Пан Володыевский.
Часть вторая.
Глава XV

XV

После предложения молодой пан Нововейский сейчас же уехал в Рашков, чтобы там приискать подходящую квартиру для пани и панны Боской. Через две недели после его отъезда целым караваном тронулись и все хрептиевские гости: Навираг, два анардрата, пани Керемович и Нерсесович, пан Сеферович, обе Боские, двое Петровичей и старый пан Нововейский, не считая нескольких каменецких армян и множества вооруженных людей для охраны возов, упряжного и вьючного скота. Петровичи и духовные делегаты эчмиадзинского патриарха предполагали только отдохнуть в Рашкове, справиться насчет дороги и затем продолжать ехать дальше в Крым. Остальная компания должна была поселиться на некоторое время в Рашкове и ждать там, по крайней мере, до первой оттепели возвращения пленных: пана Боского, младшего Сеферовича и двух купцов, которых давно уже с тоской ожидали их жены.

Дорога была трудная: шла она через глухие пустыни и бездонные яры. К счастью, благодаря обильно выпавшим снегам установился превосходный санный путь; присутствие же военных команд в Могилеве, Ямполе и Рашкове обеспечивало полную безопасность. Азба-бей был убит, разбойники или перевешаны, или рассеяны, а татары зимой, за отсутствием травы, не выходили на дороги.

К тому же молодой пан Нововейский обещал, если только получит разрешение от пана Рушица, выехать к ним навстречу с несколькими десятками людей. И все ехали беспечно и весело. Зося готова была ехать за паном Адамом на край света. Пани Боская и две армянские женщины надеялись вскоре увидать своих мужей. Правда, Рашков этот находился в страшной пустыне, на краю христианского мира, но ведь они ехали туда не на всю жизнь. Весной должна была быть война: на границах все говорили о войне, а потому, дождавшись дорогих людей, все должны были с первыми теплыми днями уехать оттуда, чтобы не подвергать опасности свою жизнь и уберечь себя от гибели.

Эвку пани Володыевская удержала в Хрептиеве. Оставляя ее, отец не очень настаивал, чтобы она ехала вместе с ним, ибо он оставлял ее в доме таких достойных людей.

- Уж я ее отошлю в полной безопасности, - говорила Бася, - вернее, даже сама ее привезу: хоть раз в жизни мне бы хотелось побывать на этой страшной границе, про которую я так много слышала с детства. Весной, когда дороги зачернеют чамбулами, муж меня не пустит, но теперь, если Эвка здесь останется, у меня будет прекрасный предлог. Недели через две я начну настаивать, а через три, - наверное, получу позволение.

- Ваш муж, надеюсь, без надежного конвоя и зимой вас не отпустит.

- Если можно будет, он сам поедет со мной, а если нет, то нас проводит Азыя с двумя сотнями солдат, а то и больше. Я слышала, что его и так хотят командировать в Рашков.

Этим разговор окончился, и Эва осталась. У Баси кроме тех причин, которые она изложила пану Нововейскому, были и другие расчеты. Она хотела облегчить Азые сближение с Эвой - молодой татарин начинал ее беспокоить. Когда она его спрашивала, он говорил ей, что любит Эву, что прежняя любовь в нем не угасла, но когда он оставался с Эвой, он молчал. Между тем девушка на хрептиевском безлюдье влюбилась в него без памяти. Его дикая, но пышная красота, его детство в доме тяжелого на руку пана Нововейского, его княжеское происхождение и та тайна, которая тяготела над ним, и, наконец, военная слава - совершенно очаровали ее. И она ждала только минуты, чтобы открыть ему сердце, горячее, как само пламя, сказать ему: "Азыя, я тебя люблю с детства!", упасть в его объятия и поклясться ему в вечной любви. А он только стискивал зубы и молчал.

Сначала Эва думала, что присутствие отца и брата удерживает Азыю от признания. Но потом и ее охватило беспокойство: если со стороны отца и брата могли встретиться препятствия, особенно пока Азыя не получил шляхетской грамоты, то ведь он мог хоть ей открыть свое сердце, и даже должен был сделать это тем скорей, тем откровеннее, чем больше препятствий было на их пути.

А он молчал.

