Письма с дороги
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Письма с дороги

ПИСЬМА СЪ ДОРОГИ.

Въ жизни литератора происходитъ много случаевъ неожиданныхъ и непредвиденныхъ, какъ смерть, отъ которой мы спешимъ себя застраховать въ нашихъ страховыхъ обществахъ.

Но еслибы кто-нибудь пришелъ ко мне въ феврале и сказалъ мне, что я въ конце марта проеду Германiю, Францiю, все пространство Англiи, что я переплыву весной бурливый Атлантическiй океанъ и, наконецъ, какъ птица на крыльяхъ перелечу громадное пространство великой дороги отъ Нью-Йорка до С.-Франциско и отряхну прахъ моихъ подошвъ на берегахъ Тихаго океана, - я тому ответилъ бы безъ сомненiя:

- Любезный! пишите статьи въ Хронику, - я все-таки вижу, что вашъ разсудокъ не отъ мiра сего.

Очевидно, я сначала допустилъ бы, сначала поверилъ бы, что мне дадутъ подписной обедъ, на которомъ l'abbé Вылизальскiй скажетъ речь въ мою честь и назоветъ меня благочестивейшей овцой изо всего своего стада; я поверилъ бы прежде, что антихристъ, какъ меня уверяла одна изъ моихъ волынскихъ кузинъ, родился уже на светъ; наконецъ, я поверилъ бы всему, только не моему путешествiю въ Америку.

Но, однако, все это; свершилось.

Однажды утромъ я пришелъ въ редакцiю и, взявши въ руки одинъ изъ нашихъ журналовъ, сталъ читать его. Это было въ то время, когда мой очеркъ о матеряхъ-христiанкахъ снискалъ мне такую симпатiю въ некоторыхъ сферахъ нашего общества, что я сталъ въ ихъ мненiи чемъ-то въ роде фельдмаршала всехъ адскихъ силъ. Отовсюду грозила мне опасность: olievalièr Зелейогловскiй, который уже не разъ взывалъ о каре для меня, о "шпаге своихъ отцовъ", чуть было не убилъ меня на дуэли, а не убилъ единственно потому, что не вызвалъ; графиня Пипи, какъ раненый голубь, издавала всегда un petit cri, какъ только видела мое имя въ какой-нибудь варшавской газете; наконецъ, въ тиши ночной до меня каждый день достигали вопли благочестиваго негодованiя "Kroniki Soblonowskiéj ".

Ахъ! не собачка пропала у нея, не зерно изъ чотокъ, ни одна овца не заблудилась въ лесу греховъ Еженедельнаго Обозренiя, а она все плакала, плакала, какъ та девица, которая

Увы!; не могу скрыть, что причиной этого плача былъ я, или, лучше сказать, мой несчастный очеркъ о матеряхъ-христiанкахъ: это я разбилъ зеленый жбанъ, полный сладкой воды взаимнаго обожанiя. Но, скажите, разве я-зналъ, делаютъ ли что матери-христiанки, или нетъ, все это для спасенiя ихъ душъ? Не зналъ. Меа culpa, о которой я плачу даже въ Америке.

Нетъ ничего удивительнаго, что при такомъ положенiи вещей и въ томъ журнале, который я началъ читать вышеупомянутаго утра въ редакцiи, я нашелъ статью, относящуюся ко мне такъ же, какъ относилась известная коза къ наклоненному дереву. Авторъ наибольшей (по размеру) польской повести взглянулъ à vol d'oiseau на общество и горько расплакался, потомъ, возсевши на свою пастырскую лодку, поплылъ по морю своихъ слезъ къ общественному мненiю и, взирая однимъ окомъ на Пруса {Известный современный писатель польскiй, Болеславъ Прусъ.}, другимъ на меня, взывалъ къ людямъ, что конецъ мiру ужь близокъ, что апокалипсическiе змеи не только стали пресмыкаться, по свету, но и писать очерки, и что онъ (авторъ) первый сообщаетъ это въ своемъ журнале, подписка на который стоитъ въ Варшаве столько-то, въ провинцiи столько-то, четверть столько, за месяцъ столько, etc.

Я не настолько развратенъ, чтобы не сокрушаться о грехахъ, - меня объяло раскаянiе и я началъ считать грехи свои и своего коллеги Пруса.

Ахъ! резстръ нашихъ греховъ былъ длиненъ, какъ "Баккалавры" Адама Плуга. Мы совращали людей организовывать пожарныя команды, школы, музеи, зоологическiе сады, общества, банки, регулированiя береговъ Вислы - все, все, до ассенизацiи, канализацiи и сельско-хозяйственныхъ обществъ. Мы никому не давали покоя; мы разъезжали по комитетамъ, кричали о шоссейныхъ дорогахъ, нападали на невинныя пограничныя спекуляцiи съ водкой, какъ будто фритредерская система не была выше протекцiонизма; словомъ, мы обратили на себя вниманiе наиболее спокойныхъ жителей нашего края, - жителей, которые служатъ тормозомъ, недопускающимъ, чтобъ общественный возъ свалился въ пропасть, - тормозомъ настолько сильнымъ, что общественный возъ не только не разбивается на куски на неизведанныхъ путяхъ, но стоитъ на месте, какъ будто для чести и славы шоссейнаго комитета увязъ въ грязи на шоссе подъ Варшавой.

швейцара, можно ли видеться со мной.

- Великiй Боже! - подумалъ я. - Наверно это какой-нибудь "chevalier Зеленогловскiй со шпагой своихъ отцовъ".

И объялъ меня страхъ передъ "шпагой отцовъ" кавалера Зеленогловскаго.

- Что-то будетъ, что-то будетъ? - повторялъ я.

Въ это время двери отворились. Въ редакцiю вошелъ какой-то джентльменъ шести футовъ росту и съ великолепной светлой бородой.

