Прощай, любовь.
Глава II

II

Вот что было в письме: "Дорогая моя любовь! Я тоже говорила с Чезаре Диасом. Что это за человек! Я застываю от одного его присутствия, немею от одного взгляда его голубых глаз; молчание его меня пугает, а его голос бьет меня по нервам, причиняя боль. Тем не менее, я решилась заговорить с ним о нашем браке, как только он, по обыкновению, явился к нам сегодня утром. Я храбро попросила его выслушать меня, хотя в последние дни к его леденящей опекунской любезности прибавился оттенок насмешки и презрения. Лаура сидела тут же, молча, с рассеянным видом, и слегка пожала плечами, презрительно и беспечно. Она тихо встала и удалилась своею обычною походкою, как будто едва касаясь земли. Чезаре Диас сидел в кресле, играя костяным ножом, и улыбался, на меня не глядя; но эта улыбка путала мне мысли. Однако, надо было попытаться. Я обещала это тебе, мой возлюбленный, и себе самой; к тому же я чувствовала, что не в состоянии жить вместе с сестрою, узнавшей мою тайну и мучившей меня своими улыбками, которые доказывали, что она не любила никогда. Я дрожала от стыда и страха при мысли, что она может меня выдать одним словом. Чезаре Диас улыбался, как бы и не подозревая, о чем я желаю говорить. И что же? Несмотря на мое смущение, на мою нелюбовь к нему, на то что между мною и им - целая пропасть, я осмелилась сказать ему, что обожаю тебя, что хочу жить и умереть с тобою, что моего состояния хватит на нас обоих, что кроме тебя я ни за кого не выйду; словом - почтительно и покорно, как у ближайшего родственника и мудрейшего друга, я просила у него согласия на наш брак.

Он выслушал меня, опустил глаза, ничем не выражая своего внимания, и наконец сухо сказал: нет! Тогда началась ужасная сцена. Я поочередно плакала, просила, возмущалась, отстаивала свободу моего выбора, но каждый раз встречала сопротивление в том же сухом и жестком сердце, в той же упорной воле, в той же системе хитрых, лживых, условных рассуждений, основанных на уважении ко внешности, на эгоизме и бесчувствии. Чезаре Диас отрицает возможность любви на всю жизнь, отрицает неизменность сильного чувства, словом - ни в чем не согласен со мною. Он убеждал меня, что мы с тобою оба ошибаемся, что он обязан воспротивиться моему безумию. О, как я плакала перед этим холодным человеком и как раскаиваюсь теперь, что так унизилась. Я помню, когда моя страсть к тебе выразилась в громких возгласах, он посмотрел на меня с восхищением зрителя, как в театре мы любуемся на актеров, хорошо изображающих страсть. Он мне не верил, и я несколько раз от гнева теряла самообладание до такой степени, что грозила сделать скандал. "Скандалы вредят тем, кто их делает", строго сказал он, вставая для прекращения разговора.

Он ушел. Я слышала, что в гостиной он поговорил с Лаурой, как ни в чем не бывало, как будто я не рыдала в соседней комнате. Но разве у этих людей есть сердце? Все окружающие считают меня экзальтированной сумасшедшей.

Мой милый, дорогой, значит решено: мы должны бежать. Я готова на все, лучше чем оставаться в этой тюрьме. Правда, мне страшно исполнить мое намерение: девушка, убегающая из дому, губит себя в общественном мнении. Я понимаю, что ставлю на карту всю мою жизнь. Но не жестоко ли поступила со мною судьба, дав мне богатство и отняв мать, дав знатное имя и отняв отца, дав мне сердце, жаждущее любви, и окружив меня людьми холодными, послав мне самую милую и самую равнодушную из сестер?!

Мне нужна любовь. Я ее нашла и не откажусь от нее. Кто здесь заплачет, вспомнив обо мне? Никто. Одинокая, я бегу из страны вечного льда к животворящему солнцу любви. Ты - мое солнце, ты - моя любовь. Не осуждай меня; не сравнивай с другими девушками, у которых есть дом, семья, гнездо. Я - несчастная скиталица, не имеющая прибежища и ищущая дома, семьи и гнезда. Я буду твоею женою, любовницею, рабою, чем хочешь, только бы жить с тобою, под твоею кровлей, положив усталую голову на твое плечо: я тебя люблю. Свет не простит меня; но я презираю тех, кто не в силах пожертвовать всем для своей любви; а тот, кто сам любил, поймет меня. Я ни о чем не буду думать, как только о твоей любви. Ты простишь меня, потому что меня любишь.

