| Автор: | Серао М., год: 1890 |
| Категория: | Роман |
XII
До самого утра Анна не сомкнула глаз, но все-таки, вставши, почувствовала себя несколько крепче. Ей хотелось солнца, и она подошла к балкону. Но небо было серого, свинцового цвета. Тем не менее, глаза Анны горели от бессонницы, и чтобы освежить их, она стала умываться. Затем она расчесала свои прекрасные, длинные волосы и собрала их в одну толстую косу, которую заколола золотой булавкой, и, сняв бархатную блузу, переоделась в черное шерстяное платье, сшитое для прогулок пешком. Разве она собиралась выходить из дому? Она сама не знала, а если оделась, то только по привычке одеваться каждый день. Закалывая брошкою воротничок платья, она заметила, что в этой брошке, подаренной ей к свадьбе Лаурой и изображавшей трилистник, составленный из трех крупных жемчужин, не хватает одной жемчужины. Таким образом, предвещавший счастье трилистник был уничтожен и значение брошки изменилось.
- Не все ли равно?.. - подумала она.
Но эта потерянная жемчужина напомнила ей о ее горе, и она опустилась в кресло, как бы пораженная ударом молота. Когда постучались к ней в дверь, она едва могла выговорить:
- Войдите!
Вошел Чезаре, отдохнувший, спокойный, вероятно собиравшийся гулять, потому что держал в руках шляпу и тросточку.
- Здравствуй! Ты идешь куда-нибудь? - спросил он самым обыкновенным тоном.
- Нет... не знаю... - ответила она.
Снова, как накануне вечером, все нервы ее трепетали при виде благородного и помятого лица изменника, лица спокойного, почти смеющегося.
- Ты хотела мне что-то сказать? - спросил он, слегка наморщив лоб.
- Да.
- Я поздно вернулся и не хотел тебя беспокоить, - сказал он, вынув папиросу и взглядом прося позволения закурить.
- Ты не причинил бы мне беспокойства, - возразила она с некоторой твердостью.
- Но это, вероятно, не так важно?
- Напротив, очень важно, Чезаре.
- По обыкновению, - сказал он, улыбаясь.
- Клянусь тебе памятью моей матери, это чрезвычайно важно, Чезаре!
- Господи, Боже мой! - воскликнул он насмешливо. - Акт третий, сцена четвертая!
- Сцена последняя, - глухо сказала она.
- Тем лучше, что мы дошли до развязки: драма была длинна, моя милая, - сказал он, ударяя по ноге своей тросточкой.
- Приступим же к делу, Чезаре. Я должна просить тебя об одной милости. Ты мне не откажешь?
- Приказывайте, прекрасная дама, и хоть вы вчера вечером заперли вашу дверь передо мною, но я готов.
- Ну, так проси же, потому что мне пора идти.
- Мне хочется провести год в путешествии с тобою.
- Второй медовый месяц? Это никогда не слыхано.
- Не месяц, а год, понимаешь? Я уеду с тобою в качестве товарища, подруги, служанки, на целый год, далеко-далеко.
- Захватив с собою и сестрицу, и компаньонку, и кошку, и собаку, и весь зверинец?
- Нет, только с тобою, мы вдвоем, - сказала она резко.
- А! - произнес он и задумался.
- Что ж ты скажешь?
- Я подумаю.
- Нет, отвечай сейчас!
- Какая поспешность! Нам грозит какая-нибудь эпидемия?
- Решай же.
- Я решаю отрицательно, - ответил он.
- Почему? - спросила она, снова страшно бледная.
- Потому, что не хочу.
- Ты всегда любил путешествия.
- А теперь разлюбил. Я устал, состарился и хочу сидеть дома.
- Уедем, я прошу тебя, уедем подальше.
- Но зачем ты этого хочешь, Анна?
- Не спрашивай и, ради Бога, согласись.
- Опасность грозит кое-чему более важному, чем моя добродетель, и я бегу от несчастной любви, - серьезно сказала она, закрывая глаза.
- Небо! И я должен вмешаться в эти трагические обстоятельства! Нет, Анна, я не двинусь с места.
- И как бы я тебя ни просила, ты все скажешь - нет? Даже если бы я сказала, что иначе умру?
- К счастью, ты совершенно здорова, - и он взглянул на нее с улыбкой. - А если я говорю: нет, то значит: нет.
- Тогда я попрошу о другом. На этот раз ты не откажешь.
- Посмотрим.
- Поселимся одни на площади Джероломини.
- В этом гадком доме?
- Так останемся здесь одни.
- Как это одни?
- Да так: вдвоем.
- Без Лауры?
- Без Лауры.
Он замолчал. Она глядела на него с такою тревогою, что в ее глазах легко было прочесть всю истину. Но ему почему-то захотелось заставить ее высказаться, и он начал так:
- Признайся, - сказал он с необычайной серьезностью, - ты хочешь расстаться с сестрою?
