Пан Володыевский.
Часть вторая.
Глава X

X

В этот же самый день Бася принялась "пытать" татарина, но, следуя совету мужа и помня его предостережения насчет дикости Азыи, она решила наступать на него не сразу.

Несмотря на это, как только он предстал перед ней, она сказала ему прямо:

- Пан Богуш говорит, что вы знаменитый человек, но я полагаю, что и самые знаменитые люди любви не избегают!

Азыя полузакрыл глаза и склонил голову.

- Ваша милость изволите быть правы, - сказал он.

- Потому что с сердцем так: раз - и готово!

Сказав это, Бася встряхнула своей белокурой головой и заморгала глазами, желая этим показать, что и она прекрасно разбирается в этих делах и надеется, что говорит с человеком, тоже не лишенным опытности. Азыя поднял голову и окинул взглядом ее стройную фигуру. Никогда еще не казалась она ему столь прекрасной, как теперь: глаза ее блестели оживлением и любопытством, разрумянившееся детское личико смотрело на него с улыбкой... Но чем большей невинностью дышало ее лицо, тем обаятельнее оно ему казалось, тем сильнее разгоралась в его душе страсть, тем сильнее охватывала его любовь; он упивался ею, как вином, в нем исчезли все желания и осталось только одно: отнять ее у мужа, вечно держать в своих объятиях, прильнуть устами к ее устам, чувствовать ее руки на своей шее и любить, любить ее, хотя бы и пришлось забыть все, хотя бы пришлось погибнуть самому, хотя бы пришлось погибнуть им обоим!

При одной мысли об этом все кружилось у него перед глазами, все новые желания выползали из самых сокровенных тайников его души, как змеи из расщелин скал; но это был человек, умевший необычайно владеть собою, и он сказал себе: "Еще нельзя!" и сдерживал свое дикое сердце, как разъяренного коня на аркане.

Он стоял перед нею с виду холодный, хотя губы и глаза его горели огнем, а бездонные глаза говорили все, чего не смели сказать сжатые губы.

Но этой немой речи не поняла Бася, - ее душа была чиста, как ключевая вода, и мысли заняты другим: она в эту минуту думала, что еще сказать татарину, и, наконец, подняв палец кверху, сказала:

- Не раз бывает, что человек носит тайную любовь в своей душе, а между тем, если бы он откровенно высказался, быть может, он и узнал бы что-нибудь хорошее.

Лицо Азыи вдруг потемнело, в его голове молнией мелькнула безумная надежда, но он овладел собой и спросил:

- О чем вы изволите говорить, ваша милость?

А Бася ему отвечала:

- Другая говорила бы без обиняков, ибо женщины нетерпеливы и опрометчивы, но я не такая. Помочь я всегда готова, но доверия я сразу не требую; я скажу вам только одно: не скрывайтесь и приходите ко мне хоть каждый день, ибо я уже об этом говорила с мужем; понемногу вы освоитесь и поверите в мои дружеские чувства, и будете знать, что я расспрашиваю вас не из пустого любопытства, а из участия и желания помочь; но раз помогать, то надо же мне быть уверенной и в ваших чувствах. Впрочем, вы первый должны бы их высказать. Когда вы признаетесь, - быть может, и я скажу вам кое-что...

Тугай-беевич сразу понял, как тщетна была та надежда, которая на минуту блеснула в его голове: он тотчас догадался, что дело касается Эвы Нововейской. И все проклятия, которые за столько лет накопились в его мстительной душе, он готов был послать на всю семью. Ненависть вспыхнула в нем, как пламя, и ненависть эта была тем сильнее, чем радостнее были чувства, испытанные им минуту назад. Но он овладел собою. В нем было не только самообладание, но и лукавство восточных людей. Он сейчас же понял, что если съязвит что-нибудь про Нововейских, то сразу утратит расположение Баси и возможность видеться с нею ежедневно; но, с другой стороны, он чувствовал, что он не сможет, по крайней мере теперь, сломить себя настолько, чтобы заставить себя лгать ей, так мучительно любимой, будто любит другую. И от сильной внутренней борьбы и неподдельных мучений он вдруг бросился к ногам Баси и, целуя их, начал говорить:

- В руки вашей милости я отдаю мою душу! В руки вашей милости я отдаю мою судьбу! Я не хочу делать ничего другого, как то, что вы мне прикажете: иной воли, кроме вашей, знать не хочу. Делайте со мной что хотите! Я, несчастный, живу в страданиях и скорби. Сжальтесь надо мной, ваша милость! Лучше бы мне умереть и погибнуть!..

Сказав это, он застонал; бесконечная мука и скрытая страсть жгли его, как огонь. Бася приняла его слова за порыв любви к Эве, которую он так долго, так мучительно таил; и ее охватила жалость к бедному юноше, и две слезинки заблестели в ее глазах.

- Встаньте, Азыя, - сказала она. - Я всегда желала вам добра и искренне

Тут Бася встала со скамейки, подняла свое розовое, улыбающееся лицо и, поднявшись на цыпочки, шепнула Азые на ухо:

- Эвка вас любит...

