Прощай, любовь.
Глава X

X

В половине июня, т.е. в первое лето своего супружества, Чезаре Диас проводил жену и свояченицу в Сорренто, на виллу Катерину. Он только проводил их, потому что ему нужно было выдержать лечебный курс в Виши, по окончании которого он собирался заехать в Швейцарию. Тайное и страстное желание Анны заключалось в том, чтобы отправиться с мужем в это путешествие. Ей хотелось быть с ним вдвоем, вдали от привычной обстановки; но это ей не удалось.

После отъезда Чезаре в вилле Катерине стало тихо и грустно. Сестры были постоянно задумчивы и не поверяли друг другу своих мыслей; они скорее избегали друг друга. Пленительная юношеская ясность белокурой Минервы исчезла, и на ее беленькое личико легла печать неведомой заботы. Они хотя жили вместе, но виделись довольно редко.

Анна писала Чезаре по два раза в день и изливала перед ним всю свою душу. В его присутствии робость часто мешала ей говорить; но в письмах она была в состоянии сказать ему, что принадлежит ему душою и телом. Чезаре писал не более двух раз в неделю, и послания его отличались краткостью; однако, в каждом из них была если не ласковая, то хоть любезная фраза, которою Анна утешалась до получения следующего письма. Он писал, что ему весело, что он поправляется, скоро приедет; доходил даже до того, что выражал сожаление об отсутствии Анны по поводу какого- нибудь вида, который хотел бы ей показать, или какого-нибудь смешного происшествия, над которым они могли бы вместе посмеяться. Каждый раз при получении письма от Чезаре, Анна передавала его поклон Лауре и читала ей те любезности, которые к ней относились.

- Благодарю, - лаконически отвечала Лаура.

Впрочем, с некоторых пор и она писала много; но что и кому? В своей девичьей комнате, сидя за письменным столиком, она писала своим твердым отчетливым почерком на больших листах белой бумаги; когда же кто-нибудь входил, она, как ни в чем не бывало, клала на свою рукопись лист пропускной бумаги и сидела молча, опустив глаза, поигрывая пером. Неоднократно входила Анна. Тоща Лаура спокойно собирала написанное и складывала в ящик, который запирала на ключ, а лицо ее принимало равнодушное выражение.

- Что ты пишешь? - раз спросила Анна, повинуясь какому-то смутному импульсу и преодолев свою робость.

- Это тебя интересовать не может.

- Зачем ты говоришь так? - с нежным снисхождением возразила старшая сестра. - Все, что тебе нравится или тебя волнует, интересует меня.

- Ничто мне не нравится, и ничто меня не волнует, - ответила Лаура, не поднимая глаз.

- Даже и то, что ты пишешь?

- И то, что я пишу.

- Какая ты скрытная! Но зачем ты скрываешь тайны своего сердца? - с ласковой настойчивостью проговорила Анна.

- Так, - ответила Лаура и ушла из комнаты, унеся с собою ключ от ящика.

С этих пор Анна уже не спрашивала, что пишет сестра: письмо или дневник.

В июле Сорренто наполнилось дачниками, и Анне с Лаурой, несмотря на грусть одной и постоянную задумчивость другой, не удалось избежать общественных увеселений. Обе сестры были слишком красивы и изящны, чтобы кружок соррентинских аристократок не старался привлечь их в свою среду.

