Прощай, любовь.
Глава IX

IX

В этот день, часов в шесть вечера, Чезаре пришел домой в прекрасном расположении духа. За обедом все ему нравилось, между тем как первым признаком его неудовольствия было то, что он находил обед дурным. Он поел с аппетитом, рассказывая множество анекдотов, которые приберегал для своих хороших дней. Он пошутил с Лаурой, потом с Анной, даже похвалил платье, которое надела его жена в первый раз. Его веселость сообщилась и женщинам. Анна глядела на него покорным и нежным взглядом, как бы не будучи в состоянии отвести от него глаз. И каждый раз, как он улыбался, она машинально улыбалась так же, как зеркало, отражая каждую перемену его лица. Лаура, правда, говорила мало, но все ее лицо сияло оживлением, и она одобрительно качала головою на все, что говорил Чезаре. После обеда все перешли в гостиную Анны: в этот вечер к синьоре Диас могло зайти несколько гостей; сама же она мало показывалась в обществе, не разделяя легкомысленного веселья лиц своего круга. Увидев цветы повсюду, и серебряный самовар на столике, Чезаре спросил:

- У тебя нынче гости, Анна?

- Может быть; возможно, что и никого не будет.

- Так вот почему ты так разоделась!

- Разве она надела бы это платье для тебя, Чезаре? - шутя сказала Лаура.

- Я немного самонадеян, и самонадеянным людям часто приходится разочаровываться. Держу пари, что явится Луиджи Караччиоло, твой верный рыцарь...

- Право не знаю, - сказала Анна равнодушно.

- Она притворяется, - продолжала шутить Лаура.

- Конечно притворяется, - со смехом повторил Чезаре. - Я готов поклясться, что постоянство Караччиоло тебя тронуло. Это удивительно: уж лет сто, как он влюблен в тебя.

- О, Чезаре, не шути так! - сказала Анна, которой были неприятны эти шутки.

- Видишь, Лаура, она сконфузилась!

- Сконфузилась, правда, - подтвердила Лаура.

- Вы оба - злые, - простодушно пробормотала Анна.

Они сели в углу гостиной, где вокруг черной атласной кушетки с желтыми пуговицами, на которой обыкновенно отдыхала Анна, стояло множество стульев, табуретов, столиков и большая жардиньерка. Чезаре развалился в кресле, закинув голову и наслаждаясь хорошим пищеварением после приятного обеда. Лаура на низеньком стульчике играла белым шнурком, служившим ей поясом, а Анна сидела на кушетке, с лиловым атласным шлейфом у ног, и, покусывая стебель цветка, старалась преодолеть нервную тревогу. Чезаре открыл свой серебряный портсигар и в шутку предложил дамам по тоненькой папироске.

- Я не курю, ты знаешь, - сказала Лаура.

- Отчего?

- От дыма портятся зубы.

И она показала свои, блеснувшие как жемчуг, зубы.

- Ты права, прекрасная Минерва; но в таком случае кури ты, Анна.

- Так надо начать. К тебе это пойдет: ты - брюнетка, похожа на испанку, тебе не хватает только папиросы.

- Я начну, Чезаре, - сказала она, тотчас же уступая.

- Тем более, что табак успокаивает нервы.

- Ты не можешь себе представить, как это полезно. Лучшее средство от маленьких горестей.

- Так дай мне папиросу, - сказала Анна.

- У тебя есть маленькие горести?

- Кто знает?! - сказала она и бросила папироску.

- А у тебя нет маленьких горестей, Лаура? - спросил Чезаре.

- Ни больших, ни маленьких.

- Кто может сказать, что никогда не плакал? - заметила Анна своим грустным тоном.

- Если начнется разговор о чувствах, то я уйду целым часом ранее.

- Нет, нет, не уходи, - попросила Анна.

- Заметь, прошу тебя, что мы и так до самой смерти пробудем вместе, - насмешливо сказал Чезаре, отряхивая пепел с папиросы.