Лицо Азыи исказилось от бешенства; обеими руками схватился он за голову и, забыв, как странно должны звучать эти слова, повторил несколько раз хриплым голосом:

- Алла! Алла! Алла!

И выбежал из комнаты. Бася поглядела ему вслед; его восклицание не очень удивило ее, - его часто употребляли даже польские солдаты; видя этот порыв молодого липка, она сказала про себя:

- Настоящий огонь! Он по ней с ума сходит!

Потом она вихрем помчалась отдать отчет мужу, пану Заглобе и Эвке. Володыевского она застала в канцелярии, за реестрами стоящих в Хрептиевской крепости полков. Он сидел и писал, но она, вбежав к нему, крикнула:

- Знаешь, Михал? Я говорила с ним! Он упал к моим ногам! Он сходит с ума по ней!

Маленький рыцарь отложил перо и начал смотреть на жену. Она была так оживлена и так хороша, что глаза его заблестели, и он невольно улыбался ей; потом протянул к ней руки, а она, слегка отстраняя их, еще раз повторила:

- Азыя с ума сходит по Эвке!

- Как я по тебе! - сказал маленький рыцарь, обнимая ее сильнее.

В этот же день и пан Заглоба, и Эвка Нововейская знали все подробности ее разговора с Азыей. Девичье сердце вполне отдалось теперь сладостному чувству, и при одной мысли, что будет, когда они случайно останутся наедине, оно билось неудержимо. Она уже видела смуглое лицо Азыи у своих колен, чувствовала его поцелуи на своих руках, чувствовала ту томность, с которой голова девушки склоняется на плечо любимого человека, а губы шепчут: "И я люблю". Между тем, от волнения и тревоги, она горячо целовала руки Баси и ежеминутно поглядывала на дверь, не увидит ли там мрачного, но прекрасного лица Ту-гай-беевича. Но Азыя не показывался. К нему приехал Галим, старый слуга его отца, теперь влиятельный мурза у добруджан. Галим приехал уже открыто, потому что в Хрептиеве знали, что он посредник между Азыей и теми ротмистрами липков и черемисов, которые перешли на службу к султану. Оба они тотчас же заперлись в квартире Азыи; Галим, отвесив должные сыну Тугая поклоны, скрестил руки и опустил голову, ожидая вопросов.

- У тебя есть какие-нибудь письма? - спросил у него Азыя.

- Нет никаких, эфенди. Мне приказано передать все на словах.

- Ну, говори.

- Война неминуема. Весной мы все должны идти под Адрианополь. Болгарам велено свозить туда сено и ячмень.

- А где будет хан?

- Прямо через Дикие Поля пойдет на Украину к Дорошу.

- Что ты слышал о наших?

- Голод?

- Много лошадей пало. В Белгороде многие сами продаются в неволю, чтобы как-нибудь прожить до весны. Лошадей много пало, эфенди, травы в степях осенью было мало... Солнце выжгло.

- А о сыне Тугай-бея слышали?

- Поскольку ты позволил говорить, я говорил. Весть разошлась от липков и от черемисов, но никто не знает правды. Говорил также и о том, что Речь Посполитая хочет дать им волю и землю и призвать на службу под начальством Тугай-беевича. При одной вести об этом взволновались все улусы, что победнее. Они этого желают, эфенди, желают, но другие им объясняют, что все это неправда, что Речь Посполитая пошлет против них войско, а Тугай-беевича совсем нет. Были у нас купцы из Крыма, говорят, что там одни кричат: "Есть Тугай-беевич!" и волнуются; другие кричат: "Нет Тугай-беевича!" и успокаивают. Но если станет известно, что ваша милость призываете их к воле, земле и службе, - тысячи пойдут. Пусть мне только позволят говорить.

Лицо Азыи прояснилось от удовольствия; он стал ходить большими шагами по комнате и сказал:

- Привет тебе, Галим, под моим кровом! Садись и ешь!

- Я твой пес и слуга, эфенди! - сказал старый татарин.

Тугай-беевич захлопал в ладоши; вошел дежурный липок и, выслушав приказания, принес еду: водку, копченую говядину, хлеба, немного сладостей и несколько пригоршней подсолнечного семени - одно из любимых татарских лакомств.

- Ты мне друг, а не слуга! - сказал Азыя после ухода слуги. - Привет тебе, ибо ты принес хорошие вести! Садись и ешь!

Галим начал есть, и, пока он не кончил, оба молчали; но он скоро подкрепился и начал следить глазами за Азыей, выжидая, когда тот заговорит.

- Здесь уже знают, кто я, - сказал, наконец, Тугай-беевич.

- И что же, эфенди?

- Ничего. Уважают меня еще больше. Мне все равно пришлось бы все сказать, когда началось бы дело. Я откладывал, поджидая вестей из орды, и хотел, чтобы первым узнал об этом гетман, но приехал Нововейский и узнал меня.

- Молодой? - спросил с испугом Галим.