- Да.
- Но почему?
- Я не могу сказать, но хочу с ней расстаться.
- Когда?
- Сейчас. Сегодня же.
- Вот даже как! Вы поссорились? Но я помирю вас.
- Если скажешь мне причину ссоры, то я вас помирю.
- Но зачем столько расспросов? Я хочу расстаться с сестрою, вот и все.
- А я не хочу, - возразил он, глядя на жену с ледяным спокойствием.
- Ты не хочешь расстаться с Лаурой! - закричала она, чувствуя, что земля уходит у нее из-под ног.
- Нисколько не хочу.
- В таком случае, уеду я.
- А я не позволю тебе делать меня смешным. Мы не можем покинуть эту девушку, доверенную нашим заботам. Это был бы скандал, до которого я не допущу. Поняла ты?
Она посмотрела на него, чувствуя, что лишается последней надежды.
- И потом, - продолжал он, - я не понимаю, почему бы тебе не жить с сестрою? Она добра, благоразумна, ничем тебя не стесняет, упрекнуть ее не в чем. Это с твоей стороны каприз, вечное стремление создавать несчастия. Однако и тут твое глупое желание будет исполнено: Лаура скоро выйдет замуж...
- Ты надеешься, что она выйдет замуж? - пытливо спросила Анна.
- Конечно.
- И ты был бы рад?
- Чрезвычайно, - ответил он с улыбкой.
В прекрасные дни своей невинности, когда сердце ее не знало зла, она не поняла бы этих слов и этой улыбки; но теперь ей стало ясно их значение, и отвращение овладело ею. Он еще улыбался, может быть, созданию своего воображения, и крутил красивые усы. Анна вышла из себя.
- Так ты еще подлее Лауры, - сказала она с лицом, искаженным гневом, и дрожа от волнения, потому что в первый раз говорила так с мужем.
Он улыбнулся.
- Это напоминает Отелло, - сказал он спокойно. - Но ты знаешь, теперь доказано, что Отелло был эпилептик.
- Однако, он убил Дездемону, - глухо сказала Анна.
- Ты находишь во мне сходство с Дездемоной?
- Не в тебе, не в тебе, - ответила она со злобою.
- В Лауре, - мрачно договорила Анна.
- Твое сумасшествие становится опасным, Анна.
- И очень.
- К счастью, ты не делаешь всего того, что говоришь, - закончил он с улыбкой.
Она с отчаянием всплеснула руками.
- Сегодня ночью Лаура спаслась только чудом.
- Но что здесь такое случилось? - воскликнул он, начиная волноваться и вставая. - Где Лаура?
- О, не бойся за нее. Я ее не тронула. Она жива, и красота ее все так же безмятежна, как и ее душа. Не бойся. Она - лицо священное. Ее освящает твоя любовь. Слушай, Чезаре: сегодня ночью она сидела взаперти со мною, мы были вдвоем и я имела над нею право жизни и смерти. Однако я не убила ее!
Чезаре только побледнел немного и устремил на нее пристальный взгляд, как укротитель на разъяренную львицу.
- Позвольте спросить, - начал он медленно и презрительно, - кто же, по вашей скучнейшей риторике, дал вам это право жизни и смерти?
- Лаура оскорбляет меня, любя тебя.
- Следовательно, Лаура меня любит? Очень рад это узнать. А вам это известно? Очень приятный факт для моего самолюбия. Вы в этом уверены?
- Не смейся, Чезаре. Ты не знаешь, что делаешь. Не доводи меня до крайности!
- Итак, вы любите меня вдвоем, так как я думаю, что и вы продолжаете любить меня? Должно быть, это у вас наследственная любовь. И если вы оба меня обожаете, то в чем же моя вина?
- Чезаре! Чезаре!
- Сознайтесь, что я нисколько не старался пленить вас.
- Ты изменяешь мне, Чезаре, любя Лауру.
- Вы в этом уверены?
- Уверена.
- Заметьте, что мало в чем можно быть уверенной здесь, на Земле. Вот уже несколько минут, как я сам себя спрашиваю, не имею ли я на сердце преступной страсти к Лауре. Может быть, я без ума от нее, сам того не зная; а вы, как влюбленная дама, знаете это. Будьте так любезны, о страстная синьора Диас, объясните мне, как я вам изменяю, любя вашу сестру? Изобразите всю черноту моего поступка. Сообщите, в чем состоит моя... подлость? Кажется так? Я не силен в страстных выражениях.
- Ничего, моя дорогая синьора.
- Где же она?
- Кажется, ушла к обедне.
- Как? Так спокойно?
