Прощай, любовь.
Глава XI

XI

Действительно, вернувшись в Неаполь, Анна совершенно заперлась дома, выходя только по утрам на прогулку, с целью утомиться. Все остальное время она сидела у себя в комнате, избегая даже говорить; и жила в каком-то состоянии полудремоты, несколько притуплявшем остроту ее горя. Сестра и муж глядели на нее с сожалением, как на больную, а сами продолжали пользоваться тою же свободою, что и в Сорренто. Анна не мешала им, но терзалась подозрениями и упреками совести за эти подозрения. Вскоре она впала в полную апатию и, если выходила из дома, то рассеянно останавливалась перед витринами магазинов, рассеянно отвечала на поклоны и речи знакомых, затем возвращалась домой разбитая и остаток дня проводила на кушетке, часто не являясь даже к обеду.

- Синьора уж полчаса как вернулась и спит, - докладывал слуга Чезаре своему господину.

- Хорошо, не беспокойте ее, - поспешно и с облегчением отвечал Диас.

- У синьоры голова болит, она не придет к завтраку, - говорила Лауре горничная Анны.

- Хорошо. Будьте в соседней комнате, чтобы услышать, если она позовет, - невозмутимо отвечала Лаура.

И Чезаре с Лаурой снова принимались вести свою общую жизнь, ничуть не заботясь о страдалице. Ревность причиняет не только нравственные муки, но и физическую боль в сердце, доходящую до такой степени, что человеку кажется, будто он умирает. Эти нервные боли испытывала и Анна. Но при всем том она порицала себя за эти страдания и считала себя чудовищно несправедливой к сестре и мужу. Сколько раз она хотела признаться им во всем, но не осмеливалась, боясь оскорбить их. Надежда найти душевный мир в Неаполе не осуществилась; чтобы перестать терзаться, ей надо было перестать любить. Она уединялась и уходила из дому, чтобы не видеть сестры и мужа вместе, и хорошо понимала, что ее отсутствие не только не огорчает их, а даже приносит им облегчение.

- Им весело, а я им недоедаю, - думала она. Раза два или три встревоженный Чезаре пытался расспросить ее, но, испуганная его холодным гневом и насмешками, Анна молчала.

Однажды Чезаре Диас объявил ей с раздражением, что она не имеет права прикидываться жертвой, потому что никто ее не притесняет, и что весь этот сентиментальный вздор надоел ему безмерно.

- Итак, я тебе надоедаю? - спросила Анна, разражаясь рыданьями.

- Да, ужасно. И надеюсь, что ты скоро перестанешь это делать, не правда ли?

- Мне бы следовало умереть, это лучше всего, - прошептала она.

- Но неужели ты не можешь жить и быть менее несносной? Разве твоя миссия состоит в том, чтобы надоедать всем?

- Пусть лучше я умру, пусть лучше я умру! - сквозь слезы повторяла она.

Он тотчас же вышел, проклиная судьбу и собственную глупость, связавшую его с этой безумной женщиной, и, когда она пошла попросить у него прощения, его уже не было дома.

В этот день и Лаура с презрением пожала плечами при виде заплаканных глаз сестры. Тогда Анна решилась попытаться побороть свое отчаяние и зажить, как живут другие, счастливо и спокойно хоть по внешности. Начинались зимние увеселения, Анна поехала к портнихе и заказала себе несколько платьев, намереваясь сделаться легкомысленной светской дамой. Но теперь стоило ей выйти из дому, чтобы тотчас встретить Луиджи Караччиоло: может быть, ясновидение любви подсказывало ему, где надо быть, чтобы ее увидеть. Они не говорили между собою, а только кланялись друг другу и Анна иногда улыбалась ему. Он был добрый друг, и любовь его не принесла ей горя. Но в его взгляде, поклоне, выражении лица она читала каждый раз непоминание:

- Не забудьте: каждый день до четырех часов.

С благосклонною улыбкою она кланялась и шла далее. И ни разу, среди мучений ревности, доставляемых ей любовью к мужу, она не подумала, что лучше бы ей было выйти за этого белокурого и красивого юношу, который ее любил и любит до сих пор. Ей в голову не приходило сравнить с ним отживающего старика, которого она любила и который пренебрегал ею, потому что душа его походила на костер, в котором угасают последние искры. Нет! Сердце ее принадлежало ему навеки; поэтому она попыталась найти забвение в балах, нарядах, визитах, в пестром вихре светской жизни, который иногда доводил ее до полного изнеможения.

Чезаре Диас поощрял такую перемену в Анне: он находил приятным иметь жену, занятую приемами, нарядами, модами, театрами, окруженную поклонниками, но не отдававшую предпочтения ни одному из них и любившую своего мужа, не надоедая ему. Полагая, что Анна вступает именно на этот путь, он сделался любезен, начал хвалить ее наряды, давать ей советы, и когда находил ее красивой, привлекательной, то целовал ее. А в душе Анны кипело негодование на самое себя за такое унижение, за превращение себя в нарядную куклу, обвешиваемую каждый день новыми побрякушками и задыхающуюся под ними от горя. Она стала звездою на великосветском горизонте, но это ее не утешало. Иногда, видя других таких же нарядных женщин, она спрашивала себя, неужели все они так же несчастны и неужели каждая из них скрывает под притворною улыбкою и блеском роскошного наряда растерзанное сердце?