- Съ господиномъ Литвосомъ имею честь говорить? - спросилъ онъ у меня низкимъ басомъ, напоминающимъ львиное рычанiе.

- Чемъ могу быть полезнымъ? - отвечалъ я съ любезною поспешностью, делая сзади отчаянныя усилiя руками, чтобы достать стоящую въ углу палку, которая какъ на грехъ тутъ же упала на полъ.

- Это вы пишете "нынешнее время?"

"Свершилось!" - мелькнуло у меня въ голове.

- То-есть... собственно... Видите ли, иногда репортеры доставляютъ мне ложныя сведенiя... Но съ кемъ имею честь?...

- Я - X., изъ Познани.

Я отдохнулъ, ибо никогда и ничего не писалъ о Познани.

- А! такъ вы изъ Познани?

- Совершенно верно.

- Ахъ! Это меня невыразимо радуетъ.

- Видно, что вы не особенно долюбливаете варшавянъ.

- Совсемъ нетъ. Только безъ взаимности.

- Я пришелъ спросить у васъ, имеете ли вы какiя-нибудь сношенiя съ Америкой?

- Не могу скрыть отъ васъ, - отвечалъ я, опустивъ глаза, - что наша газета насчитываетъ тамъ несколько тысячъ подписчиковъ.

- Даже тысячъ?

- О, да!... Между прочимъ и президентъ Грантъ внимательно следитъ за нашей политикой.

- О, превосходно!... Вотъ ужь три года.

Собственно говоря, я читалъ все письма Орэна, но его никогда въ жизни не видалъ.

- Вы говорите, что знаете его три года... Мне кажется, что онъ какъ будто вотъ ужь четыре года какъ живетъ въ Америке.

- Ахъ, да... Я ошибся... Я хотелъ сказать: шесть летъ!

- Такъ, вотъ, я хотелъ просить васъ дать мне письмо къ нему. Я имею намеренiе купить тамъ кусокъ земли и поселиться. Моя жена слаба, ей нуженъ теплый климатъ, а тамъ, говорятъ, тепло.

- Какъ где... Ведь и въ Италiи тепло.

- Тепло, да дорого, въ то время какъ въ Америке, говорятъ, землю даютъ даромъ, нужно только смотреть въ оба, какъ бы не одурачили, - народъ хитрый. Вотъ Оранъ, какъ местный житель, и скажетъ мне, кому верить и кому нетъ. При этомъ и говорить мне съ нимъ легче будетъ, потому что по англiйски-то я... не особенно.

- Хорошо, мы дадимъ вамъ письмо.

- А вы сами не собираетесь на выставку?

- Я? Постойте, постойте... Я еще не думалъ объ этомъ... Сейчасъ, сейчасъ... Поеду, не поеду, - не поеду... поеду... Такъ и есть, еду.

- Ну, въ такомъ случае едемте вместе, - вдвоемъ все веселее.

- Который теперь часъ?:

- Ровно полдень.

- Въ два я обедаю, - значитъ, у меня два часа для соображенiй. Приходите обедать и найдете меня решившимся на что-либо...

- Отлично!... До свиданiя!

- До свиданiя. Супруге вашей мое почтенiе!

Я остался одинъ.

Редакцiонные часы хрипло пробили часъ, а я все сиделъ на одномъ месте, раздумывая надъ своею поездкой, какъ Гамлетъ надъ своимъ "Быть или не быть". Но если я не поеду, что я буду делать здесь? Писать по ночамъ?... Ведь и въ Америке можно писать также. Къ тому же докторъ запретилъ мне ночныя занятiя, а такъ какъ въ Америке ночь тогда, когда у насъ день, то писать въ Америке ночью - значитъ писать у насъ днемъ, или иначе: ехать въ Америку - значитъ исполнять предписанiя своего доктора.

Дальше, если я поеду, то не буду держать корректуръ своихъ произведенiй или не буду ихъ читать. Это тоже что-нибудь да значитъ.

она идетъ замужъ!... А потомъ этотъ "un petit cri" раненаго голубя, издаваемый графинею Пипи при виде моей фамилiи, лишалъ меня всякой надежды. Наконецъ, я достаточно долго добивался высокаго положенiя супруга, что же вышло? - Иногда мне показывали легкiе знаки некотораго расположенiя, но не больше... Нетъ, верно это не для меня, особенно благодаря этому проклятому очерку, после котораго при воспоминанiи обо мне все благочестивыя матери-христiанки приходятъ въ такое негодованiе, какъ при воспоминанiи о змее, научившемъ Еву протянуть руку, сорвать яблоко, съесть самой и дать мужу своему.

Боже мой! училъ ли я когда-нибудь въ жизни хоть какую-нибудь Еву сорвать яблоко, съесть самой и въ особенности дать съесть мужу своему?... Однако, свершилось. "Совершившагося изъ вечности, - какъ говоритъ Деотима, - самъ Богъ не вызоветъ". Свершилось! Не женюсь никогда.

Ergo, что же мне еще остается?... Имущество? - И его никогда не наживу. Долги? - Этихъ и такъ довольно... Последнiй аргументъ окончательно убедилъ меня. Э, будь, что будетъ! Еду въ Америку.

Во всякомъ случае я ведь не на векъ уезжаю. Увижу моря, степи, города, новыхъ людей, меднокрасныхъ индейцевъ, стада дикихъ буйволовъ, медведей, ягуаровъ, американскiе "humbug'и", притомъ, можетъ-быть, какая-нибудь миссъ ясновласая... Вопреки всеобщему мненiю, я всегда находилъ себя красивымъ.

Въ два часа я пошелъ обедать. Новый знакомецъ ждалъ уже меня.

- Ну, на чемъ вы остановились? - спросилъ онъ.

- Сначала съесть обедъ.