Итак, решено. Через три дня по получении этого письма, в пятницу, ты выйдешь из дому без вещей, как для прогулки и поедешь на вокзал. Там сядешь на неаполитанско-салернский поезд, уходящий в час пополудни, и в два часа будешь в Помпее. На станции в Помпее ты меня не застанешь; я буду ходить по городу. Приходи на улицу Могил, около виллы Диомеда, против мавзолея Неволей Тике, прелестнейшей помпейской девушки, как говорит надпись. Здесь мы пробудем до захода солнца, а затем отправимся в Бриндизи, где уже сядем на корабль. Деньги у меня есть. Знай, что Чезаре Диас, чтоб избавиться от хлопот, уже два года как предоставил мне лично распоряжаться моими доходами. Потом... когда эти деньги выйдут, будем работать, пока мне не исполнится двадцать один год. Не беспокойся о том, как я выйду из дому, как доберусь до Помпеи. Я уже сумею это сделать. Уезжать из Неаполя вместе было бы слишком рискованно; поэтому я решила, что поеду с другим поездом. Ты удивляешься ясности моего соображения? Но я уже три недели обдумываю этот план. Помни же: в двенадцать часов, в пятницу, ты выйдешь из дому, в час будешь на вокзале, в два - в Помпее, в половине третьего - у могилы Неволей Тике. Не забудь. Если пропустишь время, что буду делать я одна, в чужом городе, умирая от беспокойства?

Мой дорогой друг, это мое последнее письмо к тебе. Слово последнее всегда звучит грустью. Дай Бог, чтоб я не пожалела о нашем мучительном, но прекрасном прошедшем. Но ты ведь всегда будешь любить меня, везде, и на чужбине, и в бедности, и в несчастий? Ты не скажешь, что я сделала тебя несчастным? Ты защитишь меня ото всех? О, я знаю: ты честен, и добр, и меня любишь; ты будешь для меня всем... Я грешу, говоря это, но я тебя обожаю и все более и более желаю бежать с тобою, к тебе, чтобы никогда уже не расставаться. Прочь печаль! Мы любим друг друга! Будущее - наше! Несчастны те, в чьих сердцах нет любви и надежды на возможность ее. Последнее письмо, но первый шаг на новом пути! Помни же, где тебя будет ждать - Анна."

Джустино Морелли два раза перечитал письмо Анны, медленно, как бы заучивая его наизусть. Он был один в своем маленьком доме. Смеркалось. Он чувствовал себя побежденным и гибнущим вместе с Анной.

* * *

В этот ранний утренний час церковь св. Клары была почти пуста. Там сидело несколько набожных старух, закутанных в черные платки, а какая-то крестьянка молилась на коленях перед главным алтарем.

Обе женщины, Анна Аквавива и ее компаньонка Стелла Мартини, сидели посреди церкви, опустив взоры на молитвенники. У Стеллы Мартини было одно из тех бледных, увядших лиц, какие встречаются у пожилых девиц, в молодости свеженьких и изящных, но гораздо ранее тридцати лет утрачивающих всякий след былой привлекательности и начинающих походить на состарившихся детей. Она постоянно ходила л черном, и на лице ее выражались доброта, покорность, душевный мир. Анна также оделась в черное платье и серую кофточку английского покроя, а на голову надела черную же шапочку с пером, собрав в большой узел свои роскошные темные волосы и сколов их на затылке большим черепаховым гребнем. В бледном лице ее не было ни кровинки, и порою она нервно покусывала губы.

Долго сидела она над молитвенником не переворачивая страницы, но Стелла Мартини ничего не заметила: она усердно молилась. Вдруг девушка встала.

- Я пойду, - сказала она, однако не двигаясь с места и глядя на своды церкви.

- Без вуаля? - спросила Стелла Мартини.

- Да. Пойду так. Я не надолго.

И легкими шагами она направилась вглубь церкви, где вошла в исповедальню. Спутница ее, проводив ее взорами, снова принялась перебирать четки. Добрый священник - монах, с круглым красным лицом и седыми волосами, начал предлагать обычные вопросы, не спеша и не удивляясь дрожанию отвечавшего ему голоса. Он хорошо знал свою духовную дочь и старался внушить ей более трезвый и спокойный взгляд на жизнь.

Сегодня Анна не понимала смысла самых простых слов, которые священник терпеливо повторял. Часто она молчала или вздыхала в ответ. Наконец, слегка встревоженный духовник спросил ее:

- Но что с вами такое?

- Батюшка, я нахожусь в большой опасности! - ответила она глухо.

- Батюшка, мне угрожает несчастье.