Все говорили, встречая Анну повсюду, что теперь она стала светской дамой, но проницательные наблюдатели, от которых не ускользал ее грустный вид, начали замечать, что синьора Диас, конечно, очаровательная особа, но что она добром не кончит.

- Как знать?!. Что-нибудь необыкновенно эксцентричное...

Однажды вечером, в конце января, Анна собралась в Сан-Карло, ще давали парадный спектакль. За обедом она спросила Лауру: желает ли она с ней ехать!

- Нет, я останусь дома, - рассеянно ответила Лаура.

- Почему?

- Мне завтра надо рано встать: я пойду к исповеди.

- А! Ну, что ж делать! Значит, ты со мною поедешь, Чезаре? - сказала Анна, переводя на мужа вопросительный взгляд.

- Хорошо, - рассеянно ответил тот.

- Тетя Шибилиа также будет, - прибавила Анна.

- Тогда, если позволишь, я приеду ко второму акту, - сказал Чезаре и так мило улыбнулся жене, что она вздрогнула.

- У тебя есть дело?

- Да, но мы вернемся вместе. - И эту фразу он произнес чрезвычайно любезно.

Анна вспыхнула и побледнела, но мысль о возвращении с ним вдвоем в карете привела ее в восторг, и она пошла одеваться.

Голубой цвет тяжелого шелкового платья, скорее идущего к блондинкам, замечательно гармонировал с желтоватым, похожим на слоновую кость, оттенком кожи Анны. На лифе там и сям сияли бриллиантовые звезды, как на небе в звездную ночь. Окончив туалет, она послала за мужем. Он пришел, одетый еще по-домашнему, и жена вдруг понравилась ему.

- Ты очень мила, - сказал он и поцеловал ее красивую обнаженную руку, потом плечо. Она вздрогнула и опустила голову.

- До свиданья! Мы вернемся вместе, - прибавил он, утешая ее, как отверженную любовницу, которую из жалости не бросают окончательно.

Не простившись с Лаурой, которая ушла к себе, Анна поехала к тетке Шибилии, которая теперь жила в их старом доме на площади Джероломини. Старуха была готова. Поехали в театр. Но, еще не доезжая до Сан-Карло, они встретили множество возвращавшихся назад экипажей, а у театрального подъезда увидели красную афишу, объявлявшую об отмене спектакля по причине внезапной болезни примадонны.

Публика с ропотом расходилась; Анна также с досадой взглянула на красную афишу, высунувшись в окно, и вдруг увидела перед собой Луиджи Караччиоло. Тогда она откинулась назад, надеясь, что он ее не заметил.

- Синьора маркиза, у вас жестокая племянница! - сказал он весело, целуя руку старухи, и поклонился Анне, напоминая ей взглядом:

- Я жду вас каждый день, не забудьте!

тетку в палаццо на площади Джероломини, а сама, поплотнее завернувшись в голубую бархатную, на белом меху, ротонду, велела кучеру как можно скорее ехать домой, чтобы еще застать Чезаре. Однако со времени ее отъезда в театр прошел уже час, и она с некоторой тревогой спросила у швейцара, дома ли еще барин. Он ответил, что да - и уже протянул руку к шнурку, как вдруг она запретила ему звонить. Ей захотелось войти внезапно и тем удивить домашних.

Она встретила в передней горничную, но приложила палец к губам и, улыбаясь, бесшумно пошла дальше, направляясь не к той двери комнаты Чезаре, которая сообща^ лась с ее коридором, а к той, через которую он уходил из дома. Дверь эта была не заперта. Отворив одну ее половинку, Анна увидела, что спущена тяжелая портьера из оливкового бархата, но то, что она увидела сквозь щель между двумя полами портьеры, заставило ее замереть в неподвижности.

Чезаре был уже во фраке и неизбежном белом жилете, с великолепной гарденией в петлице и красиво подвитыми усами. Вид его выражал полное довольство. Он сидел в одном из кожаных кресел, прислонив красивую голову к темной спинке, восхитительно выделявшей бледность его утомленного лица. Он был не один.

Лаура, одетая в платье из той мягкой белой ткани, которая как бы нарочно была соткана для ее изящного и гибкого тела, опоясанная белой муаровой лентой с букетом белых зимних роз, с волосами, артистически расположенными вокруг черепаховых гребеночек и сиявшими вокруг лица ее, как золотой венец, сидела на ручке кресла, в котором полулежал Чезаре, сидела боком, положив одну руку на спинку кресла и наклонясь к своему собеседнику с очаровательной, безумной улыбкой. Чезаре глядел на нее снизу вверх и, взяв ее другую руку, медленно целовал эту ручку, в то время как прекрасная девушка бледнела от волнения. Оба они молчали и молча наслаждались своим уединением и этими поцелуями, вероятно, уже не первыми. Анна очутилась за портьерой как раз в ту минуту, когда губы Чезаре застыли на руке Лауры. Среди полной тишины Анна услышала лишь громкое биение своего сердца.

Тонкая и белая ручка Лауры осталась в руке Чезаре. Потом, не довольствуясь этим, переплелись их пальцы. Девушка не сопротивлялась, но улыбалась нежной улыбкой, как будто в этом рукопожатии вся душа ее отдалась Чезаре; но в ее улыбке выражалось и торжество - торжество власти над его душою. Они молчали, но их сплетенные руки, их взгляды, их обращенные друг к другу лица говорили достаточно красноречиво. Анна видела все это, видела, как в их взорах нежность сменилась страстью, но не решалась верить глазам. Кровь бросилась ей в голову, и она сказала себе:

- Это я вижу во сне.

