| Автор: | Сенкевич Г. А., год: 1888 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
Глава V
На другой день, заручившись письмом от ксендза примаса и обсудив весь план действий с Кетлингом. Заглоба позвонил в колокольчик у монастырских ворот на Mons regius. С волнением ждал он, как-то примет его Володыевский. При одной мысли об этом сердце его билось чаще; разумеется, он обдумал предстоящий разговор во всех тонкостях и теперь размышлял, с чего начать, понимая, что многое решат первые мгновенья. С этой мыслью он зазвонил в колокольчик, раз-другой, а когда в замке скрипнул ключ и калитка слегка приоткрылась, не слишком церемонясь, решительно подался вперед, а оторопевшему монашку сказал:
- Знаю, у вас свои законы, сюда не каждый войдет, но вот у меня письмо от ксендза примаса, не откажи в любезности, carissime frater, передать сие послание отцу приору.
- Желание ваше будет исполнено, - сказал монашек, склонившись в поклоне при виде примасовой печати.
Промолвив это, он потянул за прикрепленный к язычку колокольчика ремень, раз-другой, чтобы позвать кого-то, потому что сам отойти от ворот не смел.
По зову колокольчика явился другой монах и, забрав письмо, в молчании удалился, а пан Заглоба положил на лавку узелок, который держал в руках, и сел тут же, с трудом переводя дух.
- Fater, - сказал он наконец, - давно ли ты в монахах ходишь?
- Скоро пять лет, - отвечал привратник.
- Подумать только, такой молодой - и пять лет. Теперь, поди, даже если бы и захотелось покинуть эти стены, поздно. Небось тоскуете иногда по мирской жизни, одного военная служба влечет, другого - забавы да пирушки, у третьего вертихвостки всякие на уме...
- Apage {Изыди! (лат.)}! - сказал монашек с чувством и перекрестился.
- Так как же? Неужто соблазны не смущали? - повторил Заглоба.
Но монашек с недоверием глянул на этого посланца духовной власти, речи которого звучали столь непривычно, и сказал:
- Тому, за кем эти двери закрылись, назад дороги нет.
- Ну это мы поглядим! Как там пан Володыевский? Здоров ли?
- Тут нет никого, кто носил бы это имя.
- Брат Михаил, - сказал наудачу пан Заглоба. - Бывший драгунский полковник, что недавно к вам пожаловал?
- Это, должно быть, брат Ежи, но обета он не давал, срок не подошел.
хоть все войско перебери!
- Такие речи мне и слушать негоже, - сказал монах, дивясь все большие и больше.
- Вот что, fater! Не знаю, где у вас мода гостей принимать, если здесь, советую удалиться, вот хотя бы в ту келью у ворот, потому как у нас разговоры пойдут мирские.
- Уйду хоть сейчас, от греха подальше, - сказал монах. Тем временем появился Володыевский, иначе говоря, брат
Ежи, но Заглоба не узнал его, так сильно он переменился.
В белом монашеском одеянии Михаил казался чуть выше, чем в драгунском колете, когда-то лихо закрученные вверх, чуть ли не до самых глаз усы теперь обвисли. Брат Ежи, должно быть, пытался отпустить бороду, и она топорщилась русыми клочьями не более чем на полпальца в длину; он отощал и даже высох, а главное, глаза у него потускнели. Опустив голову и спрятав на груди под рясой руки, бедняга шел, едва передвигая ноги.
Заглоба поначалу не узнали его и, решив, что сам приор вышел его встретить, встал с лавки и начал первые слова молитвы:
- Landetur...
Но, присмотревшись, раскинул руки и воскликнул:
- Пан Михаил! Пан Михаил!
Брат Ежи не противился объятиям, что-то похожее на рыданье всколыхнуло его грудь, но глаза по-прежнему оставались сухими.
Заглоба долго прижимал его к груди и наконец заговорил:
- Не одинок ты был, оплакивая свое несчастье. Плакал я, плакали Кмицицы и Скшетуские. На все воля Божия! Смирись с нею, Михаил! Пусть же тебя отец милосердный вознаградит и утешит! Мудро ты поступил, отыскав себе сию пристань. В час скорби мысли о Боге - лучшее утешение. Дай-ка еще раз прижму тебя к сердцу. Вот и не вижу тебя совсем - слезы глаза застят.