- Потомъ?

- Потомъ отправиться къ квартирному хозяину за полученiемъ свидетельства, что противъ моего отъезда ничего не имеется. Наконецъ, выхлопотать паспортъ, представивъ удостоверенiе, что всю жизнь былъ самымъ спокойнымъ человекомъ, который регулярнейшимъ образомъ платилъ бы повинности, еслибъ обладалъ недвижимостью, и который кроме некоторыхъ стычекъ съ хозяиномъ не имелъ другихъ, можетъ-быть, потому, что не былъ женатъ.

- Вы скоро надеетесь все это сделать?

- Не знаю. Вы подождете меня?

- Хорошо. Только въ Бремене.

После этого разговора я деятельно началъ, не откладывая дела въ дальнiй ящикъ, хлопотать о паспорте. Человекъ выезжающiй въ Америку считается у насъ редкостью.

Да, я воображаю себе, что въ Луковскомъ уезде, съ которымъ я соединенъ многими связями меня, по крайней мере, въ теченiе месяца будутъ считать за уезднаго Фердинанда Кортеца. Мой покойный дедъ (упокой его, Боже, въ селенiяхъ праведныхъ!) одинъ разъ въ жизни былъ въ Пулавахъ и разъ въ Кролевце и это послужило ему матерiаломъ для разсказовъ на всю жизнь. Теперь "прошли эти прекрасные дни въ Аранжуэце" {"Донъ-Карлосъ", Шиллера, актъ I, сцена 1. Прим. переводчика.}, но Америка все-таки имеетъ свою прелесть, поэтому на меня въ разныхъ учрежденiяхъ смотрели какъ на интересный зоологическiй экземпляръ, местами же предлагали вопросы, свидетельствующiе, что географiя у насъ не принадлежитъ къ числу наиболее распространенныхъ наукъ.

- Скажите, пожалуйста, вы моремъ намерены ехать въ Америку?

- По всей вероятности. Железная дорога еще не кончена.

Благодаря Америке и интересу, возбужденному ею въ нашихъ муниципальныхъ учрежденiяхъ, я довольно скоро выхлопоталъ паспортъ. Осталось только визировать его у консула.

- Не нужно! - советовалъ мне одинъ изъ моихъ прiятелей.

акта его общественной деятельности? Я отлично знаю, что за визу мне придется платить, но знаю также, что еслибъ я уперся, то еще само консульство заплатило бы мне за редкую, предоставляемую ему мною, возможность. Я отправился къ консулу, котораго, къ счастью, нашелъ въ конторе.

- Моего секретаря нетъ, - сказалъ оне мне. - Потрудитесь придти въ три часа.

Я положилъ паспортъ въ карманъ.

- Очень жаль,-- сказалъ я. - Я выезжаю въ два и долженъ буду обойтись безъ визы.

Мой собеседникъ побледнелъ.

Первая виза для консула это - первое длинное платье для подростка, первый пухъ на губахъ юноши, первая печатная статья для литературнаго эмбрiона, первые эполеты для прапорщика, первый поцелуй и первое "люблю тебя" для пансiонерки.

А тутъ возможность этой визы была и - могла исчезнуть можетъ-быть; навсегда.

- Милостивый государь, - сказалъ мне консулъ, - я не буду ждать секретаря, - пусть его черти возьмутъ!... Дайте паспортъ, я визирую его самъ. Дайте скорее!

Я отдалъ паспортъ.

Мой собеседникъ вытащилъ изъ конторки громадный выдвижной ящикъ съ такимъ количествомъ печатей., штемпелей, облатокъ, сургучей, что всего этого достало бы на визированiе паспортовъ во всехъ Соединенныхъ Штатахъ.

Но, увы, каждый дебютъ, имея сладкiе моменты, имеетъ и скверные! Не разъ, когда два мальчика играютъ въ лошадки, случается, что конь долженъ учить неопытнаго возницу. После некотораго молчанiя консулъ началъ раздумывать и чесать въ голове.

- Вамъ простую визу нужно? - спросилъ онъ.

- Да, только правильную.

- Гм... Черти надавали сколько печатей.

- Да вы налепите первую попавшуюся.

- Где это нужно... въ конце паспорта?

- Лучше держаться средины. Знаете, въ Соединенныхъ Штатахъ только две партiи: республиканцы и демократы, а третьей нетъ, потому и скверно.

- Ахъ, да, да!

- А вы къ которой принадлежите? - спросилъ я внезапно.

- Я?... То-есть... какъ это она?... У меня где-то записано... Но на память...

- Сейчасъ, сейчасъ... Дьяв... столько этихъ печатей!... Э, знаете, что?... Ляпнемте-ка ту, которая побольше, - это иногда не мешаетъ.

- Ляпнемъ ту, что побольше.

Консулъ вытащилъ изъ ящика что-то въ роде тарана, которымъ сваи забиваютъ на Висле.

- А ведь этимъ простыню можно было бы визировать, - сказалъ я.

- Это ничего... О, Господи, какъ это тяжело!

- Не помочь ли вамъ? Разъ, два, три... Гопъ, трахъ!

Раздался глухой трескъ стола подъ упавшею печатью. Казалось, паспортъ мой простоналъ: "о, Боже!" Я положилъ его въ карманъ и вышелъ.

Былъ полдень. Въ половине третьяго нужно было отправляться, но предъ этимъ я долженъ былъ идти на прощальный обедъ, который мне давала на свои вдовьи лепты литературная братiя. Признаюсь, я побаивался этого обеда. Дело шло о томъ, не будутъ ли добрыя товарищескiя сердца канонизировать меня въ великiе люди и не будутъ ли произнесены речи, въ роде, той, которую я слышалъ на обеде въ честь одного, прибывшаго изъ Познани, литератора.