- Да неужели все женщины должны судорожно прыгать на канате чувства, синьора Диас? Нет, к счастью для мужчин, это не так. Наша милая и мудрая Минерва отправилась в церковь, потому что сегодня - воскресенье.
- С таким ужасным грехом на совести! Не намерена ли она лгать и Богу? Значит, она способна на богохульство!
- Теперь вы намерены декламировать мистическую драму? Милая синьора, я вижу, вам более нечего мне сказать, и свидетельствую вам мое почтение.
Он пошел к двери. Она преградила ему выход, решившись все выслушать и все сказать, совершенно отдавая себя во власть судьбы.
- Ты не уйдешь, не выслушав меня. Повторяю тебе то, что нынче ночью я сказала Лауре... А, ты смеешься, ты смеешь издеваться надо мною! Ты хотел бы уйти, я. тебе надоела, да еще, пожалуй, мои слова вызовут краску стыда на твои щеки! Но нет! Ты выслушаешь меня и дашь мне отчет в твоем преступлении. Вспомни, что было вчера, когда вы думали, что я в театре, вспомни и стыдись! Я видела и слышала! Слышала слова, звук поцелуев. Сомнения нет! О! Что сделал со мною ты, Чезаре, которого я любила, что сделала со мною Лаура, моя сестра!!.
Она упала на кресла без слез, без рыданий, но голос ее мог тронуть самое жестокое сердце.
- Вы имеете привычку подслушивать у дверей? Это не свидетельствует о хорошем воспитании, - с ледяным спокойствием заметил Чезаре.
Она растерянно взглянула на него.
- Значит, ты хочешь моей смерти? Как же ты мог забыть, что я люблю тебя, что я отдала тебе и молодость мою и красоту, что тобою одним я живу? Как мог ты забыть свою Анну?
- Эти чувства делают вам честь, хотя они несколько преувеличены. Но, пожалуйста, не забудьте, что нельзя подслушивать у дверей.
- Я имела право слушать! Дело шло о моем счастье, жизни, любви, и это ужасное зрелище погубило все.
- Что ж это было за ужасное зрелище? - спросил он, улыбаясь.
- О, если бы мне суждено было жить тысячу лет, и то я его не забыла бы! Нет, я умру, умру, чтобы не вспоминать более...
- У тебя мозговое расстройство, моя милая. Все дело, вероятно, в очень естественном, пустом ухаживании, в каких-нибудь пустяках, Анна...
- Лаура сказала, что любит тебя, я слышала.
- Конечно, девушки всегда воображают, что любят, - возразил он с улыбкой.
- Еще бы! Девицы охотно целуются: это не вредно.
- Она находилась в твоих объятиях так долго, что я едва дождалась конца, Чезаре!
- Это вовсе не плохое место, как вы сами знаете, синьора Диас, - ответил он, улыбаясь.
- О, какой ужас, какой ужас, Чезаре! Я сама слышала, как ты сказал ей, что ее любишь.
- Не мог же я сказать, что ненавижу ее. Это было бы дерзко. Я знаю приличия, Анна, Слава Богу, что у нас в семье есть хоть один благовоспитанный человек.
- Чезаре, ты поцеловал ее!
- А как же иначе? Ты не мужчина и не понимаешь таких вещей.
- Но ведь она - девица!
- О! нынешние девицы уж не так наивны.
- Она - моя сестра.
Она поглядела на негр с отвращением:
- Итак, - сказала она, - ты даже не стоишь на высоте положения. Та, Лаура, по крайней мере, смутилась, побледнела, ею овладели страсть и ужас. Ты - нет! Тебе не страшно, не стыдно, ты даже не удивляешься. Та хоть вздрогнула, хоть кричала. Правда, ее не тронули мои мольбы, слезы, отчаяние, но у нее есть чувство, воля, сила. Она отстаивает свою страсть, а в тебе ничего нет, кроме ледяного равнодушия. Какая любовь?! Какая страсть?! Она и во сне тебе не снилась. Пустое ухаживанье! Невинное развлечение на полчаса! Вот и все. Что значит сказать, что любишь? Этот вздор повторяется всем женщинам. Что такое поцелуй? Мимолетное прикосновение, которое тотчас же забывается. Мало ли кому говоришь о любви, мало ли кого целуешь?! Все это вздор, на который обращать внимание - глупо, за который ревновать - безумно. Значит, твой грех не оправдывается даже страстью, а является простою беспричинною гнусностью, достойною животного. Знаешь ли, что ты такое, Чезаре.
- Нет, не знаю, но буду благодарен, если сообщите.