Одним из первых явился Луиджи Караччиоло. Он и прежде ежегодно бывал в Сорренто, по обыкновению приезжал не ранее как в половине августа и проводил здесь не более двух недель, относясь с некоторым пренебрежением к Сорренто, так как объехал всю Европу. Но в этот год он очутился здесь уже в начале июля и вознамерился остаться здесь до тех пор, пока не уедет Анна Диас. Он был до сих пор влюблен в нее, только, конечно, по-своему, т.е. с тою утонченною чувственностью, которая довольно сходна в своих внешних проявлениях с истинным чувством. Самая таинственность, окружавшая прошедшее Анны, и любовь ее к Чезаре Диасу, очевидно не платившему ей взаимностью, усиливали его страсть к ней. Он был влюблен так, как влюбляются все те, кто много любил и кому суждено любить много. Он терял голову в присутствии Анны, но не настолько, чтобы не применять к ней своего метода соблазна. Всю силу своей воли он направил к этой цели, однако удачно скрывал это под покровом сентиментальной грусти, благодаря которой Анна терпела его ухаживанье.

Она не позволяла ему говорить ей о любви, особенно в Сорренто, но не могла избежать его посещений или встреч с ним в обществе. Чезаре писал из Сан-Морица, чтобы они веселились как можно более, потому что он ненавидит затворников, и иногда в шутливом тоне упоминал о Луиджи Караччиоло, называя его верным рыцарем Анны; но она, из чувства деликатности, никогда не проговаривалась об этом Караччиоло. Последний, не будучи навязчивым, сопровождал повсюду Анну и всюду встречался с нею, как бы случайно. Его не обескураживали ни ее молчание, рассеянность и грусть, ни то обстоятельство, что она часто говорила о Чезаре. Тогда в ее тоне звучало такое глубокое чувство, что он бледнел от обиды, наносимой его самолюбию, но надежды все-таки не терял, полагая, что все-таки хорошо, если любимая женщина хоть кого-нибудь любит: тогда легче склонить ее к перемене предмета страсти, чем добиться любви той, которая не любит никого.

Он поступал осторожно, так как не желал делать любовь свою предметом пересудов, и боялся молчаливого надзора Лауры. Белокурая Минерва плохо ладила с красивым юношей и часто обменивалась с ним колкостями, что с ее стороны казалось странным, так как обыкновенно она говорила мало, короткими, незначительными фразами. Луиджи постоянно боялся, как бы Лаура не донесла Чезаре о его любви к Анне. Ведь, она часто улыбалась так насмешливо, и в ее серебристом смехе часто звучали такие иронические и презрительные нотки.

- Какая ваша сестра странная, - говорил он Анне, оставаясь с нею вдвоем.

- И все-таки она славная, - задумчиво отвечала Анна.

- Да.

- Вы ничего не знаете, потому что сами слишком добры. Она, вероятно, коварное создание.

- Зачем вы говорите? Такие шутки мне неприятно слушать.

- Если вам неприятно, то оставим это. Но я остаюсь при своем. Когда-нибудь вы сознаетесь, что я прав.

- Замолчите. Вы огорчаете меня.

- Гораздо лучше не создавать себе иллюзий, синьора, чем разочаровываться потом.

- Гораздо лучше разочаровываться, чем никогда не испытывать очарования.

- Какая у вас глубокая душа! Как бы я хотел погрузиться в нее, Анна!..

- Не зовите меня по имени, - сказала она, из вежливости притворяясь, будто слышала лишь последнее слово.

- Повинуюсь, - смиренно ответил он.

- Вы также добрый, - произнесла она рассеянно.

- Я страшно зол, синьора! - возразил он обидчиво.

Она недоверчиво качала головой, как все доверчивые люди, которые не признают испорченности человеческой натуры, и чем старательнее Луиджи Караччиоло прикидывался скептиком и человеком испорченным, тем проще и мягче обходилась с ним она, выказывая ту веру в добро, которая свойственна кротким и добрым душам. Он пожимал плечами и иногда с досадою спрашивал:

- По-вашему все добрые? Даже ваш муж, Чезаре?

- И он. Он лучше и добрее всех, - объявляла она голосом, дрожавшим от волнения, как всегда при упоминании о Диасе.

- Это доказывается тем, что он вас бросает здесь одну через несколько месяцев после свадьбы?

- Но я не одна, - просто возражала она.