Ноги ее как бы приросли к полу, все тело замерло в неподвижности. Однако она желала, об одном молила: о возможности не видеть, - и употребляла страшные усилия, чтобы закрыть глаза. Но это ей не удавалось и, сама того не желая, она особенно ясно, особенно отчетливо замечала все. Продолжая глядеть на Чезаре и улыбаться, Лаура вынула из-за пояса букет белых роз и шутливо ударила цветами по его плечу, а потом, поднося розы к лицу, стала вдыхать их тонкий аромат, продолжительно целуя их при этом. Затем она протянула их Чезаре и он начал целовать их в том месте, которого касались губы Лауры. Тогда Лаура опять стала целовать розы, конвульсивным движением закинув голову. В глазах обоих сверкнуло пламя. В то время, как Чезаре вторично стал целовать розы, девушка наклонила белокурую головку, приникла лицом к цветам, и губы ее соединились с губами Чезаре в поцелуе. Они сидели обнявшись, крепко держась за руки, наклонив друг к другу головы, а взгляды их, сверкнувшие страстью, теперь стали нежными, томными.

- Я, вероятно, сошла с ума, - подумала Анна, перед глазами которой вставал туман. И вот, чтобы избавиться от этой страшной галлюцинации, она стала желать, чтобы они сказали хоть одно слово, которое, может быть, разрушило бы сковавшие ее чары.

- Господи, Господи, хоть одно слово! - молила она, не отрывая глаз от этой группы и ловя каждый шорох, чтобы убедиться в том, что она не грезит.

Действительно, раздался глубокий вздох. Он вылетел из груди Лауры. Девушка вдруг соскользнула с ручки кресла, выдернула руку из руки Чезаре и отошла на середину комнаты. Теперь она стояла в десяти шагах от Анны, которая видела ее отчетливо. Щеки ее пылали, волосы растрепались, хотя их не касалась ничья рука, и она машинальным жестом заложила их за уши; судорожная улыбка обнажала белые зубы, а взгляд, одновременно грустный и гордый, неопределенно блуждал; в руке она сжимала букет из белых роз. Чезаре не сделал ни одного движения, чтобы удержать ее, не пошел за нею, даже не встал. Но и он был страшно взволнован: бледность его увеличилась, во взгляде выразилась суровость и раза два он прикусил губы, как бы стараясь подавить гнев. Он пристально и повелительно глядел на Лауру, приказывая ей вернуться. Она сделала еще несколько неверных, колеблющихся шагов... Анна, если бы могла, крикнула бы ей в эту минуту, чтобы она не ходила, чтобы стряхнула с себя чары страсти.

Но у Лауры не хватило силы уйти. Лицо ее страдальчески исказилось от борьбы, потом вдруг прояснилось и засияло, преображенное страстью. Она с улыбкой обернулась к Чезаре, подошла к нему и склонилась к его ногам, подняв голову, протягивая к нему руки, поклоняясь ему. Тогда Чезаре, на глазах которого блеснула слеза, стал покрывать ее лицо поцелуями. А Анна, ни разу не видавшая слез на его глазах, вновь подумала, почти лишаясь чувств:

- Чезаре никогда не плачет. Это призраки, а я сошла с ума.

Но вдруг все тело ее, пылавшее, как в огне, похолодело: до слухд ее долетели голоса. Они говорили. Это были не призраки, а живые люди: ее муж, Чезаре, и ее сестра, Лаура, освободившись от страшных объятий Чезаре, стояла перед ним, а он, все еще сидя, держал ее за руки. Они, улыбаясь, глядели друг на друга.

- Ты меня любишь? - спросил Чезаре.

- Люблю, - ответила Лаура.

- Очень?

- Всею душою.

- А надолго ли это?

- Навсегда.

Теперь Анна дрожала от холода: она понимала, что перед нею действительность, и ужасалась. Зубы ее стучали, несмотря на теплый мех голубой ротонды, и ею овладел страх, что ее увидят. Ей казалось, что уже целые века прошли с тех пор, как муж ее и сестра начали целоваться, и одно стало ей ясно: что это горе превышает ее силы. Да, оно невыносимо... Но до нее снова долетели звуки голосов, и она опять замерла на своем месте. На этот раз говорила Лаура. Отступив немного от Чезаре и продолжая глядеть на него с улыбкой, она спрашивала:

- Да, люблю.

- Очень?

- Насколько могу, Лаура.

- И давно?

- Я всегда любил тебя и всегда буду любить.

Невыносимо! Невыносимо! Бешеный гнев теперь овладел Анной. Ей хотелось оборвать портьеру, броситься в комнату, кричать... В это время Чезаре, стихшим от волнения голосом, сказал Лауре:

- Уйди отсюда.

- Зачем, любовь моя?

- Ступай, ступай. Уж поздно: мне пора.

- Ах, какой ты злой, мой милый?

- Не говори этого, Лаура. Не гляди на меня так. Уйди же, уйди.

И нежно, но с настойчивостью человека, знающего предел собственной силы, он повел ее к двери, обняв ее за талию. Она, немного сопротивляясь, опиралась головою о его плечо и глядела на него снизу вверх так нежно, что суровое и гордое выражение, может быть, свойственное ему в минуты борьбы со страстью, вновь появилось на лице Чезаре. На пороге они опять поцеловались в губы и, несмотря на расстояние, Анна отчетливо услышала их слова:

- Прощай, любовь моя!