Тогда он заговорил с нею строго: сказал, что страшный грех приходить издеваться над верою, не желая искать в ней поддержки, что Господь особенно осуждает тех грешников, которые даже в минуту раскаяния не хотят отказаться от греха, и в заключение отказал ей в отпущении, но говоря это, он понял, что эта гордая и страстная душа отныне закрыта для сладких утешений религии.

- Я приду в другой раз, - сказала она, с решимостью вставая.

Чтобы вернуться к Стелле Мартини, ей приходилось пройти мимо исповедальни, и священник обернулся, чтобы взглянуть на нее еще раз: ему жаль было эту страдающую душу. Но она не прошла мимо, и он подумал, что она вышла другою дверью. Действительно, вместо того чтобы идти к Стелле Мартини, Анна Аквавива сделала два шага назад, попала в боковой придел, а оттуда вышла из церкви во двор монастыря св. Клары. Компаньонка усердно молилась в ожидании окончания исповеди. Между тем Анна, не оглядываясь и не колеблясь, пересекла двор; затем, очутившись на улице св. Клары, кликнула извозчика и велела везти себя на вокзал. Во все это время хладнокровие не изменяло ей. Только в экипаже, одна, на свободе, она зажала платком рот, чтобы не вскрикнуть громко от радости и страха.

Она ехала как во сне, не веря, что действительно она, Анна Аквавива, покинула навек свою семью и дом и отправляется теперь, с несколькими тысячами лир в кошельке, навстречу Джустино Морелли. Она нисколько не боялась. Теперь кончено: ее не увидели, не поймали, она, никому незнакомая, затерялась в незнакомой толпе. В том оцепенении, в котором совершаются важные поступки, она действовала размеренно и правильно, как автомат. Машинально расплатившись с извозчиком, она подошла к кассе за билетом в Помпею и услышала вопрос:

- Туда и обратно?

Из Помпеи обыкновенно возвращались в тот же день.

- Нет, - ответила она, вздрогнув, и как бы проснувшись.

Кассир принял ее за увлекающуюся древностями англичанку, а она засунула билет в отверстие перчатки и перешла в залу первого класса. Она глядела вокруг совершенно равнодушно, как будто Чезаре Диас никак не мог войти в эту залу, и как будто было бы совершенно невероятно, чтобы ее встретил здесь кто-нибудь из знакомых, совершенно одну. Это последнее обстоятельство также ее не беспокоило, хотя никогда в жизни ей не случалось путешествовать одной. Лаура Аквавива, Чезаре Диас и Стелла Мартини казались ей существами иного мира, бледными призраками прошедшего, с которым у нее нет ничего общего. Она машинально повторяла про себя одно слово:

- Помпея, Помпея, Помпея!

Однако, при входе в вагон ей стало страшно: как будто невидимая рука приостановила ее, и она с усилием преодолела это таинственное препятствие. И с этой минуты, когда в глубине ее совести раздался предостерегающий голос, она впала в ту летаргию, которая сопровождает важные нравственные перевороты. То ей представлялись картины счастья, то вдруг она с содроганием возвращалась к мрачной действительности. А поезд мчал ее по берегу моря, мимо белых домиков Портичи, мимо красноватых построек Торре-дель-Греко, мимо живописной и многолюдной Торре- Аннунциата, унося ее все дальше, между тем как блаженство и ужас чередовались в ее душе. В лучезарном сиянии являлось ей будущее, полное любви, страсти и счастья; но из глубины сердца порою звучал голос совести - голос самой истины:

- Вернись, вернись, иначе ты погибла!

Промелькнула Торре-Аннунциата; зеленые виноградники, веселенькие дачки и ясное голубое море сменилось бесплодными, залитыми лавою окрестностями Везувия. Вдали виднелся грозный вулкан, вечно клокочущий, вечно дымящийся, и мечты о счастии исчезли в душе Анны. Она ехала одна по пустынной местности, по которой прошел огонь, истребив людей и их жилища, положив конец их радостям, их горестям, их жизни, которая, казалось, должна была длиться вечно. Внутренний голос говорил ей:

- Такова страсть - она все истребляет и умирает сама.

Она подумала, что напрасно выбрала Помпею, город любви, истребленный огнем, что это - дурное предзнаменование, и была довольно бледна, выходя из вагона вместе с двумя англичанами и семьею немцев, за которою нерешительно пошла вслед.

Ее спутники не обратили никакого внимания на эту бледную, черноглазую девушку, глядевшую рассеянно-сосредоточенным взглядом человека, углубленного в собственные мысли. Когда все вошли в залу гостиницы "Диомеда", мрачную, полную зловеще-жужжавших мух, она остановилась у окна и стала глядеть на тропинку, по которой только что пришла, как бы ожидая кого-нибудь, как бы желая вернуться обратно. Действительно, Анне более чем когда-либо хотелось увидеть Джустино: одно его присутствие, один звук его нежного голоса рассеяли бы все ее мрачные предчувствия.