- Вы не одни, но в неподходящей компании, - говорил он, раздражаясь.

- Вам кажется? Я не замечаю.

- Но неужели он, который уехал и злоупотребляет своею свободою, может называться добрым?

- Кто это вам сказал? Он сам? И вы верите?

- Он мне ничего не говорил. Я и так ему верю, - продолжала несчастная, замирая от ужаса при таком ясном подтверждении своих ежедневных подозрений.

Караччиоло глядел на нее с раздражением. По одному тону Анны, когда она упоминала о муже, видно было, что она его обожает, а Луиджи Караччиоло слишком хорошо изучил женскую душу, чтобы этого не понять. Он понимал, как она по нем тоскует, как терзается ревностью; она так наивно и всецело отдавалась своей любви, что он читал в ее сердце, как в открытой книге. Но именно за это, за эту чувствительность, страстность и чистоту души он все более и более в нее влюблялся и не терял надежды со временем победить. Он прибегнул к очень старому, но почти всегда успешному средству! ронять отсутствующего мужа во мнении жены, - и применял его с большим искусством.

Он даже усовершенствовал этот старинный метод: не только говорил о Диасе сам, но вызывал и Анну на разговоры о нем, чтобы узнать все, что она о нем думает, и тем вернее совершать свое дело разрушения. Простодушная женщина пошла на приманку: любовь ее рвалась наружу; ей было необходимо хоть с кем-нибудь поговорить о Чезаре и, забыв по доброте душевной, что Луиджи Караччиоло был когда-то влюблен в нее, она вообразила себе, что теперь он стал ей добрым другом, с которым свободно можно делиться мыслями. О! Караччиоло применял очень трудный метод, потому что страдал, видя, какою страстью пылает Анна; но без труда ничто не дается. Когда Анна снова и снова начинала говорить о Чезаре, он только усмехался.

- Нас теперь трое, - говорил он. - Здравствуй, Чезаре, - продолжал он, обращаясь к воображаемому собеседнику.

У Анны на глазах выступали слезы при этом приветствии.

- Извините, извините, - с горечью продолжал он, - но предупреждаю вас, что, благодаря мучениям, которым вы меня подвергаете, я наверно попаду в рай. Ну, не стесняйтесь же, терзайте мое сердце, прекрасный палач.

И она сначала робко, а потом с полною откровенностью начинала говорить о Чезаре. Где-то он теперь? Скоро ли вернется? Что-то поделывает? После некоторого молчания Караччиоло начинал возражать лаконически и ледяным тоном, отвечая, что может быть, Чезаре теперь поднимается на Риги с графинею де-Бегаг, француженкой, в которую давно уже влюблен, и с которой каждый год видится в Швейцарии; или что он вернется еще не скоро, потому что ему не раз случалось целое лето не заглядывать в Сорренто и лишь в конце октября приезжать в Неаполь.

- Не может быть, не может быть, - говорила она.

- Почему же? Почему вы думаете, что в этом году он поступит иначе?

- Но теперь он, ведь, со мною...

- Ах, милая Анна, он так мало с вами бывает...

- Не называйте меня по имени, - настойчиво повторяла она.

- Если бы Чезаре это знал, он был бы недоволен, да?

- Я думаю, - подтверждала она, опуская взоры.

- Но он не ревнив.

- Он даже не ревнив? - тихо повторяла она, погружаясь в печальное раздумье. - Что же это за человек?

- Человек, всегда думавший только о своем удовольствии.

- Печально, - говорила она.