- Прощай!

Девушка вышла, наклонив голову. Чезаре подошел к письменному столу. Он был так расстроен, что казался близким к обмороку. Оправившись несколько, он закурил папиросу и с недоумением огляделся вокруг, как бы не понимая, где находится.

Тогда Анна, удерживая дыханье, подалась назад, вышла в гостиную, обошла кругом и, войдя к себе в комнату, заперлась на ключ. Все это она сделала чрезвычайно быстро, руководимая чисто животным инстинктом, побуждающим смертельно раненного зверя идти умирать к себе в берлогу. Она сбросила голубую ротонду, сорвала жемчуг с шеи, разбросала все вокруг в слепом и безумном гневе. Горничная постучалась в дверь, но Анна ее не впустила. Через несколько минут раздался новый стук:

- Анна, - послышался спокойный голос Чезаре.

- Чего тебе? - ответила она, опираясь о кресло, чтобы не упасть.

- Спектакля не было? Или тебе стало дурно?

- Когда ты вернулась? Сейчас?

В его вопросе слышалась легкая тревога.

- Сейчас, - сказала она и покраснела при этой лжи.

- Ваша милость не принимает? А я хотел засвидетельствовать вам почтение, - сказал он тем вкрадчивым тоном, которому она никогда не могла противостоять.

Но ею овладело такое отвращение, что она зажала себе рот подушкой, чтобы не крикнуть ему, что он изменник и что поведение его бесчестно.

- Нет, - ответила она, задыхаясь.

- Прощай, любовь моя! - нежно сказал он сквозь дверь и ушел.

- О, негодяй! - воскликнула она, бросаясь к двери.

Но он уже не слышал.

* * *

Было очень поздно, когда Анна встала с постели, лежа на которой заглушала подушкой свои гневные крики и отчаянные рыданья. Она дрожала под одеялом, которым покрылась; ее душа возмущалась против того, что она видела и слышала. Этот озноб, охвативший ее там, за портьерой, теперь проник ей в кости и в нервы, и согреть ее уже не могло бы никакое пламя. Она встала, осмотрелась вокруг и покачала головою при виде разбросанных вещей, придававших комнате какой-то отчаянный вид. Вся эта роскошь не спасла ее от гибели, петому что теперь она ведь погибла навек. Машинально накинула она черную бархатную блузу, потом точно также безучастно и бесцельно стала приводить в порядок вещи. Она исполняла свою задачу с величайшей аккуратностью, только иногда забывала, что делать, и в нерешительности останавливалась среди комнаты. Окончив уборку, она заперла шкатулку и шкаф. Звук замков заставил ее встрепенуться; она остановилась, как бы собираясь с мыслями, потом вдруг позвонила. Явилась полусонная горничная.

- Который час? - спросила Анна, забыв, что в двух шагах от нее, на ночном столике, стоят часики, подаренные ей мужем.

- Теперь час, - ответила, взглянув на них, служанка.

- Как поздно! - однозвучно проговорила госпожа. - Можете идти спать.

- А вы, эччеленца? - осмелилась спросить служанка, видя ее смертельную бледность и слыша надорванный рыданьями голос.

- Мне ничего не нужно, - пробормотала Анна, стыдясь, что заметили ее горе.

Но девушка уже поправляла смятую постель и, ощупав мокрую от слез подушку, решилась заметить сочувственным тоном:

- Кто добр, тот всегда страдает.

Эта сострадательная фраза служанки поразила Анну в самое сердце, напомнив ей весь ужас ее положения. Может быть, и этой девушке все известно: ведь слепа была лишь одна она.

Теперь, пожалуй, вся прислуга говорит о ее несчастий и жалеет ее, так как несчастье это непоправимо.

в древности, вероятно, освещавшую убежище влюбленных. Посидев полчаса неподвижно, Анна взяла эту лампочку и, тихо выйдя из комнаты, направилась прямо к сестре. Бесшумно отворила она дверь комнаты Лауры и остановилась перед ее постелью.

Как сладко спала прекрасная Минерва! Анна подняла лампочку над ее лицом и стала смотреть на этот юношеский сон, безмятежный, почти детский по спокойствию и невинности, на эту белую, как мрамор, кожу, слегка окрашенную горячею кровью молодости; она невольно заслонила рукою огонь лампы, чтобы свет не упал на глаза Лауры. Но вдруг на губах последней появилась блаженная улыбка, придавшая всему ее лицу выражение такого безмерного счастья, что в воображении Анны вновь воскресло все виденное и душа ее, почти окаменевшая, опять закипела горем и гневом.

- Лаура, - сказала она, задыхаясь, и наклоняясь к самому лицу спящей, - Лаура!

Белокурая красавица слегка шевельнула губами, но не открыла глаз. Только при вторичном зове Анны она проснулась, приподнялась и увидела перед собою черную фигуру с мертвенно-бледным лицом, фигуру, казавшуюся высокой - высокой, выходящей из мрака, как привидение. Огонек лампады колебался; большие глаза Анны глядели неподвижным взглядом мертвеца. Лаура содрогнулась от ужаса, но не сказала ни слова. Несколько минут она пробыла неподвижной, потом, сделав страшное усилие воли, приняла спокойный вид и взглянула на сестру без вызова, но и без страха.