- Ты - человек без сердца и совести, не способный на великодушие или увлечение, истрепанный физически и душевно недостойною жизнью. Ты - развалина, живой мертвец. В тебе все мертво: ум, сердце, чувства. Ты мне противен и жалок, слышишь! Боже мой! Я не знала, что отдаюсь какой-то надушенной мумии, притупленные чувства которой не пробуждаются от близости молодой, красивой и влюбленной жены, а вспыхивают грешной похотью при виде ее сестры, обладание которою невозможно, желать которую преступно! Да любил ли ты хоть раз в жизни? И если в тебе всегда все молчало, то что же ты за проклятое, состоящее из одного эгоизма существо? Какова же твоя испорченность, если ты изменяешь жене, которая тебя обожает, для ее сестры, которую ты не любишь? Ты негодяй, негодяй, вот ты кто!
Она кричала, ломала руки, ударяла себе по голове, как безумная, но не проронила ни одной слезы. Он не двигался с места и ничуть не изменился в лице. Когда она наконец упала в кресло, совсем изнемогая, но еще гневно сверкая глазами и вся дрожа от волнения, он сказал:
- Теперь, когда вы с такою любезностью удостоили определить мою личность, позвольте мне определить и вашу.
Тон его был так холоден, он говорил так медленно, что Анна, предчувствуя новое, ужасное оскорбление, со слепою злобою повторила:
- Ты негодяй, вот ты что! Негодяй!
- Моя милая, а вы - надоедливая особа, вот вы что!
- Что такое? - спросила она, не понимая.
Действительно, удар этот был для нее так силен, что слезы, впервые с самого начала объяснения, показались у нее на глазах, и стон вырвался из посиневших губ.
- Я не произношу бранных слов, а говорю только правду: вы всем надоедаете.
Она застонала вновь, как от физической боли.
- Вы считаете себя чрезвычайно страстной женщиной, - продолжал он, поглядев на часы и выразив на лице удивление, что так уже поздно. - Нет? Тем хуже! Значит, вы действуете в силу инстинкта, воображаете, что вы обречены судьбою на страдания и, портя собственную жизнь, до смерти надоедаете всем окружающим. Ради возможности разглагольствовать, плакать, рыдать, писать бессвязные письма, ходить с зеленым лицом и синими губами, вы рады надоедать всем!
И притворяясь, будто не видит ее молящего взора, он продолжал:
- Вспомните все нелепости, совершенные вами в течение последних лет, и о том, как вели себя в это время мы. Вы были молоды, красивы, богаты, могли бы найти себе приличную партию в вашем круге и быть счастливой, насколько возможно. Но Анне Аквавиве, драматической героине, быть счастливой? Помилуйте, разве это возможно? И вот, вы воображаете, что влюблены в бедняка, за которого не можете выйти замуж.
Она сделала движение, как бы в защиту Джустино Морелли.
- Вы в самом деле его любили? Благодарю за любезность! Вы очень милы сегодня. Страстная любовь, препятствия со стороны семьи, драматическая коллизия, бегство... Извините за неблагопристойность, но это вырвалось у меня нечаянно. Но Морелли честен, он бежит прочь, бедняжка, а наша героиня доставляет себе удовольствие заболеть смертельно и доставить множество хлопот сестре и мне, с которых довольно было бы и бегства. Всякая другая исправилась бы на вашем месте, но не вы! И вот начинается второй роман или вторая драма и выступает на сцену синьop Чезаре Диас, которому вы начинаете надоедать до смерти.
- О, Божия Матерь, помоги мне, - прошептала она, опустив голову и сдавливая виски руками.
- Итак трагическая любовь к Чезаре Диасу, который стар, никогда ни в ком не возбуждал страсти и не желает возбуждать, которому невыносим весь этот вздор. И Анна Аквавива предается безнадежной любви! Начинается горе, отчаяние, терзание. А Чезаре Диас, который постарался устроить жизнь свою как можно удобнее, считает себя человеком посредственным и счастлив этой посредственностью, вдруг, помимо воли, становится героем. Это человек таинственный, не желающий любить или любящий другую, душа возвышенная, близкая к звездам. А между тем, найден предлог, чтобы надоедать ему....
- Ах, Чезаре, Чезаре, - повторяла она, моля о сострадании.
- Дурак, должны вы прибавить к имени Чезаре, и это будет самое точное определение. Только дурак - а я был им в продолжение получаса - мог подчиниться вашим сентиментальным выдумкам. И этим дураком оказался я. Но ведь вы умирали для завершения трагедии безнадежной любви...
- Ах, зачем вы не дали мне умереть! - сказала она, с отчаянием поднимая руки к небу.
- Полагаю, что это было бы лучше для всех. Какое удовольствие для вас, милая героиня, умереть пожираемой страстью! Гаспара Стампа, Проперцио де-Касси и другие знаменитые дамы древности, которых имена вы сообщили мне в ваших письмах, нашли бы себе достойную соперницу. Я уверен, что вы умерли бы, благословляя меня. А вместо того, я дошел до такой глупости, что женился на вас, и клянусь, что раскаивался в этом ежеминутно, начиная с того времени, как сделал вам это дурацкое предложение. Да, за такие моменты необъяснимой слабости приходится дорого платиться. Надо прибавить, что и в браке, который ведь не сентиментальная комедия, вы выступили с такими претензиями на страсть, любовь, взаимное обожание, что надоели мне гораздо более, чем я ожидал.