Отлично понимая, что знание прошлой жизни мужа может дать ей лишь новые разочарования, она, тем не менее, не могла удержаться, чтобы иногда не расспрашивать Караччиоло, конечно, мимоходом, осторожно, как будто нисколько не интересуясь его ответами. Как ей стыдно было спрашивать и как страшно! Ей казалось, что она совершает дурной поступок, нарушает священную тайну. Собеседник ее понимал все это и заставлял себя просить для формы, потом, как бы уступая, начинал рассказывать, не говоря дурного о Чезаре, но постоянно выставляя на вид его эгоизм и особенно напирая на то, что он никого не любил сильно, никем не увлекался до страсти. Эти отрывочные повествования, эти небрежные замечания вливали яд в душу Анны; она начинала убеждаться в том, что все труды ее напрасны, что человек этот всегда был холодным и черствым и не изменится никогда. Сколько раз он слабым мановением руки просила Караччиоло замолчать, не будучи в состоянии слушать далее. Все, что она узнавала, лишь растравляло ее сердечную рану.

глядели вопросительно и лукаво, и этот пламенный взгляд изумлял Луиджи Караччиоло. Но и это перебирание фактов из прошедшей жизни Чезаре, которое отравило Анне ее пребывание на даче, все же не подвинуло ни на шаг дела Луиджи Караччиоло.

При всем своем терпении и уверенности, что сильная страсть должна победить все препятствия, он иногда впадал в уныние. Как эта женщина любила Чезаре Диаса, с какою твердостью переносила его холодность! Молодой человек уже приходил к заключению, что женщины - вообще, создания странные, нелепые, способные на все, и что самое лучшее - не обращать на них внимания. Но разлюбить ее он не мог. Проиграв одну игру, он настойчиво желал выиграть другую.

Вдруг, без всяких предупреждений, приехал Чезаре. По бледности жены, которая чуть не упала в обморок, по трепету, который она не могла преодолеть в течение нескольких часов, он понял, насколько был любим в свое отсутствие. Он обошелся с нею очень мило, любезно, даже нежно: обнял и поцеловал е несколько раз, передал ей привезенные из Швейцарии и Франции подарки, был очень весел, а она только нервно смеялась, с глазами, полными слез, сидя рядом с ним и снова чувствуя, что в нем сосредоточена вся ее жизнь. Они беседовали в маленькой гостиной, около спальни, и Чезаре несколько раз спросил:

- А Лаура?

- Она здорова. Сейчас придет.

- Еще не собирается замуж?

- Нет, не хочет.

- Это говорят все девицы.

- Лаура упряма и в самом деле не хочет. Говорит даже, что она пойдет в монастырь.

- Глупости.

- Удивительнее всего то, что она ничего не возразила мне, когда я ей раз сказала это.

- Странная девушка! - задумчиво произнес Чезаре.

- Я ее не понимаю.

- Ах, ты и вообще-то мало понимаешь, - сказал супруг, слегка проводя рукою по ее волосам, чтобы загладить свою дерзость.

- Правда, правда: очень мало, - ответила она с восторженною улыбкой.

Лаура не шла, хотя за нею послали. Анна велела позвать ее еще раз. Горничная вернулась с ответом, что барышня одевается и сейчас придет. Действительно, через несколько минут она явилась в белом батистовом платье, тонком и нежном, как шелк, с большим узлом белокурых волос на макушке и маленькими завитками вокруг лба и на висках, с глазами опять ясными, как прежде; Анна крикнула ей еще издали:

- Лаура, приехал Чезаре!

Чезаре встал и подошел к свояченице. Она протянула ему руку, которую он поцеловал, но заметил при этом, что она подставляет ему и лицо; тоща он обнял ее и поцеловал в нежную щечку. Это длилось не более минуты, но Анне показалось, что прошли века, и она невольно подалась назад, когда Лаура, слегка порозовев и сияя свежестью и красотою, подошла поцеловать и ее. Это движение было инстинктивно со стороны Анны, точно также как и Лаура совершенно инстинктивно подошла к сестре за поцелуем.

С этого дня обитатели тихой виллы зажили внешней, лихорадочной жизнью: Чезаре, Лаура и Анна закружились в вихре балов, пикников, морских поездок и прочих светских удовольствий.