- Это я, Лаура, - сказала Анна, ставя лампу на столик.

- Вижу, что ты, - ясным и спокойным голосом ответила белокурая девушка.

Наступило глубокое молчание. Анна, стоя у постели, не сводила глаз с Лауры. Последняя, сидя на кровати, не опускала перед нею взгляда, и руки ее без дрожи разглаживали белые кружева покрывала.

- Встань и пойдем, - резко сказала Анна.

- Зачем?

- Встань и пойдем, Лаура, - еще жестче повторила Анна.

- Куда?

- Вставай и иди! - был неумолимый ответ.

Лаура растерялась на минуту; потом с гордостью сказала:

- Я не желаю тебя слушаться!

- О, ты пойдешь! - повелительно воскликнула Анна.

- Ошибаешься: не пойду.

- Пойдешь!

- Нет!

- Так ты очень боишься?

В словах ее звучало такое презрение, что Лаура привскочила, как от удара бича.

Анна ждала ее, стоя. Лаура одевалась довольно спокойно; но когда она дошла до белого платья с поясом из муаровой ленты, Анною овладел новый припадок гнева, такого безумного и дикого, что она закрыла лицо руками, чтобы не видеть. Четыре часа тому назад, не более, Лаура в этом самом платье целовалась с Чезаре на ее глазах, и ее стройному телу, кроме этой ленты, поясом служили еще его руки, - она сама видела это! Теперь сестра являлась в ее глазах живым олицетворением измены, несчастья, жестокого, ужасного, непоправимого. И эта божественно-прекрасная девушка, как бы поняв своею злобною душою, насколько мучится оскорбленная ею женщина, и желая увеличить ее терзания, наклонилась и стала шарить под подушкой.

- Что ты делаешь? - закричала Анна, поняв, в чем дело.

- Ищу.

С этими словами она вытащила из-под подушки букет белых зимних роз, которые соединили в грешном поцелуе уста Лауры и Чезаре.

- Брось эти цветы! - крикнула Анна.

- Зачем?

- Брось, Лаура!

- Нет! - высокомерно ответила та.

- Заклинаю тебя Заступницею всех скорбящих, брось их, Лаура!

- Ты осмелилась грозить мне, так теперь уж не имеешь права просить, - спокойно ответила Лаура, засовывая букет по-прежнему за пояс.

- О, Боже! - сказала Анна, с отчаянием сжимая виски руками и стараясь возвратить себе самообладание.

Снова наступило молчание. Сестры стояли друг против друга. Лаура спокойно сложила руки, а Анна пристально на них глядела. Но она скоро поняла, что если будет продолжать смотреть на эти руки, волосы и губы, которые Чезаре так недавно покрывал поцелуями, то последние ее силы истощатся в бешеном, но бесполезном гневе. Поэтому она отвернулась и решительно сказала:

- Ну, идем без разговоров!

Затем взяла помпейскую лампочку и двинулась вперед.

Она шла по пустым и темным комнатам, сгорбившись и опустив голову на грудь. За нею следовала легким, ритмическим шагом изящная и стройная фигура Лауры. Они прошли по всему дому, не проронив ни слова. Отворив дверь своей комнаты, Анна остановилась на пороге и знаком велела сестре войти, Та, не колеблясь, повиновалась, но, услышав за собою двойной поворот ключа, невольно вздрогнула: это был единственный признак, говоривший о волнении гордой девушки. Этот поворот ключа мог предвещать ей смерть. Потом, при виде комнаты Анны, убранной и светлой, душевное равновесие вернулось к ней окончательно.

- Сядь, - сказала Анна, не глядя на нее, чтоб не впасть снова в бешеную ярость, чтобы не вырвать из-за пояса сестры и не растоптать этих роз, сообщниц преступления.

Лаура села на кресло возле кровати, вытянув руки вдоль тела, а Анна - на свою постель.

- Я жду, - сказала Лаура.

- Значит, ты ничего не знаешь? - насмешливо спросила Анна.

- И не можешь себе вообразить, о чем я хочу говорить?

- У меня нет воображения.

- А твое сердце и совесть ничего не говорят тебе, Лаура?

- Ничего, - ответила та спокойно, закладывая за уши белокурые кудри.

При этом движении, виденном ею в комнате Чезаре, Анна опять пришла в ужас.

- Лаура, ты--любовница моего мужа! - объявила она, поднимая руки к небу.

- Ты сошла с ума, Анна, и твое место в доме умалишенных.

- Ах ты, лгунья, лгунья! Бесчестная и низкая женщина, не имеющая даже мужества признаться в своей любви! - крикнула Анна, вставая и сверкая глазами.

Лаура также встала, бледная и кусая губы, чтобы не дать воли собственному гневу. Она ответила с пренебрежением:

- Анна, риторика тут не у места. Говори прямо, что хочешь сказать, без глупых и ненужных оскорблений. Нельзя ругаться потому только, что ты не в здравом рассудке. Поняла?

- О, Пресвятая Дева! - воскликнула Анна вне себя.

- Ты видишь, что ты безумствуешь? Что ты можешь сказать в подтверждение своих обвинений? Ты призвала меня сюда, чтобы оскорблять невинную!

- Лаура, - сказала глухим и дрожащим голосом бедная Анна, - Лаура, мне никто не говорил, что ты... Никто не писал мне анонимных писем - нет! Я не расспрашивала об этом слуг - нет! Во всех этих случаях можно не верить, не хотеть верить, чтобы не лишать уважения и любви тех, кто дорог сердцу...