"Я обожаю его", - думала она, вся отдаваясь своей страсти.

Она стояла в углу, одна, не замечая этого, а привыкшие к странностям иностранцев лакеи равнодушно глядели на эту неподвижную и молчаливую синьору. Вскоре, впрочем, она сообразила, что надо идти, и машинально пошла через темный дворик по какой-то лесенке, которая вывела ее прямо ко входу в Помпею. Она ничего не слыхала: ни предложений пообедать в зале, ни зазываний продавца кораллов, лавы и путеводителей по Помпее, который торгует здесь в лавочке, ни голоса ребенка, по-французски предложившего ей цветов. Она шла, как автомат с одним стремлением в сердце: увидеть Джустино, в котором ее сила, цель ее жизни, любовь, словом все! Она взглянула на свои часики, единственную драгоценность, взятую из дому: сколько еще времени до двух?

Взяв с нее деньги за вход, сторож раскопок повел ее вперед и стал показывать ей развалины. Она шла за ним медленно, совсем обессилев, между тем как внутри клокотала страсть. Старик, несмотря на лета и усталость делавший свое дело, и едва владевшая собою девушка стали ходить вместе по прелестнейшим руинам, оставленным нам стариною, по городу, посвященному любви и радости, по городу, где и камни на мостовой, и розоватые стены домов, и безмолвная прохлада терм говорят о наслаждении жизнью. Они медленно всходили по высоким ступеням, проникали в храмы, переходили через узкие улицы Надежды и Фортуны, входили в дома, посещали площади, рынки, лавки, старик шел вперед, бормоча свои объяснения, девушка - позади, рассеянно глядя вокруг. Два раза сторож предлагал:

- Потом, - отвечала она.

Два или три раза она садилась на камень, побежденная усталостью, а бедный старичек садился поодаль и впадал в дремоту, опустив голову на грудь. Смелое бегство из церкви и путешествие истощили всю ее энергию. Она чувствовала себя одинокою, брошенною, измученною, и, вставая после каждого отдыха, вздыхала глубоко. Время шло. Когда старик в третий раз предложил взглянуть на улицу Могил и на виллу Диомеда - она тихо ответила:

- Пойдемте.

До прибытия Джустино оставался час. Пока старик распространялся о красотах виллы Диомеда, она соображала с часиками на руках:

- Теперь Джустино выезжает из Неаполя.

Ею овладело страшное нетерпение. Присутствие и голос старика показались ей до того невыносимыми, что она поспешила отпустить его. Он не сразу согласился уйти, говоря, что здесь запрещено рисовать, а особенно уносить что- либо. Но он произнес это робко и тихо, отлично понимая, что этой бледной девушке с мечтательными глазами вовсе не до того, и медленно стал удаляться, оглядываясь, чтобы поглядеть, что она делает.

Она сидела на камне против могилы прелестной вольноотпущенницы - Неволей Тике; руки ее были стиснуты, голова опущена; она не подняла ее даже тогда, когда мимо прошли англичане с проводником. Этот последний час показался ей бесконечным. Она ничего не видела, не слышала: все окружающее перестало для нее существовать. Вдруг на ее опущенные ресницы упала тень и какая-то фигура заслонила собою серый памятник вольноотпущенницы. Она подняла голову и увидела пред собою Джустино подошедшего тихо, в молчании, и глядевшего на нее с нежностью и отчаянием. Не будучи в состоянии выговорить ни слова, Анна протянула ему руку и встала. Улыбка ее была так лучезарна, что сразу и ярко осветила все лицо от прекрасного лба и сверкающих глаз до вспыхнувших щек и пурпурных губок. Такою очаровательною, в упоении любви, Джустино еще никогда не видал девушку, и легкая судорога пробежала по его открытому, доброму лицу. В восторге, отбросив все свои сомнения, Анна сияла в лучах своей любви и не замечала печали Джустино.

- Ты меня очень любишь?

- Очень.

- И всегда будешь любить?

- Всегда.

Он отвечал, как покорное и грустное эхо, но Анна не замечала ничего: ослепительный покров страсти спустился на ее глаза. Идя с ним рядом, она прижималась к нему, столь безгранично счастливая, что едва касалась земли, всеми силами своего существа наслаждаясь этою минутою напряженной, глубокой любви и всецело отдаваясь этому чувству. Так шли они по улицам Помпеи, ни на что не глядя, ничего не видя. Она только ласково и тихо повторяла.