Наконец, сомнения закрались в сердце девушки, и она начала жаловаться на свое горе Басе, а та успокаивала ее и говорила:

- Не отрицаю, что он странный человек и ужасно скрытный, но я уверена, что он любит тебя, ибо, во-первых, он мне это много раз повторял, а во-вторых, он смотрит на тебя иначе, чем на других.

А Эвка печально качала головой.

- Иначе - это верно, но я не знаю, любовь ли это или ненависть.

- Милая Эвка, не болтай вздора, за что бы ему ненавидеть тебя?

- А за что же ему меня любить?

Тут Бася стала гладить ее по лицу своей маленькой ручкой.

- А за что меня Михал любит? За что твой брат как только увидал Зосю, так и полюбил ее?

- Адам всегда был горяч!

- А Азыя горд и боится отказа, особенно со стороны твоего отца, ибо брат твой, сам полюбив, легко может понять мучения любви. Вот в чем дело! Не будь глупа, Эвка, и не бойся. Я вот пожурю Азыю, и ты увидишь, что он станет смелее.

И в этот же самый день Бася повидалась с Азыей и после свидания тотчас же бросилась в комнату Эвки.

- Уже! - воскликнула она в дверях.

- Я сказала ему так: "Что это вы себе думаете? Платить мне неблагодарностью? Да? Я нарочно удержала Эвку, чтобы вы могли воспользоваться случаем, и вы им не пользуетесь. Знайте же, что через две-три недели я отошлю ее в Рашков и, может быть, сама с нею поеду, а вы останетесь с носом. Он в лице изменился, когда узнал об этом отъезде в Рашков, и упал к моим ногам. Я его спрашиваю, что он думает. А он на это: "В дороге, - говорит, - я открою, что у меня на сердце, в дороге будет удобнее всего, в дороге случится, что должно случиться, что предназначено. Во всем, говорит, сознаюсь, все открою, ибо я дольше жить не могу с этой мукой". У него даже губы задрожали от радости, хотя он раньше был расстроен, ибо получил какие-то неприятные письма из Каменца. Он говорил, что в Рашков он и так должен ехать, что на это у мужа давно уже есть приказ гетмана, в приказе только времени не указано, ибо все зависит от его переговоров с липковскими ротмистрами. "А теперь, - говорит, - пора, и я должен ехать к ним, за Рашков, и заодно провожу вашу милость и панну Эву". На это я ему сказала, что не знаю, поеду ли я, и что это будет зависеть от позволения Михала. Услыхав это, он очень испугался. Эх, глупенькая ты, Эвка! Ты говоришь, что он тебя не любит, а он к моим ногам упал и стал меня умолять, чтобы я ехала. Говорю тебе, он выл попросту, и мне даже плакать хотелось. А знаешь ли, почему он так сделал? Он сейчас же мне сказал: "Я, - говорит, - открою все, что у меня на сердце, но без участия вашей милости я ничего не добьюсь у панов Нововейских, только гнев и ненависть в них вспыхнет. В руках вашей милости моя судьба, мои муки, мое спасение, ибо если вы, ваша милость, не поедете, то пусть меня земля поглотит или огонь сожжет". Вот как он тебя любит! Просто страшно подумать. Если бы ты видела, какой у него был вид, ты бы испугалась.

- Нет, я его не боюсь! - ответила Эвка. И стала целовать руки Баси. - Поезжай с нами, поезжай с нами! Ты одна можешь спасти нас, ты одна не побоишься сказать все отцу, ты одна можешь чего-нибудь добиться. Поезжай с нами. Я упаду к ногам пана Володыевского, чтобы он отпустил тебя. Без тебя Азыя и отец с ножами друг на друга бросятся! Поезжай с нами! Поезжай с нами!

И она склонилась к ногам Баси и, плача, стала обнимать их.

- Бог даст, поеду, - ответила Бася. - Я все предоставлю Михалу и не перестану его просить. Теперь можно даже одной ехать, а тем более с таким отрядом. Может быть, и Михал поедет, а если нет, то он все-таки согласится - сердце у него доброе. Сначала он раскричится, но как только увидит, что я опечалилась, сейчас же начнет ходить вокруг меня, в глаза мне заглядывать и согласится. Я предпочла бы, чтобы и он поехал с нами, мне без него будет очень тоскливо, но что же делать? Я поеду, чтобы принести вам хоть какое-нибудь облегчение... Ведь тут уж дело не в моем желании, а в вашей судьбе. Михал любит и тебя, и Азыю, - он согласится!