- Так что же, Анна?

- Ноя видела сама, - закончила Анна, приходя в такое волнение, как будто это зрелище сейчас было у ней перед глазами.

- Что ты видела? - резко спросила Лаура.

- О! ужасно! ужасно! - закричала Анна, снова охваченная галлюцинацией ревности, представлявшей ей живо всю сцену измены.

- Что ты видела? - повторила Лаура, схватив ее за руку.

- О! какой ужас! Какой ужас! - восклицала Анна, закрыв лицо руками.

- Сейчас, сию же минуту, ты скажешь мне, что ты видела. Слышишь?

Анна, услышав такой угрожающий тон, сразу пришла в себя и побледнела, как смерть; затем, с несвойственной ей холодностью, сказала:

- Ты хочешь знать, что я видела, Лаура? И еще спрашиваешь с негодованием угнетаемой невинности? Ты сердишься, Лаура? Тебе не страшно? Ты ничего не подозреваешь и так дерзко отвечаешь мне, потому что считаешь себя в безопасности? Но, чтобы быть в безопасности, надо запирать двери, когда приходишь на любовное свиданье; когда целуешься и обнимаешься, то надо запирать двери! Да, запирать...

- Я не понимаю, - прошептала Лаура, бледнея.

- Нынче вечером, в девять часов, когда... ты была у Чезаре... Я вернулась... вы не знали... были одни... Я хотела войти и увидела...

- Что? - спросила Лаура, опустив голову.

- Все, что можно видеть и слышать. Вспомни сама!

Лаура упала в кресло и опустила руки. Ее унижение увеличило горе Анны, которая обошла вокруг комнаты, потом опять приблизилась к сестре. Последняя уже подняла голову, только была еще бледна.

- Зачем ты это сделала? - отрывисто спросила Анна. Лаура промолчала и даже не взглянула на сестру.

- Не смеешь отвечать? Видишь, как ты низка! Видишь, что ты - сама коварство? Что же ты за человек? Зачем это ты сделала?

Лаура, вздрагивая при каждом оскорблении, наконец сказала:

- Затем, что я люблю Чезаре.

- О, Господи, Господи! - воскликнула Анна и отчаянно зарыдала.

- Ты этого не знала? Что ж, ты была слепа и глуха? Разве я пойду в комнату человека, которого не люблю, и буду с ним целоваться? О чем же ты еще спрашиваешь? Я люблю Чезаре...

- Молчи, молчи, молчи! - в страшном смятении выговорила Анна.

- А Чезаре любит меня, - закончила Лаура.

- Молчи. Ты мне сестра, ты девушка, не смей говорить вслух такую подлость! Не кричи о том, что вы с Чезаре - подлецы!

- Ведь ты видела, что я люблю Чезаре, а он - меня, - неумолимо повторила гордая девушка.

- Это подлость, подлость!

Анна отерла слезы. Голос сестры, гордившейся своим проступком, ее надменные речи вывели ее из себя.

- Так ты не понимаешь, что ты сделала? Не чувствуешь, какая эта подлость? Разве я не сестра тебе? А ты передо мною согрешила...

- Это ты передо мною согрешила: я раньше любила Чезаре, - спокойно возразила Лаура.

- Увертки! Я любила и люблю Чезаре, а ты совершаешь преступление, любя его!

- Ты не умеешь любить и только надоедаешь ему, а я люблю его, как следует.

- Но он женатый человек...

- Он женился поневоле, Анна!

- Однако, он мне муж...

- О! почти что не муж!

- Лаура! - вскричала Анна с отчаянием.

- Я не наивная девочка, - невозмутимо сказала Лаура, - и хорошо понимаю, в чем дело.

- Но где же твоя совесть? Где вера? Где женский стыд?

- Я не любовница твоего мужа, ты сама это знаешь.

- Но ты его любишь! Трепещешь при пожатии его руки! Целуешь его!

- Это еще не значит быть любовницей...

- Все равно: грех одинаков.

- Вовсе не все равно, Анна!

- Это смертельный грех - любить чужого мужа!

- Но ведь я же ему не любовница; выражайся точнее.

- И слова имеют свое значение: ими обозначаются факты.

- Это подлость! - воскликнула Анна.

- Без оскорблений, Анна.

- Без оскорблений? Да разве твое красивое лицо может покраснеть от обиды? Ты разбила мое сердце, и я же тебя оскорбляю!

- Ты не имеешь права оскорблять меня, - продолжала Лаура, опуская веки над коварным блеском прекрасных очей.

- Я не имею права, когда ты преступна, бесчестна?!

- Вспомни хорошенько, что не имеешь права, - насмешливо возразила Лаура.

- О чем я должна вспомнить? - порывисто спросила Анна.

- Вот о чем: ты - такая же девушка, как я, покинула родительский дом и убежала с человеком, которого любила. Ты обманула меня, Чезаре, всех! Ты обесчестила имя, которое ношу и я...

- О, Боже! Боже! Боже! - восклицала Анна при каждом обвинении.

- Ты провела целый день в Помпейской гостинице вдвоем с этим человеком, в запертой комнате...

- О! жестокая и вероломная! - сказала Анна пренебрежительно и печально, вновь начиная кружиться по комнате, как запертая в клетку львица.