- Скажи, что меня любишь! - Два или три раза он отвечал утвердительно, потом замолчал.

И вдруг, в минуту ясновиденья, не слыша более его ответов, Анна остановилась, остановила его, слегка придерживая за руку и пристально глядя ему прямо в глаза, спросила:

- Что с тобою?

- Ничего.

- Отчего ты так печален?

- Я не печален, - возразил он с усилием.

- Не лги.

- Поклянись, что меня любишь!

- Ах, неужели тебе нужны клятвы! - воскликнул он с такою искренностью и грустью, что она сразу поверила, заметив искренность, но не грусть.

Однако, тревога ее не исчезла и что-то горькое стало проникать в ее сердце. Они дошли до Морской улицы, т.е. до выхода из мертвого города.

- Пойдем отсюда! - нетерпеливо сказала она.

- Поезд в Бриндизи идет только в шесть. Еще рано.

- Все равно, уйдем! Я не хочу оставаться здесь долее. Пожалуйста, уйдем!

Решившись покоряться всему, он повиновался.

Они молчали. Англичане, приехавшие вместе с Анною, также вошли в гостиницу "Диомеда". Анна уже не смела говорить о своей любви, но глядела на Джустино такими умоляюще-влюбленными глазами, что он терял самообладание. Она снова очутилась в низкой и полной мух зале гостиницы. Англичане сели за всегда накрытый стол. Влюбленные стояли у окна и глядели на дорогу, ведущую к станции. Анна не выпускала руки Джустино из своей. Смущенный и встревоженный, он спросил ее, не хочет ли она обедать, - просто, чтобы сказать что-нибудь, чтобы преодолеть неловкость своего положения.

- Нет, не хочу есть; потом, может быть... - тут голос ее нервно задрожал, она с раздражением взглянула на обедавших. И шепнула на ухо Джустино:

- Уведи меня куда-нибудь.

Джустино отошел и уже говорил с хозяином. Вернувшись, он сказал:

- Пойдем.

- Куда?

- Наверх.

Они взошли по лестнице во второй этаж и провожавший их слуга отпер им нумер, состоявший из спальни и гостиной: громадной спальни и крошечной гостиной с балконами. Слуга с обычным равнодушием оставил их в этих комнатах, занимаемых поочередно то любителями археологии, то скучающими туристами. Оставшись одни в гостиной, оба были бледны, серьезны, смущены. Она оглянулась вокруг: мебель гостиной состояла из потертого зеленого дивана, двух кресел, круглого стола с пеньковой скатертью, мраморной тумбы и нескольких соломенных стульев. Эта обстановка, служившая стольким посторонним, возбудила в ней невыразимое отвращение. Подойдя к двери, она заглянула в спальню. Там стояли две кровати с ночным столиком посредине, туалет, скупо обтянутый белою кисеею, диван и шкаф; но громадная комната все-таки казалась пустою. Анне сделалось холодно при одном взгляде на все это, и, однако, кровь опять бросилась ей в лицо. Она страшно волновалась. Но, подняв взоры на Джустино, она увидела, что он глядит на нее с глубоким состраданием, и снова еще сильнее испугалась:

- Что с тобою? - спросила она сдавленным голосом и не получила ответа. Джустино сел и закрыл лицо руками.

- Скажи мне, что с тобою? - повторила она, дрожа от страха и гнева.

Он молчал. Может быть, по щекам его текли слезы.

- Если ты ничего мне не скажешь, то я вернусь в Неаполь!-- воскликнула она.

Тогда она опустила голову и стала думать с торопливостью и ясностью предсмертных минут. Вместо того чтоб уйти, она села с ним рядом и спокойно сказала:

- Ты меня презираешь, потому что я убежала из дому.

- Нет, Анна! - чуть слышно пробормотал он.

- Ты считаешь меня негодной... думаешь, что я - погибшее существо?

- Нет, милая, нет!

- Не любишь ли ты... другую женщину?

- Этого ты не должна и думать.

- Может быть... имеешь... другую связь... без любви?

- Ничто меня ни с кем не связывает.

- Даже обещание.

- Почему же ты так грустен? Почему дрожишь? Почему плачешь? Я бы должна была дрожать и плакать, однако я не плачу. Я огорчаюсь только твоим, неизвестным мне, горем, которое меня оскорбляет и приводит в отчаяние!

- Анна, выслушай меня, ради Бога, ради твоей покойной матери, умоляю тебя, пойми меня! Я в отчаянии за тебя, за твое будущее! Меня ужасает шаг, тобою сделанный, несчастье, тебя ожидающее завтра же, бездомную, лишенную всего, преследуемую родными...