Пан Заглоба, глядя на Володыевского, и в самом деле растрогался до слез, а выплакавшись, сказал:
- Прости, брат, что вторгся в тихую твою обитель, но не мог я поступить иначе, да и сам ты с этим согласишься, доводы мои послушав! Ах, Михаил, Михаил! Сколько мы вместе пережили и дурного и хорошего! Нашел ли ты за этой оградой хоть какое-то утешение?
- Нашел, - отвечал пан Михаил, - нашел в словах, что денно и нощно тут слышу и твержу и готов твердить до самой смерти. Memento mon! В смерти мое утешение.
- Гм! Смерть куда легче на поле битвы найти, чем в монастыре, где жизнь идет день за днем, будто кто понемногу клубок разматывает.
- Тут нет жизни, нет земных дел, и душа, еще не расставшись с телом, уже в ином мире обитает.
- Коли так, не стану тебе говорить, что белгородская орда на Речь Посполитую зубы точит, твое ли это теперь дело?
Усы пана Михаила вдруг встопорщились, правая рука невольно потянулась влево, но, не найдя сабли, снова исчезла под одеянием. Он опустил голову и сказал:
- Memento mori!
монастырь. Господь на него за это не разгневается, наоборот, был бы монах хоть куда". Но трудно и удивляться, что собственное спокойствие тебе покоя родины дороже, как говорится: prima Caritas ab ego {Здесь: своя рубашка ближе к телу (лат.).}.
Наступило долгое молчание, только усы у пана Михала дрогнули и встопорщились.
- Обета не давал? - спросил вдруг Заглоба. - Стало быть, хоть сейчас можешь отсюда выйти?
- Монахом я не стал, потому что ждал на то Божьего благословения и того часа, когда горестные мысли перестанут томить душу. Но Божья благодать на меня снизошла, спокойствие возвратилось, стены эти я покинуть могу, но не хочу; приближается срок, когда я с чистым сердцем, земных помыслов чуждый, дам наконец обет.
- Не хочу я тебя отговаривать, да и рвение твое мне по душе, хотя, помнится, Сюиетуский, падумав постричься в монахи, ждал, когда над отечеством стихнет буря. Делай как знаешь. Ей-ей, не стану отговаривать, я ведь и сам когда-то о монастырской обители мечтал. Было это полвека назад, помнится, стал я послушником; с места мне не сойти, коли вру. Но увы, Господь распорядился иначе. Об одном тебя только прошу, Михаил, выйди отсюда хоть на денек
- Зачем? Оставьте меня в покое! - отвечал Володыевский.
Заглоба заплакал в голос, утирая слезы полой кунтуша.
- Для себя, - говорил он, - для себя не ищу я помощи и защиты, хотя князь Богуслав Радзивилл только и помышляет о мести да убийц ко мне подсылает, а меня, старого, уберечь и оградить от него некому. Думал, что ты. Ну да полно об этом. Я все равно тебя как сына любить буду, даже если ты в мою сторону и не глянешь. Об одном прошу, молись, за мою душу, потому что мне от рук Богуславовых не уйти!.. Будь что будет! Но знай, что другой твой товарищ, который последним куском с тобой делился, лежит на смертном одре и непременно повидать тебя хочет, дабы облегчить и успокоить свою душу перед кончиной.
Пан Михаил, с волнением слушавший рассказ о грозивших Заглобе опасностях, тут не выдержал и, схватив его за плечи, спросил:
- Кто же это? Скшетуский?
- Не Скшетуский, а Кетлинг!
- Бога ради, что с ним?
- Меня защищая тяжко ранен был приспешниками князя Богуслава и не знаю, протянет ли еще хоть денек. Ради тебя, Михаил, решились мы на все, только для того и в Варшаву приехали, об одном помышляя, как тебя утешить. Выйди отсюда, хоть на два денечка, порадуй больного перед смертью. А потом вернешься, примешь обеты. Я привез письмо от отца примаса к приору, это чтобы тебе не ставили препоны. Торопись, друже, медлить некогда.
- Боже милостивый! - воскликнул Володыевский. - Что я слышу! Препоны мне ставить и так не могут, я здесь всего лишь послушник. Боже ты мой, Боже! Просьба умирающего--свята! Ему я отказать не могу!
- Смертельный был бы грех! - воскликнул пан Заглоба.
- Истинная правда! Всюду этот предатель Богуслав! Вовек не увидеть мне этих стен, если я за Кетлинга отомстить не сумею. Уж я его приспешников, убийц этих, разыщу, я им головы посшибаю! Боже милостивый, уже и мысли грешные одолевать стали! Memento mori! Послушай, друг, я сейчас переоденусь в прежнее платье, в этом исходить мне в мир не пристало.