- И вспомни еще, Анна, что тогда Чезаре Диас спас тебя, привез тебя домой, полумертвую, не упрекнув ни одним словом. Я сострадательно, без упреков приняла тебя в свои объятия, и во все время твоей болезни мы неутомимо ухаживали за тобой. И до сих пор мы ни разу тебя не упрекнули. Так видишь ли, какое ты неблагодарное и несправедливое созданье?

- Но ты оскорбила меня в моей любви, Лаура! Ведь я обожаю Чезаре, ревную его ужасно и схожу с ума при одном воспоминании о твоих поцелуях! О, Лаура! Ты, такая чистая и прекрасная, могла бы найти достойного себе жениха, молодого, красивого, богатого, а между тем жертвуешь молодостью и честью для Чезаре!

- А ты разве не полюбила его так же? Разве ты не была молода, когда хотела умереть от любви к нему? Я последовала твоему примеру и люблю его точно так же, как и ты, Анна! Мы - сестры, и одинаковая страсть горит в нашей крови.

- Не говори этого, не говори! Моя любовь продлится до гроба, Лаура.

- И моя также. До самой смерти!

- Молчи.

- В наших жилах течет одна кровь, нервы наши одинаковы, мое сердце столь же пламенно, как и твое, душа полна такой же страсти, мы дочери - Франческо и Катерины Аквавивы, и если Чезаре пленил тебя, то он точно также пленил и меня.

- Ну вот! - презрительно выговорила Лаура. - Кто так говорит, тот никогда этого не сделает.

- Можешь ошибиться, испорченное и гордое созданье!

- Кто обещает заранее, тот не убьет себя! - повторила с горьким смехом Лаура.

- Но пойми, что для меня нестерпима мысль об этой измене! Пойми, что я одна должна любить Чезаре, что он мой, что я никому не хочу его уступать! Пойми, что все мое утешение, вся моя радость - в этой любви! Ты видишь, что у меня ничего нет кроме него!

- Однако, Луиджи Караччиоло любит тебя... - улыбаясь, заметила Лаура.

- Так что ж из этого? Ты предлагаешь мне совершить подлость? - серьезно проговорила Анна.

- Ведь Чезаре любит меня, а не тебя, я люблю Чезаре, а Караччиоло - тебя; так отчего ж тебе не полюбить его?

- Оттого, что это подло, Лаура, и ты мне становишься противна!

- Ты снова прибегаешь к ругательствам, Анна! Уж поздно - ия ухожу.

человека. Пожалей меня, Лаура! Вспомни, что мы - сестры, что мы всю нашу жизнь делили вместе. Видишь, ты меня оскорбила, причинила мне нечеловеческую муку, но я тебя прощаю, я забуду твой поступок. Ты добра и поймешь, чего мне стоит тебя простить!

Она стала на колени перед виноватой сестрой, взяла ее руки, стала целовать их, обливаясь слезами. Та на минуту побледнела, но потом, преодолев волнение, спросила с таким видом, будто оказывала милость:

- Чего же ты требуешь за свое прощение?

- Лаура, будь добра и великодушна! Перестань любить Чезаре, вырви из сердца это преступное чувство. Я буду для тебя лучшей, нежнейшей из сестер, докажу на деле, насколько я тебя люблю. Я все сделаю для твоего счастья! Но помни, Лаура, что ты мне сестра, и забудь Чезаре.

- Анна, я не могу.

женою, иметь детей - да! У тебя они будут! Но ты должна разлюбить Чезаре.

- Анна, я не могу.

- Погоди, еще послушай. Надо же нам найти исход. Ты можешь предпринять долгое путешествие, поехать за границу, увидеть чужие страны, развлечься. Я попрошу тетю Шибилиа поехать с тобою; она вдова, одинокая, ей делать нечего, она согласится. Милая Лаура, ты не поверишь, как полезна в таких случаях перемена обстановки! Посмотри, как я прошу тебя, как умоляю! Ведь мы - дочери одной матери. Оставь, разлюби Чезаре!

- Анна, я не могу.

Анна бросилась на сестру; но, очутившись с ней лицом к лицу, в ужасе остановилась. Затем, отошла к балкону и вперила взоры во мрак зимней ночи. Когда она снова обернулась к Лауре, лицо ее было холодно и сурово, и во взгляде черных глаз сверкнула угроза.

- Да.

- Ты не думаешь, что потом пожалеешь, раскаешься?

- Нет, не думаю.

- Знаешь ли ты, что делаешь?

- Знаю.

- Какой опасности? - спросила Лаура, вставая.

- Не бойся, не бойся, - продолжала Анна, поднося ко рту платок и кусая его. - Я тебя спрашиваю, не опасно ли таким двум женщинам, как я, Анна Диас, и ты, Лаура Аквавива, жить в одном с ним доме, любя его одинаковою любовью?

- Да, это, конечно, опасно, - медленно проговорила Лаура, глядя сестре прямо в глаза.

- Оставь мне моего мужа, Лаура! - повелительно крикнула Анна.

- Ты - подлая! Ступай вон! - сказала Анна, стискивая зубы и сжимая кулаки, так что ногти вошли ей в тело.

- Ты позвала меня. Я пришла, чтобы доказать тебе, что ничего не боюсь.

- Ступай вон, подлая!