- Господа! не подумайте, что я здесь, въ кружке товарищей, стану говорить о Платоне или Гераклите. Я также ничего не скажу о Навуходоносоре, но... Что, бишь, я хотелъ сказать? (браво!) Но съ техъ поръ, какъ эти века покрылись плесенью вековъ... (голосъ съ правой стороны: довольно вековъ!) Ораторъ: Я ведь вамъ не мешаю, когда вы говорите! О чемъ я говорилъ? Да, о плесени вековъ! - Когда даже Платонъ сказалъ, что... Господа.... конечно, нетъ ничего удивительнаго, что я поднимаю бокалъ за здоровье Платона, - нетъ, я хотелъ сказать: коллеги нашего Теодора, который... господа, который... господа, который... Господа!... вотъ что я собственно хотелъ сказать"... (браво, браво!).

Ясное дело, еслибъ я былъ этимъ Теодоромъ, мой разумъ, устрашенный своею громадностью, не былъ бы въ состоянiи ответить такою же речью, и мои коллеги убедились, что я можетъ-быть еще более плохой ораторъ, чемъ литераторъ. Однако, на счастье, на обеде, о которомъ я вспомнилъ, было более вина, чемъ речей, вследствiе чего, когда я ехалъ въ вокзалъ, весь мiръ представлялся мне въ радужномъ свете. Варшава казалась самымъ чистымъ и приличнымъ городомъ въ Европе, женщины до сумашествiя красивыми, дороги удивительно покойными, и еслибы не маленькое приключенiе съ моею дорожною, висящею черезъ плечо, сумкой, я эту минуту счелъ бы за одну изъ прiятнейшихъ въ моей жизни.

Это приключенiе слегка испортило мое расположенiе духа. Я очень хорошо зналъ, что сумка виситъ на мне и что я ее не потерялъ; однако, когда нужно было достать изъ нея деньги и я наклонился въ правую сторону, моя сумка отправилась въ левую, - когда я въ левую, она въ правую. Догонять кого-либо на своихъ собственныхъ плечахъ есть физическая несообразность, поэтому я опустилъ руки и подумалъ: кончено, не поеду въ Америку! Но нашлись добрыя души и помогли мне выйти изъ этого положенiя.

Наконецъ, я селъ въ вагонъ, локомотивъ свиснулъ и вскоре я сквозь мглу и дымъ виделъ только дорогiя лица и руки, махающiя платками.

Погода была отличная, какая можетъ быть лишь въ феврале. Въ воздухе чувствовалось дыханiе весны. Скоро въ вагоне сделалось такъ жарко, что сидеть не было возможности.

Наши вагоны, какъ известно, отапливаются снизу, около сиденiй, и мне иногда казалось, что я - чайникъ, помещающiйся на самоваре.

- Что, тепло? - спросилъ у меня кругленькiй старичокъ, единственный мой товарищъ въ вагоне. Онъ не могъ сидеть и постоянно подпрыгивалъ на диване.

- Охъ, тепло!

- Вероятно, у меня голова разболится.

- Голова?... Это ужь par esprit de contradiction, - отвечалъ я.

Въ Александрове на насъ спустилась ночь и вскоре стала такъ темна, какъ учрежденiе г. Лойко въ Варшаве или какъ стиль одного моего друга, котораго я не называю по имени потому, что не люблю никого хвалить въ глаза. Товарищъ мой заснулъ и храпелъ, точно надутая гуттаперчевая подушка, изъ которой выпускаютъ воздухъ. Я тоже уснулъ, думая о Варшаве и о техъ, кого тамъ оставилъ, - уснулъ такъ хорошо, что не проснулся даже и въ Торуне, где ревизуютъ вагоны.

- У васъ пара новыхъ сапогъ, - сказалъ мне прусскiй таможенный чиновникъ.

Немецъ немного подумалъ. Можетъ-быть онъ подумалъ: "будетъ когда-нибудь и это", и замкнулъ мой чемоданъ.

Я вернулся въ вагонъ и, уснувши, спалъ до утра, т. е. до прибытiя въ Берлинъ.

Здесь и тамъ виднелись тележки, везомые собаками, вечно спотыкающимися и не пропускающими ни одного удобнаго случая, чтобы не погрызться между собой. Огромный городъ, хорошо мне знакомый, полусонный, мигалъ въ разныхъ краскахъ зари передъ моими глазами. Я проехалъ съ восточнаго вокзала на Lehrter Bahn. Оставалось около двухъ часовъ до отхода поезда; я прошелъ чрезъ станцiонный дворъ и сталъ оглядываться на все стороны. Издали виднелись снующiе здесь и тамъ маленькiе отряды солдатъ въ каскахъ съ золочеными острiями, спокойныхъ и суровыхъ, какъ старинные римскiе легiонеры. Смотря на мерные и однообразные шаги ихъ, на механическiя движенiя головы, рукъ и ногъ, можно было принять ихъ за машины, заводимыя однимъ ключомъ. И правда, они и есть машины, для которыхъ единственнымъ ключомъ и рычагомъ служитъ высшая воля, неразгаданная, грозная, мрачная, кроющаяся въ складкахъ тоги войны и пожара.

Направо блестелъ въ лучахъ восходящаго солнца памятникъ Победы, тяжелый, неуклюжiй, тривiальный, похожiй на ворону, что случайно села на столбъ въ Берлине и собирается улететь.

Отлетитъ ли, и куда отлетитъ?

Два часа прошли незаметно. Я снова селъ въ вагонъ. Я ехалъ не въ Бременъ, а въ Кёльнъ. Огляделся въ вагоне: ни одной красивой женщины; сидело несколько немцевъ съ более или менее глупыми рожами, одутыми отъ пива, и еще какой-то чужестранецъ.