В это лето в Сорренто очень веселились: приехало много иностранцев, в том числе две или три американки, которые походили на бесенят, играли в крокет и лаун-теннис, плавали, гребли на лодках, обладали большим приданым и были очень привлекательны; поэтому в соррентинских кружках вошло в моду ухаживать за девушками, что не особенно принято в свете. Чезаре часто говорил Анне, что теперь очень удобно "лансировать" Лауру, которая также очень мила и богата, хотя по живости и резвости, конечно, не может сравниться с американками; и на этом основании он с утра до вечера, с чисто юношеской неутомимостью, повсюду сопровождал свою жену и свояченицу. Все кавалеры ухаживали за барышнями, решившись, наконец, отказаться от холостой жизни; один Луиджи Караччиоло, не помышляя о браке, оставался верен Анне. Вскоре после приезда Чезаре вдруг спросил с тем оттенком цинизма, который часто принимается за остроумие, хорошо ли исполнял Луиджи свой рыцарский долг. Анна хотела промолчать, но Лаура, отлично понимая иронию Чезаре, тотчас же рассказала, что Луиджи изумлял ее своим постоянством, составляющим такую редкость в наш век.

- А как относилась к нему дама сердца? - спросил Чезаре, крутя свои еще красивые усы.

- Благородная дама, но безжалостная, - повторил Чезаре.

- Разве ты хотел бы, чтобы я была сострадательнее? - с живостью спросила Анна, глядя ему прямо в глаза.

- Нет, я не хотел бы, - тотчас же ответил он.

Несмотря на этот резкий ответ, в котором он холодно указал на свои супружеские права, и несмотря на то, что он незаметным образом наблюдал за всеми движениями Луиджи Караччиоло, Чезаре постоянно-подшучивал над поклонником жены.

- Ну, как дела, Луиджи? - спросил он его однажды.

- Скверно, Чезаре! Как нельзя хуже, - ответил тот грустным тоном, который не вполне был неискренним.

- Однако, я предоставил тебе свободу...

- Да, ты великодушен, как Цезарь; но раз завоеванная тобою провинция покорна тебе и в твое отсутствие...

- В наши лета всегда бывает так, Луиджи.

- Ах, у вас другая традиция... - почти невольно пробормотал тот.

- Какая традиция?

- Вы не любите...

- А вы любите, вероятно? - спросил Чезаре, чуть заметно сдвигая брови.

- Иногда, знаешь, бываем настолько глупы...

- Ложный метод, мой милый, совершенно ложный. Надеюсь, ты не впал в эту ошибку...

- Не знаю, - отвечал Луиджи с напускной таинственностью. - Ты уж слишком ревниво допрашиваешь. Я больше не скажу тебе ни слова. Тут происходит трагедия...

- Не думаю, - со смехом заключил Чезаре.

- Но ты хочешь привести меня в отчаяние, Диас? Неужели ты не видишь, как меня сердит твоя самоуверенность? Приревнуй ко мне, сделай милость!

- Я готов на все для тебя, милейший, только не на это. Никогда я не ревновал ни одной женщины, принадлежавшей мне.

- А почему?

И еще смеясь, он взял его под руку, чтобы идти с ним в отель Виктория. Но подобные разговоры стали повторяться часто, причем Чезаре иронизировал и хохотал, а Карач- чиоло кисло-сладко улыбался. Находя, что смешно мужу выезжать и гулять с женою, Чезаре постоянно сопровождал Лауру, а к Анне, как только она оставалась одна, подходил Караччиоло. Когда, вернувшись, Чезаре заставал их вместе, то подмигивал Караччиоло, смеясь над его постоянством. Анне неприятны были эти шутки, ее огорчало то, что муж так равнодушно позволяет за ней ухаживать другому. Он даже из вежливости не делал вида, что ревнует, и Анна досадовала на него за это.