- Вот одежка! - крикнул Заглоба, протягивая руки к узелку, который лежал тут же на скамье. - Все я предусмотрел, все приготовил. Тут и сапоги, и сабля отменная, и кунтуш.
- Прошу ко мне в келью, - торопливо сказал маленький рыцарь.
Они скрылись в келье, а когда появились снова, то рядом с Заглобой шел уже не монашек в белом одеянии, а офицер в желтых ботфортах, с саблей на боку, с белой портупеей через плечо.
Заглоба знай себе подмигивал, а увидев привратника, который с явным возмущением открыл ворота, улыбнулся в усы.
В сторонке от монастыря, чуть пониже, стоял возок пана Заглобы с двумя челядинцами: один сидел на козлах, придерживая вожжи отлично запряженной четверкой, которую пан Володыевский невольно окинул взглядом знатока, другой стоял рядом - в правой руке он держал заплесневелую бутыль с вином, в левой - два кубка.
Сказав это, Заглоба взял из рук у слуги бутыль и наполнил кубки загустевшим от старости венгерским.
- Достойный напиток, - заметил он, поставив бутыль на землю и беря в руки кубки. - За здоровье Кетлинга!
- За здоровье! - повторил Володыевский. - Едем! Залпом опрокинули кубки.
- Едем! - повторил Заглоба. - Наливай, мальчик! За здоровье Скшетуского! Едем!
Снова выпили залпом, и в самом деле пора было в путь.
- Садимся! - воскликнул Володыевский:
- Неужто ты за мое здоровье не выпьешь? - с чувством спросил Заглоба.
- Давай, да поживее!
В третий раз опрокинули кубки, Заглоба выпил залпом, хотя в кубке было эдак с полкварты, и, не успев даже обтереть усов, жалобно завопил:
- Был бы я тварью неблагодарной, если бы не выпил и за тебя. Наливай, мальчик!
Наконец бочонок опустел, и Заглоба, схватив его за горлышко, разбил вдребезги, так как не мог видеть пустой посуды. Вслед за тем они поспешно сели и поехали.
Благородный напиток приятно подействовал на них: в сердца их вселилась какая-то бодрость, и по всему телу разлилась приятная теплота; у брата Юрия заиграл легкий румянец на щеках, и глаза заблестели необыкновенным огнем. Он по-прежнему начал покручивать свои усики, так что вскоре они приняли остроконечное направление к глазам, при этом он с большим любопытством смотрел по сторонам, словно впервые видел эту местность.
Вдруг Заглоба ни с того ни с сего хлопнул себя по коленям и громко вскричал:
- Го! Го! Я уверен, что Кетлинг тотчас же выздоровеет, как только увидит тебя!
И он схватил Володыевского за шею и начал крепко обнимать его.
Не желая оставаться в долгу, брат Юрий тоже обнял его.
После этого они ехали в приятном молчании до самого города, пока по обеим сторонам дороги не замелькали домики предместья.
Перед каждым домиком происходило сильное оживление: мещане, солдаты и дворяне, почти все хорошо одетые, двигались в разных направлениях
- Однако, многонько приехало шляхты на выборы, - сказал Заглоба. - Положим, что многие приехали просто так. послушать да посмотреть. Но все дома й гостиницы до того переполнены, что трудно найти отдельную комнату.. Но, Миша, чтобы ты знал, сколько шляхтянок гуляет по улицам, - просто страсть! Больше, чем у тебя волос на бороде. Есть, шельмы, такие хорошенькие, что так бы вот и захлопал крыльями, как петух, да и запел. Посмотри-ка вот на эту чернявую, за которой гайдук несет зеленую шубку... Не правда-ли, какая смазливая? Да?
При этом Заглоба толкнул локтем в бок маленького рыцаря. Тот приосанился, зашевелил усиками, но тотчас же сконфузился и, опомнившись, свесил голову и произнес:
Заглоба не утерпел и, схватив его опять за шею, воскликнул.
- Если ты хоть каплю любишь и уважаешь меня, то женись, сделай милость. Столько есть на свете порядочных девушек, что положительно нельзя не жениться!.. И ты женишься!..
Брат Юрий с изумлением взглянул на Заглобу и решил, что Заглоба говорит все это только потому, что много выпил. Но Заглоба мог выпить втрое больше и нисколько не опьянеть, а говорил он все это от избытка чувств. Наконец Володыевский сурово взглянул в лицо Заглобы и спросил:
- Не слишком ли вы много выпили?