- Но, что же такое брак для тебя? - воскликнула она, пытаясь ободриться после нанесенных ей ударов.
- Наискучнейшее обязательство, когда женишься на особе, подобной вам.
- Ты бы предпочел мою сестру? - спросила она, теряя терпение, но тотчас же раскаялась в этом вульгарном вопросе. Он немедленно ее наказал.
- Да, я предпочел бы вашу сестру. Она совсем не надоедлива, а для меня, напротив, очень занимательна.
- Она говорила, что любила тебя раньше. Напрасно она тебе не сказала! - воскликнула Анна, хорошо чувствуя, насколько унижается.
- Очень жаль, я бы женился на ней, уверяю вас.
- Ах, Чезаре, Чезаре!.. Твоя правда. Но я любила тебя, а ты изменил мне.
- Синьора Диас, у вас довольно слабая память, - возразил он, холодно освобождая свои руки.
- Что такое? - спросила она, совершенно побелев, в ожидании последнего, самого жестокого удара.
- Говорю, что вы скоро забываете. Но мы стоим лицом к лицу, и вы не можете отречься. Говорил ли я когда-нибудь, что люблю вас?
- Нет, никогда, - ответила она, закрывая глаза от боли при этом признании.
- Обещал ли я вам любить вас?
- Нет, никогда.
- Итак, по закону любви, я не изменял вам, милая Анна. Любовь моя никогда вам не принадлежала и поэтому не могла быть отнята. Я ничего не обещал и ничего не должен был исполнять.
- Это правда, Чезаре, - сказала она, медленно усваивая этот новый, искусной рукой подносимый ей яд.
- Может быть, вы сошлетесь на закон супружества? Но и в этом вы неправы. Вспомните те условия, которые я вам поставил в тот вечер в Сорренто, перед совершением величайшей глупости. Я сказал вам, что хочу быть свободен, как холостой человек, а вы на это согласились, хотя любили меня. Да или нет?
- Это правда, - подтвердила Анна, чувствуя, что падает в пропасть.
- Итак, на основании этого, вы видите, что я не изменял вам. Вы приняли мое условие, я свободен в моих чувствах и поступках, следовательно, я не изменял вам, согласитесь с этим.
- Чезаре, Чезаре, будь человеком, будь христианином, не заставляй меня говорить это.
- Трагедия - одно, а правда - совсем другое, Анна. Мне нужно установить тот факт, что я вовсе не изменял вам, моя милая. Все, что могло случиться вчера... или раньше... или может случиться завтра... вы позволили сами. Согласитесь с этим, Анна!
- Пойми, что я не могу сказать этого! - крикнула она. - О! Ты всегда прав, во всю твою жизнь. Ты умеешь оставаться правым. Ты прав в твоем эгоизме, коварстве, безнравственности, точно также как был прав, предлагая мне этот постыдный договор, которым так справедливо, так кстати упрекаешь меня сегодня! Но я думала, что, любя, обожая так, как я обожала тебя, я должна победить непременно. И я ошиблась, потому что равнодушие сильнее любви, эгоизм сильнее самоотвержения, потому что никакая преданность не пересилит утонченной расчетливости развращенного человека. Я одна виновата в том, что тебя любила и думала, что этим добьюсь любви. Я сознаюсь, что я виновата, да! Я не умею ни любить, ни ненавидеть, ни жить. Я надоедливое, скучное, лишнее существо. Это правда! Скажи это еще раз!
- Если желаете, то скажу, - безжалостно сказал он, вновь раздраженный этою вспышкою гнева.
- Ты прав, ты прав. Я во всем ошибалась и сама довела себя до отчаяния, повинуясь безумному голосу сердца. Я убежала из дому, полюбила тебя, когда не должна была любить; любя тебя, надоедала тебе и сама, по доброй воле, позволила тебе изменять мне. Ты самый порочный человек, какого я знаю; у тебя нет благородства в мыслях, нет доброты в сердце. Ты совершил ужаснейший грех в том самом доме, где живет твоя жена, - и я не могу наказать тебя, потому что я сама дала на это мое согласие, унизив достоинство моей любви, потому что я, действительно, существо низкое и подлое. Видишь, как я признаю твою правоту. Ты согрешил, но предо мною ты невинен; я подла и низка, потому что лучше мне было умереть, чем согласиться на изменнические условия. Прости меня, что я назвала тебя подлым. Я буду просить прощенья и у Лауры. Нет на свете существа подлее меня!