нужны...

- Старик сватает?

- Нет... Она... Она думает, что я не ее, а ту люблю!

- Эфенди, - сказал, отвешивая поклон, Галим, - я раб твоего дома и не смею говорить в твоем присутствии; но я тебя узнал среди липков, я тебе сказал под Брацлавом, кто ты, и с той поры служу тебе верно; я и другим приказал любить тебя, как господина, и, хотя другие тебя любят, все же никто не любит тебя так, как я. Позволь мне говорить.

- Говори!

- Ты, Галим, слышал про Хмельницкого?

- Слышал и служил у Тугай-бея, когда он с Хмельницким на ляхов ходил, города разрушал и добычу брал.

- А знаешь ли ты, что Хмельницкий у Чаплинского жену увез, сам женился на ней и детей имел от нее? Что ж? Была война, и все гетманские войска, королевские и Речи Посполитой, не отняли ее у Хмельницкого. Он разбил и гетманов, и короля, и Речь Посполитую, ибо отец мой ему помог, а кроме того, Хмельницкий был гетман казацкий. А знаешь, кем я буду? Гетманом татарским! Мне должны дать много земли и какой-нибудь город для столицы; вокруг города будут улусы, а в улусах храбрые ордынцы... Много луков и много сабель. А когда я ее увезу в тот мой город и женюсь на ней, на красавице, и сделаю ее гетманшей, то у кого будет сила? У меня! Кто ее будет требовать? Маленький рыцарь, если будет жив... Но если он и будет жив и волком выть будет, и самому королю бить челом с жалобами, неужели ты думаешь, что из-за одной русой головки войну со мной начнут? Уж была у них раз такая война, и половина Речи Посполитой в огне сгорела. Кто устоит против меня? Гетман? Тогда я соединюсь с казаками, с Дорошем побратаюсь, а землю отдам султану. Я - второй Хмельницкий, я больше, чем Хмельницкий, - во мне лев живет! Пусть мне позволят ее взять, я буду служить им, буду бить казаков, буду бить хана, а если нет, тогда весь Лехистан истопчу копытами, гетманов в плен возьму, войска разнесу, города пожгу, людей перережу. Я - Тугай-бея сын, я - лев!

В глазах Азыи вспыхнул красный огонь, засверкали белые зубы, как сверкали некогда у Тугай-бея; он поднял вверх руку и грозно потрясал ею в сторону севера. Он был и велик, и страшен, и прекрасен так, что Галим сталь поспешно отвешивать ему поклоны и тихим голосом повторять:

Долго продолжалось молчание. Тугай-беевич понемногу успокаивался, наконец он сказал:

- Сюда приезжал Богуш. Ему я открыл мою силу и мою мощь поселить на Украине возле казачества народ татарский, а возле гетмана казацкого - гетмана татарского!

- Он согласился?

- Он за голову хватался и чуть мне челом не бил, а на другой день со счастливою новостью помчался к гетману.

- Собеский?

- Да!

В глазах Азыи снова сверкнул красный огонь, но лишь на одно мгновение. Лицо его тотчас успокоилось, потом он сел на скамейку и, облокотившись, глубоко задумался.

- Долго обдумывал я, - сказал он, - что может ответить великий гетман, когда ему Богуш принесет счастливую весть. Гетман мудр и согласится. Гетман знает, что весной с султаном будет война, для которой здесь, в Речи Посполитой, нет ни денег, ни людей, а когда Дорошенко и казаки станут на сторону султана, может настать последний час Лехистана, тем более что ни король, ни сословия не верят в неизбежность войны и не готовятся к ней. Я здесь держу ухо востро и все знаю, и Богуш от меня не скрывает того, о чем говорят при дворе гетмана. Пан Собеский великий муж, он согласится, ибо знает, что когда татары придут сюда за волей и землей, то в Крыму и в Добруджских степях может начаться междоусобная война, могущество орд ослабеет, и сам султан прежде всего должен будет подумать об успокоении этого волнения. Между тем у гетмана будет время приготовиться; казаки и Дорош поколеблются в своей верности султану. Это единственное спасение для Речи Посполитой, которая так ослаблена, что и возвращение нескольких тысяч липков для нее много значит. Гетман знает об этом, гетман мудр, гетман согласится!

Азыя приблизил свое дикое лицо к уху Галима и прошептал:

- Ты теперь останешься здесь, пока я не получу ответа от гетмана; я тоже раньше в Рашков не двинусь. Если он отвергнет мои замыслы, тогда я пошлю тебя к Крычинскому и другим. Ты им прикажешь подвинуться с той стороны реки к Хрептиеву и быть наготове, а я здесь с моими липками в первую же удобную ночь нападу на команду и сделаю вот что...

Тут Азыя провел пальцем по горлу и минуту спустя прибавил: "Кенсим! Кенсим! Кенсим!.."

Галим спрятал голову в плечи, и на его зверском лице появилась зловещая улыбка.

- Да! Ему первому!

- А потом в султанские земли?

- Да... с нею...