- От душиьсоветую тебе жениться! Володыевский посмотрел на него еще строже.
- Memento mori!
Но Заглоба не унимался.
- Послушай, Миша, если ты любишь меня, то поцелуй мою собаку в нос со своими "Memento". Говори, что тебе угодно, но я все-таки не перестану думать о том, что предназначено Господом. Ясно, что Бог создал тебя не для монашества, а для войны, если позволил тебе усовершенствоваться в этом искусстве; если бы Он хотел, чтобы ты был попом или монахом, то поверь мне, наверное Он дал бы тебе совсем другие способности, и ты бы любил больше книги и латынь, а не рыцарский меч. Заметь также, что в небе святые почитают солдат не хуже монахов, потому что они также сражаются с дьявольскими войсками, и когда возвращаются с победными знаменами, то Господь собственноручно награждает их за это. Все это такие истины, против которых ты ничего не можешь сказать.
- Не спорю, потому что трудно бороться с вашим умом, но ведь согласитесь, что лучше выплакать горе в монастыре, чем в миру.
- Тем более не стоит ради этого затворяться в монастыре. Дурак тот, кто кормит свое горе, а не морит его голодом, чтобы оно подохло поскорее.
При таком аргументе трудно было что-нибудь возразить, и поэтому Володыевский замолчал и только немного спустя заговорил печальным голосом:
- Не напоминайте мне, пожалуйста, о женитьбе, потому что во мне пробуждается прежняя скорбь. Нет у меня прежней охоты, да и года уже не те. ведь я уже лысеть начинаю. Шутка ли - сорок два года и двадцать пять походов!
- Господи, прости ему это богохульство! - сказал Заглоба. - Сорок два года! Тьфу! Ведь мне вдвое больше твоего, а и то приходится подчас усмирять жар в крови. Ты бы вспомнил дорогую покойницу! Хорош ведь ей был, а для других плох, стар сделался?
- Довольно, довольно!.. Оставьте, - жалобно взмолился Володыевский. И слезы потекли по его усикам.
- Ну, не буду больше! - сказал Заглоба. - Только дай мне рыцарское слово, что ты не покинешь нас в этом месяце, что бы там ни случилось с Кетлингом. Тебе надо и Скшетуского повидать. А потом никто не помешает тебе возвратиться в монастырь, если пожелаешь.
- Даю честное слово, что останусь! - отвечал Володыевский.
И они переменили разговор.
Заглоба начал рассказывать о сейме и о том, как он возбудил вопрос о неправильном избрании Богуслава, и о Кетлинге. По временам он прерывал свой рассказ и задумывался, но мысли эти, по-видимому, были самого веселого свойства, так как Заглоба часто повторял, хлопая себя по коленям:
- О-о!..
- Помни, что ты обещал не уезжать от нас целый месяц, что бы ни случилось с Кетлингом.
- Я дал слово и останусь верен ему, - отвечал маленький рыцарь.
- Вот и дом Кетлинга! - воскликнул Заглоба. - Не правда ли, как он прилично устроился?
Потом прибавил, обращаясь к вознице:
- Ну-ка, хлопни бичом!.. Сегодня праздник в этом доме!
Возница щелкнул бичом, словно выстрелил из ружья. Но не успели они въехать в ворота, как на крыльце показались товарищи и друзья Володыевского. Там были и старые соратники времен Хмельницкого, и молодые товарищи последней войны. Два из них, Василевский и Нововейский, хоть были еще юноши, но уже пристрастились к войне; они удрали из школы почти детьми и уже несколько лет служили под начальством Володыевского, который их очень любил.
Старшими из всех были некто Орлик Новина, у которого голова была пробита шведской гранатой и запаяна золотом, а также Рущич, этот дикий степной зверь и лихой наездник, уступавший в доблести только одному Воподыевскому.
Много было еще других гостей; все они, увидев двух знакомых мужчин в повозке, крикнули в один голос:
- Вот он, вот он! Молодец Заглоба!
Все бросились к повозке, схватили на руки маленького рыцаря и понесли его на крыльцо.
- Здорово, дорогой товарищ! - кричали они. - Теперь мы тебя ни за что не отпустим. Да здравствует Володыевский, гордость и слава нашего войска! В степи с нами! В дикие поля!.. Там улетит с ветром грусть твоя!..