- Вы слишком много подшучиваете над вашими чувствами, чтобы к вам можно было серьезно относиться, - сказала она Луиджи однажды вечером после обычной пикировки, слушая вместе с ним концерт на мандолинах и гитарах.

Она в первый раз так прямо выразила свое мнение. Он понял и побледнел от волнения.

- Вы правы, - ответил он. - Но раз, я попробовал обойтись без шутки и все-таки получил отказ.

К осени Луиджи Караччиоло заметил, что в душе Анны происходит нечто непредвиденное. Она опять чем-то тревожилась и уже не радовалась присутствию Чезаре. Она ходила бледная, задумчивая, с теми темными кругами под глазами, которые увеличивали ее красоту, и он ясно видел, что та небольшая доля жалости и симпатии, которую она к нему питала, быстро улетучивается из ее сердца, в которое вселилась новая забота. Однажды, во время прогулки в горы, он спросил ее:

- Вас что-нибудь тревожит?

- Да, - ответила она откровенно.

- Вы скажете мне, что это?

- Нет, не скажу, - ответила она.

- Я не стою вашего доверия?

- Я не могу сказать, не могу! Это ужасная вещь, - пробормотала она с таким испугом и горем, что он замолчал, боясь, как бы другие не заметили ее волнения.

После этого он еще раз попытался спросить, но ничего не добился. Он высказал множество предположений: от самого приятного, что Анна влюбилась в него, до самого неприятного, что она влюблена в другого, какого-нибудь незнакомца. Но вскоре ему стало ясно, что все это вздор, что Анна не переставала любить Чезаре, и что ее новые муки происходят от этой же любви.

Муж ее был с нею нежен и любезен только в первую неделю по приезде; потом, как будто уплатив по старому счету, снова стал вести себя по-прежнему, т.е. по возможности избегать общества жены. Теперь он придумал для этого новое средство: повсюду бывал с Лаурой на том основании, что она уже не такая девочка, которую можно отпускать с компаньонкой, а также и по той, еще более важной, причине, что он, как опекун и родственник, обязан выдать ее замуж. Иногда, чтобы не расставаться с мужем, Анна также отправлялась с ними, но по приезде куда бы то ни было, она немедленно теряла их из глаз. Чезаре как будто превратился в двадцатилетнего юношу: танцевал, катался верхом, приносил всевозможные жертвы, и все это ради того, что он Лауре родственник и что ей пора замуж. Часто в присутствии Анны они шутливо переговаривались об этом предполагаемом браке.

- Сколько же у тебя поклонников? - с забавной нежностью осведомлялся Чезаре Диас.

- Четверо объяснились, а трое еще колеблются, - со смехом ответила Лаура.

И они начали смеяться вместе. Анна старалась принять участие в их веселье, войти в их интересы, но ее всегда отталкивало какое-нибудь слово, взгляд, движение. Смутная, но мучительная тревога росла в ее душе. Она чувствовала, что с нею поступают несправедливо, но, начиная разбирать все, происходящее вокруг, каждый раз приходила к убеждению, что огорчается пустяками. Конечно, это был пустяк, что Чезаре и Лаура при ней говорили друг другу ты.

Иногда она доходила до того, что не могла выносить длинных разговоров между Чезаре и Лаурой и уходила из комнаты, чтобы не слышать и не видеть их вместе. Да! чтобы не видеть, потому что всякая фамильярность между ними ее возмущала. Шел ее муж под руку с сестрою, ей хотелось догнать их, чтобы взять его и увести насильно; помогал ли он Лауре сесть в экипаж или в лодку, она отворачивалась, чтобы скрыть недобрый блеск в глазах; когда Чезаре, полушутя, с любезным поклоном, целовал у Лауры руку, Анна опускала взор, чтобы не выдать своих мыслей, которых сама стыдилась, за которые себя упрекала.

"Я сама низка и коварна, потому что ищу низости и коварства в других", думала она.