- Если бы ты меня любил, ты бы этого не говорил и не думал.

Анна! я не могу простить себе сегодня, а завтра ты не захочешь простить меня... О, моя милая, я - честный человек, я - христианин, и мог вовлечь тебя в такое заблуждение, в такой грех!..

Он говорил с величайшим усилием, и лицо выражало страдание его души. Она смотрела на него и слушала, ошеломленная, отступая перед этим прямодушием, перед этою добродетелью, побеждающею любовь, тогда как она признавала одну любовь.

- Я тебя не понимаю, - сказала она, задумавшись.

- Однако ты должна, должна понять! Если ты не поймешь причины моих поступков, то будешь презирать меня как труса и негодяя. Анна, призови не помощь весь твой разум, все твое сердце. Не дай любви ослепить тебя! Будь спокойна, рассудительна...

- Я не могу.

Они снова замолкли. Чтобы скрыть дрожание рук, на которых еще были перчатки, она перебирала бахрому пеньковой скатерти. Она размышляла, и в результате явилась все та же ужасная, нестерпимая мысль, которую она, наконец, решилась выразить, ожидая услышать от него опровержение.

- Ты недостаточно меня любишь, - сказала она, пристально глядя ему в глаза, сосредоточив всю свою душу в голосе и взоре.

- Это правда. Я недостаточно люблю тебя! - с решимостью ответил Джустино.

У нее не вырвалось даже стона: удар попал в самое сердце. Вся маленькая гостиная, и гостиница, и Помпея, и весь мир закрутился у нее в голове с шумом и быстротой. Ей показалось, что ей сдавили виски, и она инстинктивно подняла к ним руки. Красные пятна выступили у нее под глазами и на щеках.

- Я обманывал тебя, - покорно пролепетал он.

- Ты меня не любил?

- Недостаточно, чтобы забыть все ради этой любви; я уж сказал тебе.

- Я поняла. Зачем же ты лгал?

- Это все слова. Главное - что ты меня не любишь.

- Так, как ты хочешь и заслуживаешь, - нет!

- То есть, в тебе нет слепой страсти?

- Нет слепой страсти.

- Нежная, преданная, глубокая.

- Этого мало, этого мало, этого мало, - повторила она, говоря как во сне. - Ты не умеешь любить иначе, сильнее, как я?

- Нет, не умею.

- Может быть, теперь не можешь? Но завтра или потом будешь в состоянии?

- Жалкое и слабое существо! - пробормотала она с безграничным презрением.

Он поднял глаза к небу, моля о помощи для терпеливого перенесения своих мук.

- Значит, - медленно продолжала Анна, - живя со мною, ты страдал бы?

- Мы оба страдали бы; и твои страдания, которых я был бы причиною, убили бы меня.

- Твоя воля. Тебе решать.

Жестокая, ужасная действительность предстала пред нею. Представлялся лишь один исход, но такой неожиданный и страшный, что при мысли о нем она в ужасе отступила. Правда, силы ее сердца удесятерились. В эту минуту она жила с такою напряженностью, как будто в ней слилось десять юных, сильных, пылких жизней. Но истина была слишком страшна, и она не хотела признать ее существование, произнести ее своими словами и голосом. Она только глядела на этого человека, который для ее спасения подвергал ее страшному мучению, - и он понял, что она не в состоянии произнести последнего слова. Он сам... он сам, в эту минуту без ума любивший эту девушку, он сам, несмотря на свою решимость, ничего не мог сказать, и горькая истина заставляла их обоих содрогаться, как умирающих в борьбе со смертью.

Она встала, подошла к окну, оперлась лбом о стекло и стала глядеть на унылые окрестности и на дорожку, ведущую к станции. Уже в третий раз она сегодня глядела по этому направлению; но сначала, утром, одна, ждала, а по том стояла у окна рядом с Джустино и оба раза обладала бесценным сокровищем великой любви. Теперь же... теперь все было кончено; любовь ее уж не воскреснет никогда; всему конец. Она почувствовала такую боль, что прижалась к холодному стеклу, чтобы освежить хоть пылавшие губы. Джустино не трогался с места и не отнимал рук от лица. Вдруг у себя за плечами он почувствовал Анну, которая заставляла его поднять голову и шептала ему умоляющим, страстным голосом:

- Как это возможно... возможно ли это, чтобы ты уже не любил меня? Как может наступить конец нашей любви?.. О, дорогая моя радость, ты, значит, хочешь моей смерти...