На крыльце товарищи выпустили Володыевского, который приветствовал их; он был очень растроган таким радушным приемом.
- Ну, как Кетлинг? Жив ли он еще?
- Жив, жив, - отвечали все хором, но при этом странная улыбка появилась на лицах старых солдат. - Пойдем к нему, он ужасно хочет видеть тебя и, пожалуй, не дождется твоего прихода.
- Значит, ему не так плохо, как говорил мне Заглоба, - отвечал маленький рыцарь.
Все вошли в сени, а оттуда в просторную горницу, посереди которой стоял стол с приготовленными яствами, а в углу - скамейка, покрытая белой лошадиной кожей; на ней лежал Кетлинг.
- Товарищ дорогой! - сказал Володыевский, поспешно подходя к нему.
- Миша! - крикнул, вскакивая, Кетлинг и начал крепко сжимать его в своих объятиях
Оба так сильно и радушно обнимались, что даже приподнимали друг друга на воздух.
- А мне, братец, велели притвориться опасно больным, - начал шотландец, - но я не мог улежать при виде тебя. Я, слава Богу, здоров как рыба, и ничего со мной не случилось. Все это мы придумали для того, чтобы извлечь тебя из-за монастырских стен. Прости нам, Миша! Одна любовь к тебе заставила нас придумать такую ловушку.
Володыевский с недоумением посматривал на друзей, в особенности на Заглобу, и наконец сказал;
- Ах, вы предатели! А я в самом деле думал, что Кетлинг изрублен в куски и лежит при смерти.
- Что ты, что ты, Миша! - возразил Заглоба. - Неужели ты сердишься за то, что Кетлинг здоров, и сожалеешь, что он еще жив. Видно, брат, твое сердце до того очерствело, что ты хочешь, чтобы мы все умерли - и Кетлинг, и Орлик, и Рущич, и эти молодчики, даже Скшетуский и я - я, который любит тебя, как сына.
Заглоба закрыл глаза и почти со слезами продолжал:
- Что нам, господа, в этой жизни, когда кругом нас царит одна черная неблагодарность!
- Ах, Боже мой! - живо отвечал Володыевский. - Ведь я не желаю вам зла, я только хочу этим сказать, что вы не захотели пощадить моего горя.
- Нет, тебе досадно, что мы живы! - повторял Заглоба.
- Успокойтесь, Бога ради.
- Мы проливали столько слез, жалея его, а он еще упрекает нас, что мы не пощадили его горя. Но Бог мой свидетель, что мы все, как истинные друзья, готовы разметать твою печаль своими саблями. А ты, коль скоро дал слово пробыть с нами хоть месяц, то держи его и люби нас, no-крайней мере хоть это время.
- Да я вас буду любить до смерти! - отвечал Володыевский.
Разговор их был прерван приходом нового гостя, приезда которого друзья не заметили и увидели только тогда, когда он уже вошел в комнату. Это был высокий плотный мужчина с величественным лицом, как у римского цезаря, выражавшим власть и вместе с тем царственную доброту и приветливость. По своему росту он резко выделялся из остальных воинов и стоял, подобно орлу, окруженному ястребами, сарычами, кончиками.
- Великий Гетман! - воскликнул Кетлинг и, как хозяин, вскочил приветствовать его.
- Пан Собеский - повторили остальные.
Все с уважением поклонились ему. Все. исключая Володыевского, знали, что гетман приедет, так как обещал Кетлингу, однако приезд его, по-видимому, сильно поразил присутствующих, так что никто не смел открыть рта. В сущности, это была необыкновенная милость со стороны Собеского; но он любил солдат, как братьев, а в особенности тех, которые дрались с татарами; поэтому-то он решился повидать Володыевского и утешить его своим милостивым вниманием, чтобы удержать его в рядах своих войск.
Приветствовав Кетлинга, он протянул руку маленькому рыцарю и обнял его за голову; в свою очередь Володыевский обнял колени гетмана.
- Ничего, мой старый рыцарь, ничего, - сказал гетман. - Господь испытал тебя, и Он же утешит, все это пройдет. Ведь ты теперь останешься с нами?.
Из груди Володыевского вырвалось рыдание.
- Вот это похвально, побольше бы нам таких воинов, как ты. Ну, а теперь, старый товарищ, припомним то время, когда мы пировали в русских степях под наметами. Мне хорошо среди вас. Ну-ка, хозяин!
- Виват! - закричали все.