Он, может быть, заметил, что слова ее звучат безумием, что безумием же горят ее глаза, но это его не тронуло. Эта женщина заставила его сделать глупость, надоела ему и намеревалась продолжать надоедать ему. Он был доволен, что обезоружил свою противницу в этой борьбе, где она вполне могла рассчитывать на победу, и чтобы не утратить своего преимущества, решился уйти.
- Прощай, Анна, - сказал он, вставая.
- Не уходи, не уходи! - вскричала она, бросаясь к нему, как помешанная.
- Ты ненавидишь меня, правда? - спросила она, растерянно глядя на него.
- Нисколько я тебя не ненавижу, - ответил он так равнодушно, что она вся похолодела.
- Не уходи, не уходи, - продолжала бормотать она. - Я скажу тебе что-то важное.
- Прощай, Анна, - повторил он, направляясь к двери.
- Чезаре, если ты уйдешь, я сделаю какую-нибудь подлость! - закричала она, судорожно хватаясь руками за волосы.
- Ты на это не способна. Для подлостей требуется талант, а ты - дура, - сказал он, насмешливо.
- Чезаре, если ты уйдешь, я умру!
Голос ее стал хриплым, губы посинели.
- Ах, поверь, что не умрешь! Чтобы умереть, надо слишком много мужества, - закончил он и вышел вон.
Она добежала до порога и услышала, как хлопнула выходная дверь. Она простояла несколько минут, не двигаясь, инстинктивно боясь упасть. Потом, когда уменьшилась физическая боль в голове, вернулась в свою комнату, подошла к зеркалу и стала причесываться медленно и тщательно. Движения ее вновь стали такими же правильными и размеренными как утром, до беседы с мужем. Как счастливая красавица, идущая на прогулку, чтоб щегольнуть нарядом, она надела изящную шляпку из черного бархата, убранную стеклярусом, тоненькую вуалетку, доходившую до губ, и раздушенную кофточку на норковом меху. Она ничего не забыла: взяла муфту, платок и записную книжку из слоновой кости; потом два раза обошла всю комнату, запирая ящики, как бы стараясь что-то припомнить.
Проходя мимо комнаты мужа, она вошла туда. Слуга Диаса, который убирал ее, увидев госпожу, поклонился и вышел. Она осталась одна и на лице ее выразился чисто ребяческий испуг. Но это продолжалось лишь минуту. Подойдя к письменному столу, она хотела написать несколько слов; потом раздумала и только, отворив один из незапертых ящиков, спрятала в карман какую-то вещь, вынутую оттуда. После этого она встала и очень спокойно вышла из дома.
День был серый и прохожих встречалось мало. Пройдясь по городу, Анна вошла в общественный сад, села у беседки и здесь, следя по часам, стала ждать. Когда стрелки показали два часа, она отправилась на улицу Киатомоне, где остановилась у двухэтажного дома красивой, но причудливой архитектуры. У двери этого дома ею овладело колебание, и на лице выразился смертельный ужас. Но через минуту она с решимостью звякнула кольцом, заменявшим звонок. Дверь тотчас отворилась; взойдя на лестницу из розового мрамора, Анна увидела Луиджи Караччиоло, который, несмотря на свое обычное самообладание, весь побледнел и протянул ей дрожавшую руку. Они не сказали друг другу ни слова. Он тихо продел под свою руку ее маленькую ручку в перчатке и повел ее вперед.
Они миновали двое сеней, роскошно убранных в средневековом стиле и уставленных швейцарской мебелью. Здесь господствовал полумрак, потому что на окнах, кроме тяжелых двойных портьер, висели еще желтые шелковые занавесочки; но в большой гостиной, куда Караччиоло привел Анну, было совсем темно, как ночью, от запертых ставен, и горели две больших арабских лампы из зеленого стекла с украшениями из чеканного железа. Стены были покрыты восточными коврами, каких в Европе нельзя достать на за какие деньги. Эти ковры, поддерживаемые толстыми шнурами, на потолке образовали купол, придавая комнате сходство с палаткой. Повсюду висели и стояли замечательные произведения древне-итальянского и восточного искусства: картины, статуи, бронзовые, фарфоровые и костяные вещи.
От резкого перехода от дня к ночи, от тонкого аромата цветов, в большом количестве украшавших собою гостиную, и восторженных взглядов Караччиоло, глядевшего на нее в молчании, Анна пошатнулась при входе в эту комнату и принуждена была сесть в большое кресло. Она опустила глаза и была так бледна под своею черною вуалью, что Караччиоло еще ни разу не видел ее такою. Он стоял перед нею, все еще изумляясь и лаская это бледное лицо нежным, страстным взглядом. Смятение Анны, которое он видел в ее блуждающем взоре, в судорожной улыбке, в наклоне головы и легкой дрожи рук, приводило его в такое волнение, какого он еще никогда не испытывал в присутствии женщины.