Поездъ, везшiй насъ, не доходилъ до самаго Кёльна, но останавливался въ Дейце съ правой стороны Рейна. Мы прiехали въ девять часовъ ночи. Немного утомленный, я отправился въ Hôtel Belle Vue и попросилъ отвести мне нумеръ. Кельнеръ проводилъ меня во второй этажъ и указалъ помещенiе, въ которомъ мне надлежало провести ночь. Затемъ онъ зажегъ огонь, а я подошелъ къ окну и поднялъ штору, чтобы посмотреть на лежащiй на другой стороне реки Кёльнъ.

Чудный видъ! Ночь была тихая, погожая. Месяцъ светилъ такъ ясно, что можно было читать при потокахъ серебрянаго света. У моихъ ногъ плылъ Рейнъ. Длинныя струи света отражались въ прозрачной глубине на противоположномъ берегу. Ближе, маленькiй пароходъ сыпалъ дождемъ золотыхъ искръ. Весь Кёльнъ былъ виденъ какъ на ладони. Светлыя группы домовъ, темные силуэты трубъ и надо всемъ этимъ великолепный кафедральный соборъ, возвышающiйся не только башнями, но и фундаментомъ надъ целымъ городомъ, высокiй, спокойный, торжественный и молчаливый.

Наибольшiе дома казались въ его соседстве мазанками, какъ будто прячущимися подъ крылья могущественной матери. Месяцъ ясно освещалъ изящную вязь этой дивной готической архитектуры; тени смешивались со светомъ на выпуклостяхъ. Въ этомъ было что-то мистическое, - то, что проникаетъ въ душу таинственною дрожью и расправляетъ крылья воображенiю. Религiозное чувство, всосанное съ молокомъ матери, какъ бы ни было растрачено въ шумномъ беге жизни, опять отыщется при виде этой облитой месячнымъ светомъ громады, какъ утраченное сокровище. Это - не сладкое трепетанiе сердца, какъ ангельскiе голоса, будящiе детскiя воспоминанiя, какое испытывается, напримеръ, въ нашихъ костёлахъ, когда седой священникъ въ вечерню читаетъ молитвы, крестьяне отвечаютъ ему хоромъ, ласточки чирикаютъ подъ деревянною крышей, а кладбищенская, колыхаемая ветромъ, береза шелеститъ у окна. Въ соседстве этой мрачной постройки, въ соседстве этихъ, какъ горы нагроможденныхъ сводовъ не чувствуешь себя блуднымъ сыномъ въ присутствiи отца, но скорее пылинкою въ присутствiи Всемогущаго. Противъ воли приходитъ на умъ, что здесь не место инымъ молитвамъ, кроме просьбы: "Святый Боже, Святый крепкiй, Святый безсмертный". Храмъ стоитъ песни, а песня храма. Среднiе века съ ихъ мрачною верою, этою пищей тогдашняго времени, ряды окованныхъ сталью рыцарей, грозныхъ грабителей изъ надрейнскихъ бурговъ, воскресаютъ передъ глазами. Слышится, какъ епископъ, во всемъ своемъ блеске, гласитъ gloria Dei, а надменныя железныя головы техъ самыхъ Арасберговъ, что спять теперь каменнымъ сномъ посреди церкви, преклоняются передъ единымъ словомъ, какъ нива предъ ветромъ. Теперь это все уже минуло. Но погруженный въ думы путникъ, смотря на молчаливые памятники этихъ временъ, невольно спрашиваетъ себя: неужели все, что взростило целые народы, создало всю цивилизацiю, что было источникомъ и осью всей жизни, - неужели все это есть не что иное, какъ только гигантскiй пуфъ, вторая грустная стадiя иллюзiи, какъ говоритъ Гартманъ, - стадiя, минувшая для того, чтобы дать начало третьей?

Не знаю, не подъ впечатленiемъ ли этихъ мыслей кто-то сказалъ, что еслибы Бога не было въ действительности, его нужно бы было выдумать для пользы людей.

Я провелъ целый часъ въ подобныхъ размышленiяхъ. Ночь становилась все более поэтичною. Пароходъ присталъ къ берегу тутъ же, подъ окнами моего отеля. Въ маленькомъ Дейце было тихо; весь городъ спалъ. Только рулевой на носу парохода горланилъ: Wacht am Rhein, а со стороны Кёльна до моихъ ушей достигалъ свистъ локомотива. Отъ времени до времени легкiй ветерокъ доносилъ едва слышные отголоски городскаго шума и говора. Мне не хотелось отрываться отъ окна, но двери внезапно отворились и кто-то вошелъ въ мою комнату. Это былъ мой спутникъ.

- Добрый вечеръ!

- И добрый, и прекрасный.

Я зашелъ спросить, не хотите ли прогуляться по городу.

- Нетъ, благодарю. Я опасаюсь, что въ любую минуту придетъ сюда кто-нибудь, съ кемъ я сейчасъ же поеду далее. А наконецъ мне такъ хорошо тутъ у окна.

- Ахъ, вы смотрите на соборъ!

Товарищъ мой подошелъ къ окну и посмотрелъ въ сторону города. Месяцъ ярко осветилъ его лицо. Мне казалось, что я читаю все его мысли, какъ вдругъ онъ после молчанiя покивалъ головою и сказалъ:

- Знаете что?

- Что? - опросилъ я, желая ознакомиться Съ его впечатленiемъ.

- Вотъ, я думаю, какъ бы лошадки не напились. Вечеръ холодный.

Горацiя:

"Какая нужда глупымъ осламъ въ конюшне!

Играй имъ хоть на лютне, - не могутъ танцевать!"

Въ свою очередь трезвый, имеющiй большое родство съ конскимъ, взглядъ обуздалъ мою расходившуюся фантазiю.

- Благодарю за лошадокъ, - вымолвилъ я. - Однако видно, что вы здраво смотрите на вещи, съ чемъ васъ и поздравляю.