А они, как нарочно, сходились все ближе и ближе: Чезаре занимался туалетами Лауры, завязывал ей шарф, приносил цветы, давал советы относительно прически. Анна содрогалась от ревности, но тотчас же раскаивалась в этом. Слепая, мучительная ревность терзала ее день и ночь и пробуждалась при малейшем поводе. Чтобы наказать себя за это безумие, она обрекла себя на молчание.

Но замечал ли Чезаре ее страдания? Неизвестно. Как бы то ни было, он стал к ней внимательнее и нежнее; она же, целуя его, часто вся вздрагивала от глухих рыданий, не проливая ни одной слезы.

- Ничего, ничего, - говорила она, опуская глаза и опять подставляя лицо для поцелуя.

- Что с тобою? - настаивал муж своим властным тоном.

- Не спрашивай, не спрашивай! - со страхом восклицала она, рукою закрывая ему рот.

Но раз вечером, оставшись с ним вдвоем, Анна решилась сказать, дрожа и опуская взор, как виноватая:

- Я так тебя люблю, так люблю тебя, Чезаре!

- Знаю, - проговорил он с легкой улыбкой, - но дело вовсе не в том, милая Анна.

- Правда, дело не в этом: я ревную тебя, Чезаре.

- К кому? - спросил он, вдруг принимая холодный и повелительный тон.

- Ко всем. Если ты берешь за руку какую-нибудь женщину, то я терзаюсь, Чезаре.

- Ты ревнуешь ко всякой женщине?

- Ко всякой.

- Ник какой в особенности.

- Ни к какой в особенности, - сказала она после минутного колебания.

- Это любовь, любовь, - сказала она. - Ах, если ты полюбишь другую, то я убью себя!

- Не думаю, чтобы ты умерла насильственной смертью, - сказал он смеясь.

- Помни это, мой милый: я убью себя.

- Умрешь в восемьдесят лет естественной смертью, - закончил Чезаре, продолжая смеяться.

ее с ними сделалось неровным, то она старалась быть веселой, шутила, смеялась, то погружалась в мрачную тоску, то нежно ласкала Лауру, то обходилась с ней сухо и запиралась у себя в комнате, чтобы дать пройти бушевавшей в ее душе буре.

Странно было, что Лаура ни разу не спросила ее о причине таких перемен: она сияла прежнею ясностью, нежным румянцем, прозрачностью глаз, и с каждым днем становилась прелестнее. Не раз Анна при взгляде на нее бледнела и пыталась о чем-то спросить, но слова замирали у нее на губах при виде невозмутимого спокойствия и лучезарной улыбки сестры. А дела шли все хуже и хуже: при дачной свободе обращения почти все, проводившие лето в Сорренто, влюблялись, ухаживали, увлекались, и только у Анны было мрачно на душе. Она всем сердцем желала уехать из Сорренто и часто заговаривала об этом, но Чезаре пропускал мимо ушей ее слова. Наконец, она прямо к нему обратилась:

- Так скоро? Но смешно теперь вернуться в Неаполь: там теперь нечего делать и нас примут за провинциалов.

- Ничего! Все-таки уедем!

- Местность очень хороша, но мне хочется уехать.

- Как хочешь, - сказал он, тотчас уступая, но очень сухо. - Вели готовиться к отъезду.

И чтобы отомстить ей, он в последние три-четыре дня перед отъездом пропадал от утра до вечера, уводя с собою и Лауру, с удовольствием гуляя повсюду с этою невозмутимою красавицею, похожею на него характером и обращением, улыбавшеюся так же насмешливо и тонко и никогда не произносившей мелодраматических монологов, и радуясь тому, что его несносная жена, тек страшно ему надоевшая, несмотря на формальное обещание не надоедать, осталась дома. Анна умела читать в его мыслях и видела, с какою радостью он бежит из дому, с каким торжеством водит с собою Лауру: в эти три дня она вполне почувствовала свое поражение. Да, в жизни для нее все кончено; она бессильна перед судьбою. В таком состоянии уныния застал ее Луиджи Караччиоло накануне ее отъезда в Неаполь. Он пришел проститься, потому что также уезжал. Анна была в гостиной и отбирала те вещи, какие хотела увезти с собою.