- А ведь ты меня любил, - продолжала она, вспоминая. - Не отрицай, я это знаю... При встрече со мной ты бледнел, как и я... Когда я говорила, твои глаза блестели... ты искал меня всюду, чувствуя, что в мире мрачно без любви, а твои письма дышали безграничной нежностью. Разве это не любовь? Разве я могу поверить, что она так скоро рассеялась, как дым? Но ведь это невозможно! Ты не мог забыть. Ты меня любишь, а теперь лжешь, я не знаю, зачем... скажи же правду: скажи, что ты не можешь вырвать из сердца эту любовь...

Он был подавлен этим потоком слов, этим отчаянным порывом. Твердость начинала изменять ему.

- Джустино, Джустино!.. Ради Бога подумай о том, что ты делаешь, отрекаясь от Нашей любви... Подумай о двух погибших жизнях, потому что и сам ты не переживешь такого несчастия. Джустино, я убью себя, если ты меня здесь бросишь... В ту же минуту я разобью себе голову об стену... Уедем, уедем, ты любишь меня, скорее, уж пора...

Казалось, что сила ее страсти уже одержала победу, так как он все же любил ее и так как он был человеком с нервами, чувствами и любящим сердцем. Но когда она снова заговорила о бегстве, все в нем замерло от ужаса при мысли о целой жизни несчастия, и он сделал нечеловеческое усилие, чтобы устоять.

- Значит, ты хочешь, чтоб я умерла?

- Ты не умрешь! В твои лета переживают величайшие утраты.

- Все кончено для меня, Джустино...

- Конец наступает не так скоро, Анна.

- Оскорбляй меня. Ты имеешь на то право...

- Но ведь я опозорена, понимаешь ли ты? Я убежала из дому еще с утра, сижу здесь, в гостинице, с тобою... Я опозорена. Ты можешь вернуться домой, как ни в чем не бывало, после драматического приключения, но у меня теперь уже нет ни дома, ни семьи, понял ты? Я была честная девушка, а теперь - последняя из последних лучше меня, потому что доведена была до греха любовью или нуждою.. . а я погибла, не будучи нищей и никому не отдавшись...

- Твои родные знают, где ты и что ты сделала... знают, что за тобою нет вины... что ты убежала, следуя великодушному влечению сердца, ради человека, который того не стоил... но который отнесся к тебе с уважением...

- Кто же им все это сказал?

- Когда?

- Сегодня утром.

- Кому?

- Твоему опекуну и твоей сестре.

- Нет. Я сам неожиданно явился к ним.

- На чем же вы покончили?

- На том, что я приеду сюда и отыщу тебя здесь.

- А потом?

- Когда?

- Когда Чезаре Диас приедет за тобою.

- Прекраснейший план, - сказала она с ледяным спокойствием. - План рассудительных, практичных людей. Ты... поспешил побежать к моим родным, чтоб оправдаться и обвинить меня; ты их успокоил; славно, славно! Я - сумасшедшая девчонка, выкинувшая глупую шутку, которая, к счастью, окончилась ничем. Ты меня выдал, вместо того чтобы бежать со мною, и считаешь себя честным человеком. Великолепно! Все разыгрывается, как по нотам, я возвращаюсь домой с Чезаре Диасом, будто с невинной прогулки и как ни в чем не бывало. Ты прав, Чезаре Диас прав, Лаура, не любившая, не бежавшая и презирающая тех, кто любит и бежит, права, все вы правы. Виновата я одна! Что за смешное приключение! Задумать бегство и остаться на месте, потому что похититель не желает бежать, потому что он донес на вас вашей семье. Вот комедия! Я понимаю весь комизм этой развязки. Я - самоубийца, у которой револьвер дал осечку. Вы правы; тот виноват, кто не умеет бежать, не умеет убить себя. Я одна виновата. Ты... - она бросила на него уничтожающий взгляд, - ты, ступай вон!

- Анна, Анна, не прогоняй меня так!..

- Неужели мы расстанемся таким образом?..

- Мы уже расстались. Иди же!

- Анна, я сделал это для тебя, для твоего блага; теперь ты меня гонишь, но потом отдашь мне справедливость. Я - честный человек; в этом моя вина...

- Я тебя не знаю. Прощай!

- Не твое дело. Прощай.

- Позволь мне дождаться Чезаре Диаса.

- Если ты не уйдешь тотчас же, я отворю балкон и брошусь вниз, - сказала она так спокойно, что он не усомнился в серьезности ее намерения.

- Ну, так прощай!