- А что-жь, - отвечалъ онъ, указывая на облитый месячнымъ светомъ соборъ: - мертвый капиталъ и ничего более.

- Свидетельствую вамъ мое почтенiе и вместе съ темъ желаю доброй ночи.

Я остался одинъ. Черезъ минуту вошелъ тотъ джентльмене, съ которымъ я, согласно первоначальному плану, долженъ былъ съехаться въ Бремене.

Признаюсь, что я былъ немного утомленъ, проехавъ безъ отдыха отъ Варшавы до Кёльна, и весьма желалъ бы отдохнуть въ Дейце. Я объявилъ бы объ этомъ моему товарищу, еслибъ онъ не догадался, о чемъ идетъ дело, и иронически не заметилъ бы мне:

- Вы, кажется, ни рукою, ни ногою пошевелить не можете. Вотъ каково нынешнее поколенiе! Я бы готовъ былъ ехать дальше.

Но я мгновенно почувствовалъ сожаленiе къ самому себе.

- А до какихъ поръ вы хотели бы доехать?

- Гм... Хотя бы до Брюсселя.

- Я говорилъ же вамъ, что еду прямо въ Лондонъ.

Признаюсь, что, говоря это, я питалъ въ душе надежду, что мой джентльменъ не согласится на это предложенiе. Я думалъ, что поражу его, что онъ начнетъ толковать о дальности этого пути, но этотъ ужасный человекъ только усмехнулся и промолвилъ:

- Ну, превосходно. Идемъ вместе въ Лондонъ.

Больше ничего не оставалось делать. Чемоданы мои были вынесены на центральный вокзалъ. Была полночь; мне адски хотелось спать, но движенiе царствовавiнее въ вокзале отрезвило меня. Я люблю движенiе, говоръ и шумъ, присущiе большимъ железнымъ дорогамъ. Залы горели огнями; столы были накрыты. Извне достигалъ свистъ и сапъ локомотивовъ, смешанный, съ отголоскомъ звонковъ и криками кондукторовъ. Повсюду бегали пассажиры съ сумками и саквояжами. Путешественники кричали гарсонамъ на всякихъ языкахъ. Сидящiй около насъ англичанинъ съ длиннымъ лицомъ и длинными ногами старательно изследывовалъ пальцами внутренность собственнаго носа, поглядывая на людей такъ, какъ будто все они были собраны, чтобы составить объектъ для его наблюденiя. Мы приказали подать себе поужинать. Я въ первый разъ заметилъ, что наши меховыя шубы и бараньи шапки начинаютъ доставлять намъ популярность. Небольшiя группы людей съ любопытствомъ глазели на насъ. Насъ, очевидно, принимали или за русскихъ князей, или за герцеговинскихъ пословъ, отправленныхъ просить помощи противъ турокъ. Вероятно, вследствiе сочувствiя къ несчастнымъ мученикамъ турецкаго зверства, насъ заставили заплатить вдвое более, чемъ надлежало. Наконецъ, когда мы сели въ вагонъ, какой-то едущiй съ нами до Брюсселя французъ началъ распрашивать о нашей нацiональности.

- Мы поляки, - отвечали мы.

Здесь, известное всемъ, французское знанiе географiи проявилось во всемъ своемъ блеске.

- Ахъ, вы живете близъ театра войны! - сказалъ онъ.

- Какой войны?

- О, весьма близко, только черезъ заборъ. Когда они дерутся, то у насъ все слышно.

- Tiens!

Потомъ мы углубились въ океанъ политики и ушли такъ далеко, что никоимъ способомъ не могли достигнуть берега.

Идя своею дорогой, почти въ полчаса мы совершенно изменили карту Европы. Нашъ французъ такъ разрушилъ Пруссiю, что мы принуждены были вступиться за бедныхъ немцевъ, чтобъ имъ оставили по крайней мере хоть Берлинъ.

- Mon, messieurs, non, - отвечалъ онъ, не поддаваясь ни на какiя убежденiя.

Завоевавши Берлинъ, взявши въ пленъ Бисмарка и заключивъ его на веки на островъ Олеронъ, утомленный этими военными действiями французъ свернулся въ клубокъ, или, лучше сказать, сложился, какъ перочинный ножикъ о двухъ острiяхъ, какъ говоритъ Прусъ, и уснулъ. Мы последовали его примеру; но мой товарищъ, очевидно, открылъ новый способъ снисканiя популярности, т. е. началъ храпеть, по-мазовецки, такъ, что все, проснувшись, съ испугомъ спрашивали, что это такое значитъ?

- Mon Dieu! qu'est ce que ca veut dire - спросилъ французъ, вытаращивъ громадные глаза.

- Это ничего, - отвечалъ я спокойно. - On dort chez nous comme cela.

Въ это время мой товарищъ съ отверстыми устами, со свалившеюся съ подушки головой, свисталъ, рычалъ, сопелъ, ржалъ, - однимъ словомъ, издавалъ такiе нечеловеческiе, фантастическiе звуки, что даже и меня, не единократно слышавшаго храпъ падшей шляхты, начинало разбирать недоуменiе.

Наконецъ, я заметилъ, что нашъ вагонъ все пустеетъ и пустеетъ. Что ни станцiя, кто-нибудь забиралъ свои вещи и удалялся въ соседнее отделенiе. На бельгiйской границе мы остались только вдвоемъ. Поездъ остановился. Въ вагонъ вошелъ уже не ворчливый прусскiй кондукторъ, а бельгiецъ, въ черномъ кепи, и попросилъ насъ по-французски отправиться для ревизiи вещей.

- Что это такое? - спросилъ, пробудившись, мой товарищъ, поводя глазами во все стороны.

- Граница бельгiйская, таможня.

- Мне кажется, я немного задремалъ?