Не торопясь, но и не выказывая утомления, Лаура повернулась спиною к сестре и ушла своим красивым мерным шагом, почти бесшумно, изящная и стройная, в своей белой одежде. Уверенной рукою повернула она ключ в замке, но на пороге невольно остановилась и взглянула на Анну. Та стояла среди комнаты, бледная, как полотно, опустив голову и руки, с выражением усталости на полуоткрытых, посиневших губах. После минутного колебания Лаура вышла и захлопнула дверь. Анна не шевельнулась при этом стуке, даже, пожалуй, не слыхала его.

на белой шее Лауры, раны, нанесенной ею, Анною, чтобы из этого горла не могли вылетать гордые слова отказа и похвальбы любовью к Чезаре. Да, на одну минуту она стала в душе своей убийцей, она пожелала убить, уничтожить свою сестру. Но Бог рассеял этот кровавый туман и дал ей силу страдать, не стремясь к отмщению. Опускаясь мало-помалу, она упала на колени и, сложив руки, повторила все старинные, наивные, молитвы, какие знала еще в детстве, умоляя Господа оставить ее и на остальную жизнь такою, какою она была до сих пор: несчастным существом, способным переносить зло, но не причинять его другим.

Попытавшись встать после этого отречения от мести, она почувствовала, что не в силах подняться. Во время объяснения с Лаурой, волнуемая гневом, ревностью, любовью, отчаянием, она жила удесятеренною жизнью; теперь наступила реакция. С величайшим трудом дотащившись до кровати, она упала на нее, как мертвая. Ее тело не повиновалось ей более, оно дошло до крайних пределов истощения; только мысль ее бодрствовала, не давая ей забыться. В ее памяти воскресало объяснение с сестрою; она вновь видела перед собою ее красивое, но суровое лицо, видела циническую улыбку и чувствовала, что недоступная ни состраданию, ни стыду, ни страху - Лаура осталась победительницей. Вместо того, чтобы склониться во прах перед оскорбленной, оскорбительница гордо стояла на своем, не отступая перед катастрофой.

Анна понимала, что ни одно ее слово не нашло отклика в душе сестры, что игра ее проиграна, что она не сумела ни простить, ни наказать.

- Я не убила ее, а она меня победила, - думала Анна с отчаянием.

Она сознавала, что права перед Богом и людьми, что грех сестры ее преступает все законы, и все-таки Лаура торжествовала, а она была побеждена. Она искала причины своего поражения и не могла найти ее. Нет, она не понимала, за что страдает так ужасно, за что обречена на погибель. Зато несчастье, сначала поразившее ее, как удар грома, теперь стало ей ясно в своих мельчайших подробностях и во всей своей безграничности. Да, измена эта существует и будет существовать сегодня, завтра, целые годы без препятствий, без жалости к страдалице.

И в Помпее, и в Сорренто, и в Неаполе ее победили - Джустино Морелли, который не умел любить, Чезаре Диас, который не хотел любить, и Лаура Аквавива, которая не должна была любить. Каждый раз она была права и терпела поражение.

- Но почему же, почему? - с отчаянием твердила она.

Ответа не было. Все это до такой степени противоречило законам любви и правды, что она не могла понять причины. Она видела только неумолимый, жестокий в своем однообразии факт, повторявшийся при всевозможных обстоятельствах: постоянную победу других над нею, любившей, отдававшей все и просившей лишь о любви. Даже на террасе в Сорренто ее победа равнялась поражению, потому что стоила ей слишком дорого.

Да, так было суждено. Ее преследовал грозный рок, и везде ее ожидала неудача. Борьба бесполезна: от судьбы не уйдешь. Ее уныние стало переходить в оцепенение, подобное тому, которое овладевает замерзающими на высоких горах. Сил нет, идти дальше необходимо, а между тем на каждом шагу грозят опасности: если буря не сбросит вас в пропасть, то убьет обвал или засыпет холодный снег, когда вы упадете от изнеможения. Анна также чувствовала неизбежность гибели и стала молить об окончательном решении.

- Надо выслушать последнее слово, - сказала она.

Совершенно бесцельно, как кукла на пружинах, стала она ходить по комнате, поминутно останавливаясь, как бы забывая, что ей следует делать. Взглянув на часы, она увидела, что уже четыре часа. Она вспомнила о той зимней ночи, когда вышла к Джустино Морелли на террасу палаццо Джероломини, Сколько лет прошло с тех пор - четыре, сорок, четыреста? Не все ли равно? Ведь во все это время она терпела одни поражения. Подойдя к письменному столу, она взяла бумагу и, разорвав несколько листов, наконец написала следующее:

"Чезаре, мне тотчас же надо тебе что-то сказать. Как только прочтешь эти строки, приходи ко мне в. комнату.

Чувствуя страшную слабость, она прислонилась к косяку, и ей припомнилась та ночь, когда, полная юношеской страсти, она пришла в эту самую комнату ждать возвращения своего возлюбленного. Ее смелые надежды на победу и на этот раз окончились поражением.

- Я всегда теряю, - подумала она опять с безграничным отчаянием, но уже без вздохов и без слез.

Теперь он запирал от нее свою дверь, между тем как накануне отпер все двери, чтобы ласкать и целовать ее сестру! Но так как ей приходилось покоряться неведомой силе и ждать решения своей участи от других, а не от себя самой, то она вынула из-за пояса свою записку и просунула ее под дверь, на ковер.

- Чезаре скажет мне последнее слово, - подумала она.

Для нее началась долгая бессонная ночь. Душа ее жаждала мрака. Она потушила лампу, и мрак наступил.