Бледная, с красными пятнами на щеках и у висков, она отошла на середину комнаты, где было уже темно от наступавших сумерек. Посмотрев ему вслед, когда он вышел медленно, тяжелыми шагами, как человек, несущий непосильную ношу, она облокотилась на подоконник в ту минуту, как из дверей гостиницы вышла какая-то тень: это был Джустино. Он постоял на площади, как бы чего-то ожидая, потом пошел не к станции, а по дороге в Торре-Аннунуиату пешком.

Анна следила взглядом за этою тенью, печальною, пораженною на смерть, исчезавшею во мраке и молчании, пока она скрылась из глаз. Тогда девушка отошла от окна и бросилась на диван, кусая подушку, чтобы не крикнуть громко. Плакать она не могла, хотя слезы принесли бы ей облегчение. Голова ее пылала. В своем горе и смятении она - то жаловалась, как обиженное дитя, то негодовала, как униженная в своем достоинстве женщина, то дрожала от стыда при мысли о скором прибытии Чезаре Диаса, то оплакивала свою погибшую любовь. Но среди этих страданий, физических и душевных, среди гибели всех надежд, всех желаний одна фраза как бы огненными буквами запечатлелась в ее мозгу, одна мысль проходила красною нитью через весь хаос волновавших ее чувств и повергала ее в беспредельное отчаяние: "Все кончено! все кончено!".

Она машинально повторяла эти два слова вслух, и собственный голос казался ей таким печальным и хриплым, что наводил на нее страх. Эти слова представлялись ей ударами молота, заклепывающего цепь каторжника, или камнями, засыпающими открытую могилу. В них звучало прощание со светом, с жизнью навек! Однако, когда постучались, она тотчас приподняла пылавшую голову и странным взглядом посмотрела в лицо лакею, который внес зажженную лампу.

- Синьора будет здесь ночевать? - спросил слуга.

- Последний поезд в Неаполь уж отошел. Можно поехать в коляске в Торре-Аннунциату... - стал объяснять он.

Она плохо понимала и раза два провела рукою по лбу, на котором также выступили красные полоски.

- Не знаю... я думаю, за мною приедут... - пробормотала она.

Слуга удалился, поставив лампу на стол. Несмотря на абажур, свет причинял Анне такую боль, что она поспешила уйти в темную и холодную спальню, куда раньше ей помешала войти стыдливость. О! теперь ведь она одна, потому что все кончено. Она ощупью опустилась в одно из кресел и почувствовала себя среди мрака еще более одинокой, покинутой, ничтожной. Какая-то ломка происходила в ее душе, между тем как воспаленные глаза не пролили ни одной слезы, стесненная грудь не облегчилась ни одним рыданием. Внутри медленно, но верно совершалось дело разрушения: все было кончено и для нее, и в ней. Исчезли ненависть и гордость; осталась одна покорность, и Анна Аквавива опустила голову в ожидании желанной смерти. Любовь даст ей смерть, раз она не дала ей жизни. Одна во мраке, среди чужих, покинутая тем, кто любил ее, наказанная за безумную любовь и за слишком большие требования от жизни, пожираемая горячкой, бедная девушка чувствовала, что гибнет, но не хотела просить о помощи.

Топот лошадей и стук подъехавшей коляски не долетели до ее слуха. Она не заметила даже, как отворилась дверь гостиной, и кто-то вошел окликая ее.

- Анна! Анна!

Она не ответила.

Приезжий подошел к дверям темной комнаты и с легкой дрожью в голосе позвал ее еще раз:

Снова молчание. Приезжий снял шляпу и, взяв лампу, которая осветила красивое взволнованное лицо сорокалетнего человека, начал искать девушку во всех углах. Она все слышала и видела. С величайшим трудом преодолев слабость, она встала, сделала два или три шага навстречу Чезаре Диасу и упала к его ногам со словами:

- Простите, простите меня!

Сильная рука подняла ее и отечески погладила по голове. Все смешалось в ее уме. Она перестала сознавать что- либо и неподвижно лежала в карете, быстро катившейся к Неаполю. По временам холодная рука касалась ее горячих ручек или ложилась ей на лоб, производя приятное ощущение свежести; на ее опущенных ресницах лежала свинцовая тяжесть, так же как на груди, руках, ногах, повсюду. Потом ей стало жарко, губы потрескались и вспухли, в ушах зазвенело, горло сжалось. Карета вдруг остановилась, послышались голоса, она почувствовала, что ее тихонько вносят наверх. Снова, как бы поднимая целую гору, с громадным усилием воли, она открыла глаза. В широко раскрытых дверях ярко освещенного родного дома она увидела кроткое, улыбающееся девическое личико в сиянии белокурых волос. Больная беглянка простонала:

- Лаура, прости меня!..

Потом душа и все чувства Анны погрузились в глубокий мрак.