- Да... немного.

- А где же остальные пассажиры?

Я положилъ ему руки на плечи.

Ревизiя заняла у насъ немного более часа. Мы поужинали, выпили по полбутылке вина и двинулись дальше. Уже совсемъ разсвело, когда мы приближались къ Брюсселю. Это - прекрасный, лучшiй после Парижа, городъ, какой я когда-либо виделъ. Окруженный, покрытыми лесомъ, пригорками и чудными долинами, онъ отрясалъ съ себя белесоватый ночной туманъ и выглядывалъ изъ-за мглы, купающiйся въ розовомъ свете, точно улыбающiйся после доброй ночи и хорошаго сна. Поездъ, наконецъ, остановился. Вновь у насъ было три часа времени. Я вышелъ въ городъ, чтобъ освежить воспоминанiя после двухъ летъ, когда я былъ въ Остендэ. На улицахъ уже царствовало движенiе. Фламандки, сидящiя на маленькихъ тележкахъ, везли въ городъ молоко, а ихъ спокойныя и симпатичныя лица казалось улыбались мне. Въ домахъ было еще тихо, шторы въ окнахъ опущены, на домахъ позолоченные карнизы ласково блестели въ утреннемъ свете. Все было какъ-то тихо, спокойно, счастливо, гармонично, и все-таки веяло исторiей и поэзiей. Отъ каждой стены, изъ каждаго угла веяло поучительной традицiей. Думаешь, что это старинный сонъ, заклятый чародейскою силой, окаменелъ и смотритъ теперь на тебя и серыми стенами Св. Гудулы, и каменными глазами памятника Эгмонта, и башнями памятниковъ испанскихъ временъ. Но это и есть только сонъ. Времена Альбы прошли и никогда не возвратятся. Топоръ никогда уже глухо не ударится о плаху; не услышишь, какъ свищетъ пламя костра или какъ звучатъ военные возгласы; услышишь только отголосокъ труда и покоя, ибо эта святая пара издавна поселилась здесь.

Иногда въ ясный летнiй вечеръ въ тихихъ фламандскихъ деревушкахъ делается такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шелохнется на деревьяхъ; въ это время старики обнажаютъ посеребренныя головы и говорятъ: "это Христосъ ходитъ по деревне". И во всей Бельгiи такъ тихо и спокойно, что можно сказать: Христосъ ходитъ по всему краю. Безъ преувеличенiя, это - самый счастливый край на свете.

До сихъ поръ онъ и есть такой; но кто можетъ поручиться, какъ долго это будетъ? Можетъ быть черезъ несколько летъ придетъ время, что отъ береговъ Рейна двинутся сюда остроконечныя каски, спокойные до сихъ поръ жители услышатъ ржанiе "коней Атиллы", по ночамъ грохотъ пушекъ изгонитъ соловьевъ изъ деревушекъ, кончатся прогулки Христа, а вместо теперешнихъ песенъ за работой загремитъ иная, которая хорошо была известна когда-то также счастливому Эльзасу: "Was ist des Deutschen Vaterland?"

"какъ стрела и какъ птица въ воздухе". Было время возвратиться на поездъ, но я не могъ удержаться, чтобы не поискать подъ стенами кафедральнаго собора места, где, какъ, говоритъ Уйда въ своей прелестной повести "Два деревянныхъ башмака", маленькая Бебе продавала свои моховыя розы. Немного грустный и мечтающiй я вернулся въ вокзалъ. Товарищъ мой стоялъ уже на платформе и усердно хлопоталъ надъ засаживанiемъ въ ротъ огромнаго мяснаго пирога, который, благодаря своему размеру, ни за что не хотелъ влезать.

- Не правда ли, я довольно легокъ? - спросилъ онъ у меня, прищуривая одинъ глазъ, какъ будто мы съ нимъ десять летъ были знакомы.

- Какъ англiйская коляска, - сказалъ я.

- Какъ это какъ коляска? - спросилъ онъ немного удивленный.

- Такъ, - легки и укладисты.

всего Лилля учатся у меня: уроки общiе. Вы, господа, конечно, едете въ Лилль? Вотъ моя карточка: M-r Dunois. Въ четвергъ и субботу, отъ шести до семи часовъ. Вероятно, это время у васъ свободно?

Товарищъ мой отвечалъ, что мы съ удовольствiемъ воспользовались бы любезностью M-r Dunois, еслибы не наша поездка въ Америку; но по возвращенiи мы не преминемъ нарочно заехать въ Лилль, чтобы взять несколько уроковъ. M-r Dunois прибавилъ еще, что учитъ не только какъ танцевать кадриль, а и любезнымъ разговорамъ съ дамами во время этого танца. После этого мы въ прiятной компанiи двинулись.

Поездъ къ французской границе идетъ по гладкой местности, не отличающейся живописными видами, но обработанной какъ садъ. Выехавъ изъ родины, мы оставили снегъ на поляхъ, тутъ же царствовала весна. На лугахъ зеленела трава, на поляхъ всякiй хлебъ. На деревьяхъ, стоящихъ группами на равнинахъ или идущихъ аллеей вдоль рвовъ, дорогъ и каналовъ, надувались зеленыя почки. Реки были въ полномъ разливе; во рвахъ съ шумомъ протекала вода, воздухъ былъ чистъ, но пропитанъ весеннею влажностью, солнце же пригревало чрезъ окна вагоновъ такъ сильно, что мы были принуждены снять шубы.