Ничего не говоря, боясь неосторожным словом нарушить интимность этого свидания, он подошел к украшенной перламутром вазе из Мурано, взял оттуда букет зимних роз, белых с розовой серединой и чуть заметным ароматом, и положил его ей на колени. Она взглянула на него, потом взяла букет и закрыла им лицо. Караччиоло прочел такую муку в ее взоре, что не придумал ничего иного, кроме следующих слов:
- Милая Анна, дорогая моя, любимая...
Услышав, что он зовет ее просто по имени, она слегка покраснела. Вид и аромат этих роз напомнил ей о тех розах, о той измене, от которой она умирала. Эти розы также вели ее к измене... На лице ее выразился такой ужас,, что Караччиоло растерялся. Он сел рядом с нею на арабской табуретке, взял ее обтянутую перчаткою ручку и начал ее нежно гладить, с бесконечной нежностью спрашивая:
- Анна, милая, милая, скажите мне, что с вами...
- Не говорите со мною так, - с усилием произнесла она.
- Вы обижаетесь? Но я не хочу вас обидеть: я питаю к вам глубочайшую нежность, беспредельную преданность...
своих тихих, нежных речах,
- Здесь темно, - вдруг сказала она с неудовольствием.
- Сегодня очень дурная погода, - проговорил он. - И я так долго ждал вас напрасно...
- Вот видите, я пришла.
Но, несмотря на все усилия, ей так и не удалось улыбнуться.
- Благодарю за память о вашем верном слуге, - и он несколько раз поцеловал маленькую ручку, которая продолжала оставаться неподвижной.
- Отчего бы не открыть ставни? - спросила она: ей казалось, что она уже в могиле.
Ему не хотелось отходить от нее, выпускать ее руку из своей; однако он встал и отпер ставни обоих балконов. Сероватый, печальный свет проник в комнату. Анна также встала и подошла к окнам, чтобы взглянуть на серое небо и серое море.
- Анна, Анна, уйдите отсюда: вас могут увидеть.
- Мне все равно, - сказала она.
- Я не могу позволить вам компрометировать себя.
- Я затем и пришла, чтобы скомпрометировать себя, - сказала она с ударением и внезапным блеском в потухших глазах.
- Значит, вы меня любите хотя немножко? - спросил он, стараясь увести ее от балкона.
Она не ответила и опять села в кресло, скрестив руки на коленях.
- Скажите, что вы меня немножко любите, Анна, - просил он, сев на низенький табурет у ее ног, почти стоя на коленях.
- Я не люблю вас, - объявила она ясным голосом, глядя на потолок с отчаянием, которое можно было принять за страсть.
- Милая Анна, милая Анна, - лепетал он с ласкою, не в силах будучи оторвать от нее восхищенного взора. - Как могу я вам поверить... если вы пришли... Скажите же... я три года жду этого слова... Милая Анна, дорогая, вы знаете, что я вас обожаю, уж сколько времени...
- Все, что должно случиться, произойдет, - однозвучно сказала она.
- Анна, умоляю тебя, скажи, что ты любишь меня?
Услышав это ты, она содрогнулась от ужаса, но еще раз преодолела себя.
- Ты меня любишь?
- Милая, милая, - шептал он, дрожа он надежды, в пламенном порыве любви. Приподнявшись, он робко стал целовать ее. Из груди ее вырвался крик отчаяния, и она с негодованием встала.
- Нет, ради Бога, прости меня! Не уходи, Анна, Анна! Прости, если я обидел!.. Я тебя так люблю, я умру, если ты уйдешь...
- Из-за таких пустяков не умирают, - сказала она, опуская глаза.
- От любви можно умереть, - сказал Караччиоло своим мягким вкрадчивым голосом, с грустною и страстною улыбкою.
- Да, но для этого надо иметь мужество.
- Не будем говорить об этих печальных вещах, любовь моя: они тебя огорчают. Твое милое личико омрачается. Скажи мне, что ты меня простила! Скажи же...
- Я прощаю вас, - сказала она машинально.
- Я тебе не верю, - сказал он с глубокой грустью. - Ты меня не прощаешь, а любишь другого.
- Нет, нет, никого другого.
- А Чезаре?
Но едва произнеся эти роковые три слога, он уже заметил свою ошибку. Глаза ее снова сверкнули гневом и страстью; она вся затрепетала и он понял, что, действительно, безумно любит эту женщину, если не мог удержаться, чтобы в первом же любовном разговоре не упомянуть о муже.
- Послушайте, - выговорила она с трудом. - Если в вас есть сердце, если в вас есть жалость, не говорите о нем... не говорите...
