыла.

- Царство ей небесное, как бы там ее ни звали! - сказал серьезно Заглоба.

- А второй раз он женился на панне Лащ.

- Сыновья их перемерли...

- Никакая радость не долговечна на этом свете...

- А из четырех дочерей самая младшая, Анна, вышла за Езерковского, герба Равич, комиссара по разграничению Подолии; если не ошибаюсь, он был потом мечником подольским.

- Был, помню! - с уверенностью подхватил Заглоба.

- От этого брака, видите ли, родилась Бася.

- Вижу, как вижу и то, что она сейчас целится в окно из кетлинговского мушкета.

И действительно, панна Дрогоевская и маленький рыцарь были заняты беседой, а панна Бася развлекалась прицеливанием из мушкета. Увидев это, пани Маковецкая затряслась и запищала:

- Вы представить себе не можете, сколько мне хлопот с этой девушкой! Настоящий гайдамак!

- Если бы все гайдамаки были такие, я бы сейчас же к ним пристал...

- У нее на уме только оружие, лошади и война. Однажды вырвалась она из дому с ружьем на охоту за утками. Залезла куда-то в камыши, смотрит: тростник раздвигается, и что же она видит? Голову татарина, который камышами пробирался к деревне... Другая бы испугалась, а эта, бедовая, трах из ружья - татарин бултых в воду. Представьте себе: на месте! И чем? Утиной дробью!..

Тут пани Маковецкая затряслась и захихикала над приключением с татарином, а потом прибавила:

- И правду говоря, она спасла нас всех, так как шел целый чамбул. Вернувшись домой, она подняла тревогу, и мы с челядью успели спрятаться в лес. У нас так постоянно!

Лицо Заглобы выражало такой восторг, что он даже прищурил глаз на минуту, потом, вскочив с места, подбежал к девушке и, прежде чем она успела опомниться, поцеловал ее в лоб.

- Это от старого солдата за того татарина в камышах! - сказал он.

- А что? Задала я ему перцу?! - воскликнула она своим свежим детским голосом, который так не соответствовал смыслу ее слов.

- Ах ты, мой гайдучок дорогой! - сказал растроганный Заглоба.

- Ну что там один татарин! Вы их целыми тысячами рубили - и шведов, и немцев, и венгров. Что я в сравнении с вами, - таких рыцарей, как вы, нет во всей Речи Посполитой! Я это прекрасно знаю.

- Если ты такой воин, так мы тебя подучим работать саблей. Я уж тяжеловат стал, но ведь и пан Михал мастер.

Но Володыевский был всецело занят разговором с Кшисей Дрогоевской и ответил рассеянно:

- Все, что только прикажете, ваць-панна!

Заглоба с сияющим лицом опять присел к пани Маковецкой.

девушки?

- Господи! В женихах недостатка не было у обеих. А Баську мы в шутку называем вдовой трех мужей, ибо за нею ухаживали сразу три достойных кавалера: пан Свирский, пан Кондрацкий и пан Цвилиховский. Все трое - шляхтичи и помещики; я могу изложить вам и их родословную.

Сказав это, пани Маковецкая опять расставила пальцы левой руки, оттопырила указательный правой, но пан Заглоба успел спросить:

- Что же с ними случилось?

- Все трое сложили голову на войне, потому мы и называем Баську вдовой.

- Видите ли, у нас это дело обыкновенное, и редкий человек умирает естественной смертью, дожив до старости. У нас даже говорят, что шляхтичу и не подобает умирать иначе, как на поле брани. Как Бася перенесла? Поревела немного, бедняжка, и все пряталась на конюшню: у нее как только горе - сейчас на конюшню! Пошла я раз за ней и спрашиваю: "Ты по ком из них плачешь?" А она отвечает: "По всем по трем". Из этого ответа я сейчас же поняла, что ни один из них ей особенно не нравился... И думаю, что до сих пор голова ее не тем занята и воли Божьей она еще не чует. Кшися скорее, а Бася еще как будто не чует.

- Почует! - сказал Заглоба. - Мы с вами это лучше всего понимаем! Почует! Почует!

- Таково уж наше назначение! - ответила пани Маковецкая.

- Верно! Я только что хотел это сказать.

Маленький рыцарь уже совсем освоился с Кшисей, а она, очевидно, по доброте души, утешала его и занималась Володыевским, как лекарь занимается больным. И быть может, поэтому выказывала она ему больше расположения, чем это позволяло такое короткое знакомство. Но пан Михал был братом пани Маковецкой, а панна - племянницей ее мужа, и потому это никого не удивляло. Зато Бася осталась как-то в стороне, и только пан Заглоба все время обращался к ней. Впрочем, ей это, по-видимому, было все равно, интересуются ею или нет. Сначала она с удивлением глядела на обоих рыцарей, но с таким же удивлением смотрела она и на прекрасное оружие Кетлинга, развешанное на стенах. Потом она стала позевывать, потом глаза ее стали слипаться, и, наконец, она сказала:

- Как завалюсь спать, так проснусь разве лишь послезавтра!

После этих слов все тотчас же разошлись: дамы были очень утомлены с дороги и только ждали, когда им постелят постели. Когда же, наконец, пан Заглоба остался наедине с Володыевским, он сначала стал многозначительно подмигивать, а потом слегка колотить маленького рыцаря по спине.

- Михал! Ну что, Михал? Настоящие репки? А? Монахом сделаешься? А та лесная ягодка, Дрогоевская, хороша? А розовенький гайдучок, ух! Ну что, Михал?

- Особенно мне понравился этот гайдучок. Скажу тебе, что, когда я за ужином сидел с ней рядом, мне так жарко было, точно у печки.

- Дрогоевская - венгерская слива, настоящая венгерская слива! Но та - орешек! Ей-богу! Будь у меня зубы... то есть, я хотел сказать, будь у меня такая дочь... я бы тебе одному ее отдал! Миндалинка! Говорю тебе, миндалинка!

Володыевский вдруг стал грустен: ему припомнились прозвища, которые пан Заглоба давал когда-то Анусе Божобогатой. Она встала перед ним, как живая; ее маленькое личико, ее темные косы, ее веселость, ее щебетание, ее взгляды. Эти две были моложе, но та ведь была во сто раз дороже всех самых молоденьких.

Заглоба удивился; молча и с беспокойством смотрел он некоторое время на пана Михала, потом сказал:

- Михал, что с тобой? Скажи хоть слово, ради бога!

Володыевский сказал:

- Так их много, столько их ходит по свету, и только моего ягненочка уж нет, только ее одной я уже больше никогда не увижу...

- Боже! Боже! Боже!