Еслибы не таможня, не осмотръ вещей и не долгая остановка поезда, никто бы не догадался, что изъ Бельгiи переехалъ во Францiю. Окрестность нисколько не изменилась. Те же самыя поля, разработанныя какъ огородъ, те же домики, покрытые красными крышами, гонтомъ, соломой даже, что напоминало Польшу; та же самая Фландрiя, те же самые люди, те же правдивыя фландрскiя лица, те же голубыя блузы, - словомъ, все то же самое. Когда двинулся поездъ, я обернулся послать последнее прощанье Бельгiи, стране, къ которой нельзя не питать симпатiи и при воспоминанiи о которой на память невольно приходятъ частью приведенныя мною слова Скарги: "Посевъ былъ грустенъ, но жатва радостна: несчастiе ихъ промчалось какъ стрела или птица въ воздухе и всюду разлилась радость необозримымъ моремъ".

Пикардiя, по которой мы теперь летели какъ на крыльяхъ ветра, край богатый, земледельческiй, но преимущественно фабричный. Смотря на всеобщее благосостоянiе, никто не подумалъ бы, что только шесть летъ тому назадъ здесь шествовали шайки прусскихъ солдатъ.

въ англо-французскихъ войнахъ. Еслибы вынули мое сердце и вскрыли бы его, то нашли бы тамъ написаннымъ: Кале. Теперь тамъ какая-то крепость. Виднелись французскiе солдаты въ серо-небесныхъ плащахъ, красныхъ шапкахъ и красныхъ (простите, чистыя души нашихъ дамъ!) штанахъ. Глядя на эти маленькiя фигурки, сгорбленныя, еле двигающiя свои шасспо, легко понять, почему такiе солдаты не могли дать отпора рослымъ и сильнымъ брандендбургцамъ и почему, напримеръ, познанскiе полки, бросившись въ штыки при Гравелоте на французскiя позицiи, не нашли уже тамъ непрiятеля. Делается противно при взгляде на этихъ солдатъ, въ особенности намъ, питающимъ столько симпатiй къ этому все-таки наисимпатичнейшему народу.

Зала железной дороги кишела пассажирами, направляющимися въ Англiю. Мы познакомились съ однимъ комми-вояжеромъ, который, какъ говорилъ, переплылъ каналъ более разъ, чемъ все присутствующiе имели волосъ на голове. Мы спросили его, разсчитываетъ ли онъ на хорошую погоду.

- Каналъ весною выпиваетъ всегда более джину, чемъ нужно, и поэтому боксируетъ всякаго едущаго по немъ, - отвечалъ этотъ джентльменъ, засунувши руки въ карманы.

- Но погода все-таки прекрасная, - сказалъ я, - стараясь извлечь изъ него какое-нибудь удобопонятное сведенiе.

- Волны коротки? - спросилъ я тономъ человека, отлично знакомаго съ короткими волнами.

- Такъ и есть, - ответилъ комми-вояжеръ и, углубивши по локоть руки въ карманы, занялся изученiемъ концовъ своихъ сапогъ, насвистывая при этомъ арiю изъ "Балъ-маскарада": "Ахъ! скажи, что меня ждутъ доброжелательныя волны".

Другой джентльменъ, прислушивающiйся къ нашему разговору, всовывалъ и вынималъ изъ устъ набалдашникъ своей палки, какъ бы для того, чтобъ убедиться, что его ротъ обладаетъ размерами необходимыми для морскаго путешествiя, обратился ко мне и сказалъ догматическимъ тономъ:

- Нужно выпить бутылку портвейну и съесть какъ можно больше сгущеннаго молока.

Но прежде, чемъ мы успели съесть и выпить, что намъ было подано, въ зале возникъ страшный шумъ и движенiе. Одни торопливо хватали свои саквояжи; иные выливали горячiй бульонъ на блюдца, чтобы поскорей принять его, и пили съ вытаращенными глазами; иные, наконецъ, наскоро поглощали горячее мясо кусками, которыми насытился бы самый жадный волкъ. Одна дама вмигъ побледнела и, оглядываясь вокругъ глуповатымъ взоромъ, точно ища помощи, повторяла: "О Боже, Боже!" Какой-то господинъ перекувырнулся черезъ собственный мешокъ. Наконецъ, мы вышли на свежiй воздухъ. Пароходъ, отходящiй въ Дувръ, стоялъ близъ пристани и пронзительно свисталъ, какъ бы желая нагнать большаго страха на пассажировъ; ветеръ дулъ, какъ будто исполняя свою обязанность; носильщики кричали и проклинали, сами не зная что; море рычало, точно ему кто-нибудь платилъ за это; однимъ словомъ, точно все совокупилось, чтобы совершенно огорошить путешественниковъ и безъ того не знающихъ, что съ ними делается, а темъ более, что черезъ полчаса будетъ.

Наконецъ, по отлогимъ сходнямъ мы взошли на палубу судна. Паръ свистелъ, колеса начали вертеться и пенить воду, но судно не двигалось. Я воспользовался этою минутой, чтобы посмотреть въ синеющую даль, где, покуда глазъ могъ достигнуть, тянулись взбудораженныя волны. Вскоре мое вниманiе обратилъ некiй индивидуумъ въ гуттаперчевомъ плаще. Этотъ индивидуумъ, засунувши огромный кусокъ табаку въ ротъ, надвинулъ каучуковый капюшонъ на голову и влезъ по лестнице на высокiй мостикъ парохода.

- Кто это? - спросилъ я комми-вояжера.

- Капитанъ. Вылезъ кверху и нарядился въ свой плащъ. Гмм... Дурной знакъ, - будетъ буря.

мисками и началъ ихъ разстанавливать тутъ и здесь на палубе.

- О, Нептунъ! - подумалъ я, - сожгу тебе десять обедовъ, позволь мне только сохранить мой!

Вдругъ судно заколыхалось, вправо и влево; берегъ началъ исчезать изъ моихъ глазъ. Мы двинулись.

Что деялось после, объ этомъ скажу въ следующемъ письме. Я виделъ на океане подобныя сцены, только возведенныя въ квадратную степень, поэтому и речь о нихъ после.