- Ты права, - ответил он. Но, терзаемый мукою ревности, тотчас же прибавил: - Однако, ты его любила... и любишь..
- Нет, - сказала она глухо. - Я теперь никого не люблю.
- Почему ты мне отказала, когда я просил твоей руки?
- Так.
- Зачем ты вышла за этого старика?
- Так.
- А теперь за что ты его любишь? - спросил он, ставя ей ловушку.
- Не знаю, - ответила она, попадаясь на удочку.
- О, Боже, Боже! - воскликнула она, тронувшись его горем.
- О! я - дурак! прости меня! Но что же мне делать? Я с ума схожу! Я в отчаянии. Мне надо знать, скажи мне: ты всегда его будешь любить?
- До самой смерти, - ответила она, пристально глядя ему в глаза.
- Повтори...
- До самой смерти, - повторила она тем же странным тоном.
Наступило молчание. Луиджи Караччиоло обнял ее за талию и потихоньку притянул к себе.
- Оставьте меня, - сказала она, дрожа и усиливаясь разнять его руки.
- Анна, Анна, я тебя так люблю, так давно... - повторял горячим, страстным шепотом Луиджи.
- Оставьте меня, я вас боюсь! - взмолилась она, охваченная безумным страхом. На лице ее и в голосе выразился такой ужас, что он вдруг отошел от нее и сразу опомнился.
Нет, не кокетство женщины, желающей отсрочить свое падение, не женская стыдливость, а что-то более глубокое и сильное вызвало этот крик ужаса. Луиджи Караччиоло знал, каково бывает женское сопротивление, и понимал, что раз оно искренно, оно непобедимо. Таково было сопротивление Анны. Она стояла у столика, надевая упавшую вуалетку. Луиджи смотрел на нее, чувствуя между собою и ею глубокую пропасть, хотя она и пришла е нему. Он страдал, насколько могло страдать его сердце счастливого, но влюбленного юноши. Теперь он был бледен, он чувствовал себя смешным перед этой женщиной, которая видела его в бреду страсти и отвернулась от него.
- Зачем же вы пришли? - спросил он печально.
- Чтобы совершить подлость, - тихо ответила она.
Она безучастно на него посмотрела, не понимая, что он говорит. Прислонившись к столику, она внимательно глядела вперед, как будто всматриваясь во что-то ужасное, видимое ей одной. Тоща он понял, что в ее приходе, в странности ее речей и поступков скрывается какая-то тайна.
- Но что с вами, Анна? Скажите мне, что вас мучает? Мой бедный друг, вы пришли ко мне с горем в сердце, желая выплакаться, а я был так глуп и груб...
- Вы добры, - сказала она, протягивая ему руку, - я буду помнить о вас.
- Нет, не уходите, не сказав мне, что с вами. Ведь вы для этого пришли, милая Анна?
- Останьтесь, плачьте, вам станет легче, Анна.
- Я не могу.
- Мне некогда. Узнаете потом... завтра... теперь мне пора.
- Вы не виноваты... нисколько... - сказала она.
- Но что вас огорчает? Что терзает вас? Кто виноват в вашем отчаянии, милая Анна? Чезаре, правда?
- Нет, - сказала она просто. - Я одна виновата.
- Это Чезаре. Не отрицайте.
- Чезаре - подлец, я это знаю! - воскликнул он, потому что в самом деле все знал.
- Нет, я во всем виновата, - сказала она, глядя на потолок.
- Я этому не верю, и никто не поверит, Анна.
- Необходимо, чтобы все поверили, - сказала она тихо. - Тогда все будут счастливы, а я уйду...
- Ничто не может меня удержать...
- В самом деле? Анна, забудьте, что я говорил вам о любви.
- Я забыла. Ну, так прощайте...
- Не уходите: вы слишком взволнованы.
- Да, стихи Бодлера, - ответил он, удивленный этой неожиданной просьбой.
- У вас есть эта книга?
- Есть.
игрушку, и только что он написал первую строку стихотворения, как раздался выстрел, поднялся дымок, и Анна, пораженная прямо в сердце, зашаталась и упала. Ручка в черной перчатке сжимала маленький револьвер, взятый ею из письменного стола мужа перед уходом. Она была мертва. Луиджи Караччиоло сидел неподвижно и глядел на покойницу, лежавшую у его ног.
Несколько капель крови, просочившись из ранки, стали медленно расходиться по черному лифу. Рот Анны был болезненно искривлен, как будто желая еще говорить; глаза были полуоткрыты, как бы желая еще глядеть на Божий мир; на лице ее была печать того страшного горя, которое она унесла с собою в могилу, - безграничного горя тех, кто жил слишком мало, хотя страстно любил жизнь, кто не был любим, хотя жаждал любви, в ком воплощалась страсть, погибшая от равнодушия.
Так умерла Анна Аквавива.
Конец