- Добрый вечер, синьора Диас! - сказал он, входя. И эти простые слова прозвучали грустью.

- Не хочется. Я уже простился со всеми кроме вас.

- Итак, прощайте! - сказала она, садясь рядом с ним.

- Прощайте, - повторил он, улыбаясь и глядя ей в глаза. - Только не надолго: недели через две увидимся.

- Не знаю, буду ли я принимать так скоро. Вообще, не знаю, буду ли принимать, - сказала она тихо и печально.

- Я не про вас одного говорю, а про всех. Я не создана для света, мне лучше быть одной...

- Но вы пропадете с тоски, - возразил он. - Между тем, как если бы кто-нибудь навещал вас... какой-нибудь преданный друг... кто знает, пожалуй, это развлекло бы вас.

- Мое горе слишком велико, - вполголоса сказала она.

- Не слишком ли вы эгоистичны? Ведь, и другие страдают, а вы не только не обращаете на них внимания, синьора, а еще хотите отнять у них последнее утешение: видеть вас. Но знайте, что даже то зло, которое мы делаем бессознательно, влечет за собою возмездие. Не будьте эгоисткой, синьора!

Он посмотрел на нее с недоумением, угадывая, что эти слова сказаны не даром, но не предложил никакого вопроса, желая дать ей высказаться самой.

- Вам надоело Сорренто?

- Больше, чем в Неаполе?

- А почему?

- Так. Я ношу с собою свое несчастье.

- Вы думали, что особа, которую вы любите, переменится в Сорренто?

- Я надеялась на это...

- Это правда, - подтвердила она, пораженная, как бы вдруг увидев печальное зрелище.

- Зачем же вы стремитесь к невозможному? - спросил он.

- А вы разве не стремитесь к невозможному?

- Но ограничиваюсь одним желанием. И видите, как я рассудителен: вы грустите не из-за меня, Анна, а из-за другого, однако я с радостью сделал бы все, чтобы хоть несколько утешить вас.

- Думаю, что вам предстоят печальные дни в Неаполе, милая Анна! Я этого не желаю, но мне так кажется.

- Я в этом уверена! ?*- И отчаяние вдруг исказило ее лицо.

- Поэтому я хотел бы стать вашим другом. Вспомните обо мне в минуту горя.

- Я буду о вас помнить.

- Обращусь к вам, как к брату.

- Слушайте, Анна: официально я живу с матерью в старом палаццо на улице Трибунали, но настоящая моя квартира в Киатомоне, в предместье Рей; вход с переулка... клянусь вам, Анна, я говорю вам это, как родной сестре. По прошествии двух недель, считая с нынешнего дня, я каждый день до четырех часов буду ждать от вас вести, записки, приказания. В доме буду только я один, ожидая прихода или повеления той женщины, которую уважаю более всех на свете, ожидая, что она потребует от меня услуги, хотя бы самой трудной. Я исполню все с восторгом. Анна, не забывайте, если вам понадобится друг, защитник, раб, что мои дни проходят в ожидании вас!

- Но зачем хотите вы отдать мне таким образом вашу жизнь? - спросила она, дружелюбно улыбаясь.

- Вот видите! Но забудьте этот намек на мою любовь к вам и старайтесь видеть во мне преданного друга, брата. Все дни мои принадлежат вам. Клянусь, в моей душе нет ни одной нечистой мысли!

- Я верю вам, - сказала она, действительно поверив, и протянула ему руку, которую он поцеловал, как бы в подтверждение своей клятвы. Он говорил искренно, ложь крылась в его душе помимо его сознания.