Азыя после этого свидания с Басей побежал в свою комнату, полный радости и надежды, точно после тяжкой болезни к нему вдруг вернулось здоровье и он ожил.

Минуту перед тем бешеное отчаяние терзало его душу. Утром он получил сухое и короткое письмо от пана Богуша следующего содержания:

только не намерен прикрывать своим авторитетом твои безумные планы, но строго-настрого, под страхом лишить тебя своей милости, приказывает тебе отказаться от них. Я тоже убедился, что все, о чем ты говорил, ни к чему не приведет: грешно христианскому народу входить в такие сношения с язычниками и позорно было бы перед всем миром давать шляхетские привилегии злодеям, хищникам и проливающим невинную кровь. Сам обдумай это и о гетманстве не мечтай, ибо это не для тебя, хотя ты и сын Тугай-бея. А если хочешь поскорее вернуть гетманское расположение, то будь доволен теперешним своим положением, а особенно поторопись кончить дело с Крычинским, Творовским, Адуровичем и другими; за это гетман будет тебе особенно благодарен. Посылаю тебе заметку гетмана о том, что тебе надо делать, а пану Володыевскому - приказ гетмана, дабы тебе уезжать и приезжать вместе с твоим отрядом беспрепятственно. Ты, конечно, должен будешь поехать навстречу ротмистрам, поторопись и пришли мне известие в Каменец, что там делается по ту сторону. Засим поручаю тебя Господнему попечению и остаюсь с неизменным к тебе расположением.

Получив это письмо, молодой татарин впал в страшное бешенство: письмо он истер в руках в порошок; затем, схватив кинжал, стал им колоть стол, грозил, что убьет себя, что убьет верного Галима, который на коленях умолял его не предпринимать ничего, пока не остынут его гнев и отчаяние. Письмо это было для Азыи страшным ударом. Воздушные замки, которые строила его гордость и самолюбие, рассыпались в прах, замыслы были уничтожены. Он мог сделаться третьим гетманом в Речи Посполитой и до некоторой степени держать в своих руках ее судьбу, а теперь он увидел, что должен остаться неизвестным офицером, для которого верхом достижимого является шляхетская грамота. В своей пылкой фантазии он уже видел, как целые толпы бьют ему челом, а теперь ему самому придется бить челом перед другими...

И ни к чему не привело то, что он сын Тугай-бея, что в его жилах течет кровь владетельных воинов, что в его голове зародились великие мысли, - все ни к чему! Он будет жить в неизвестности и умрет всеми забытый в какой-нибудь далекой крепости. Одно лишь слово подрезало ему крылья, одно "нет" лишило его силы, подобно орлу, парить под небесами и заставило пресмыкаться по земле, подобно червю. Но все это было еще ничто в сравнении с тем счастьем, которое он утратил. Та, за обладание которой он готов отказаться от вечной жизни, та, которая влила огонь в его душу, та, которую он любил глазами, сердцем, душой, кровью, - никогда не будет принадлежать ему. Это письмо отнимало и ее, как и гетманскую булаву. Хмельницкий мог похитить Чаплинскую, мог похитить ее и могущественный Азыя. Азыя гетман мог похитить чужую жену и отстоять ее от всей Речи Посполитой, но как мог вырвать ее Азыя, поручик липковского полка, служащий под командой ее мужа?..

Когда он думал об этом, весь мир мрачнел перед его глазами, становился пустым, бессмысленным. И не знал Тугай-беевич, не лучше ли ему умереть, чем жить без счастья, без надежды, без любимой женщины. Это угнетало его тем сильнее, что удара этого он не ожидал. Обсудив положение Речи Посполитой, он с каждым днем все более и более убеждался, что гетман согласится на его предложение. Между тем надежды его рассеялись, как дым, как туман. Что ему оставалось? Отказаться от славы, от величия, от счастья? Но он был неспособен на это. В первую минуту его охватил бешеный гнев и отчаяние. Его жгло, как огнем, и жгло так мучительно, что он выл и скрежетал зубами, и мстительные мысли носились в его голове. Он хотел мстить - мстить Речи Посполитой, гетману, Володыевскому, даже Басе. Он хотел поднять своих липков, вырезать весь гарнизон, всех офицеров, весь Хрептиев, убить Володыевского, а Баську похитить и уйти с нею на молдавский берег, а потом в Добруджу и дальше, хотя бы в Царьград, хотя бы в азиатские пустыни...

как и в Хмельницком, в одно и то же время уживался и лев, и змей. Он со своими верными липками нападет на Хрептиев - и что же? Разве бдительный, как журавль, Володыевский даст себя захватить врасплох? А если бы даже так, то разве он, славнейший загонщик, даст себя победить, тем более что у чего солдат больше, и солдаты лучше? Наконец, если бы он, Азыя, победил его, то что же он будет делать? Пойдет вдоль реки к Ягорлыку? Но ведь по Дороге ему придется разбить команды в Могилеве, Ямполе и Рашкове. Перейдет на молдавский берег? Там перкулабы, друзья Володыевского, и сам Габарескул хотинский, его закадычный друг. Пойдет к Дорошу? Там, под Брацлавом, польские команды, а в степях даже зимою много мелких отрядов. И Тугай-беевич понял свое бессилие, и его зловещая душа, вспыхнувшая было мощным пламенем, погрузилась в глухое отчаяние, как раненый Дикий зверь в темную, скалистую пещеру, - и притихла. И как слишком сильная боль сменяется бесчувствием, так и он оцепенел в своем отчаянии.

Тогда-то ему и дали знать, что пани Володыевская желает с ним говорить.

Когда Азыя вернулся после разговора с Басей, Галим не узнал его. Оцепенения не было уже в его лице - глаза его блестели, как у дикой кошки, лицо сияло, а белые зубы блестели из-под усов, и своей дикой красотой он совсем был похож на страшного Тугай-бея.

- Господин мой, - спросил его Галим, - каким образом Господь Бог утешил душу твою?

- Галим, - ответил Азыя, - после темной ночи Бог дает день и повелевает солнцу встать из-за морей. Галим (тут он схватил старого татарина за плечи), еще месяц, и она будет моей навеки.

- Сын Тугай-бея, ты велик, могуч, и злоба неверных не одолеет тебя!

- Слушай, - сказал Азыя.

- Слушаю, сын Тугай-бея.

- Поедем к синему морю, где снега лежат только на вершинах гор, а если вернемся когда-нибудь в эти края, то во главе чамбулов, неисчислимых, как песок морской и листья в дремучих лесах, - вернемся с огнем и мечом. Ты, Галим, сын Курдлуков, сегодня же отправишься в путь. Найди Крычинского и скажи, чтобы он со своими людьми с той стороны подвигался к Рашкову. А Адурович, Моравский, Александрович, Грохольский, Творковский и все, кто жив из липков и черемисов, пусть с отрядами подойдут поближе к войску. А чамбулам, которые зимуют у Дороша, пусть дадут знать, чтобы со стороны Умани поднять внезапную тревогу, с целью вызвать в далекую степь ляшские команды из Могилева, Ямполя и Рашкова. Пусть на моем пути не будет войска, и, когда я выеду из Рашкова, там останется лишь пепелище...

Потом он отпустил Галима и, оставшись один, стал молиться, ибо сердце его было "переполнено счастьем и благодарностью к Богу.

Молясь, он невольно смотрел в окно на своих липков, которые выводили лошадей на водопой к колодцам. Липки, тихо и монотонно напевая, стали тянуть скрипучие журавли и лить в корыта воду. Пар столбами валил из лошадиных ноздрей и заволакивал эту картину. Вдруг из главного дома вышел пан Володыевский, одетый в тулуп и высокие сапоги, подошел к липкам и стал им что-то говорить. Они слушали его, вытянувшись по-военному и сняв шапки, вопреки восточному обычаю. Увидав Володыевского, Азыя перестал молиться и пробормотал:

- Хоть ты и сокол, но не долетишь туда, куда долечу я, и останешься в Хрептиеве в горе и скорби!