- До самой смерти, и после смерти, - также задумчиво проговорила Анна.

- Еще и после смерти?! Дело становится серьезным. Я подумаю об этом, пока буду одеваться.

- Куда ты уходишь?

- В клуб, - ответил он, вставая.

- Отчего бы тебе не остаться? - решилась попросить она.

- Не могу: мне нужно в клуб.

- Да, скоро, - ответил Чезаре, после короткого колебания.

- Я буду ждать тебя, Чезаре, - настойчиво сказала Анна.

- Да, да. Добрый вечер.

Он ушел. Лаура выслушала этот разговор, прищурив глаза и покусывая губы, что с некоторых пор вошло у ней в обыкновение, но ничего не говоря. Когда ее сестра и зять обменивались несколькими любезными словами - причем Чезаре, по большей части, только отвечал на любезности Анны - она принимала вид статуи, которая не видит, не слышит и не чувствует, но каждый раз бесшумно выскальзывала из комнаты. Часто Анна замечала на губах Лауры ту насмешливую улыбку, которая так не шла к этому ясному личику, улыбку ледяного сердца, хорошо знающего ложь и тщету любви. В этот вечер, после ухода Чезаре, обе сестры просидели несколько времени вместе, но каждая была слишком погружена в свои мысли, чтобы начать хоть самый простой разговор. Анна легла на кушетку, и, положив обе руки под голову, над которой черные волосы образовали как бы воинственный шлем, глядела на потолок. Лаура продолжала сидеть на низком стуле, наклонив голову, завязывая и развязывая свои шнурки, по временам их дергая, будто желая оборвать.

- Я ухожу. Добрый вечер! - сказала она вдруг.

- Отчего ты уходишь, Лаура? - спросила Анна, выходя из своей задумчивости.

- Бесполезно оставаться: сейчас придут гости.

- Но именно поэтому не надо уходить: ты поможешь мне занимать их.

- Ну, этот труд превышает мои силы, - холодно возразила белокурая и прекрасная Минерва. - И потом, они приходят к тебе, а не ко мне, моя милая.

- И ты также выйдешь замуж, - шутливо сказала Анна, которая была еще весела, вспоминая веселость Чезаре и его обещание скоро вернуться.

- Кто знает! Добрый вечер! - И она встала, чтобы уйти.

- Что же ты будешь делать?

- Немножко почитаю, а потом засну.

- Что ты читаешь?

- "Le mot de l'enigme", сочинение Паулины Кравен.

- Мистический роман? Ты хочешь сделаться монахиней?

- Кто знает! Добрый вечер!

После ухода Лауры, Анна также взялась за книгу. Это был роман Бенжамена Констана, "Адольф".

Она нашла его однажды на письменном столе своего мужа, и ее приковали к себе эти страстные страницы, дышавшие правдивостью и горем. Анна два или три раза прочла историю этого ужасного душевного бессилия, и теперь снова начала читать ее.

князь Джой- озо, красивый калабриец, благовоспитанный и остроумный человек. Завязался разговор, полусерьезный, полушутливый, как всегда в небольших светских кружках, где не желают быть слишком серьезными и хотят казаться парадоксальными. Анна впадала в общий тон, только чтобы не производить диссонанса. Но на этот раз, она удержала своих гостей подолее, чтобы не слишком соскучиться в ожидании Чезаре. Она была оживлена и радостна, потому что в сердце ее жила надежда. Когда ушел последний гость, князь Джойозо, было уже более одиннадцати часов.

- Теперь уж никто не придет, - подумала она.

Но случалось, что заходил на полчасика какой-нибудь близкий знакомый, который, возвращаясь из клуба или театра, замечал свет в окне синьоры Диас.

Нельзя сказать, что бывать у нее стало модным, потому что она еще не вошла в водоворот большого света; но ее окружал какой-то ореол романтизма и таинственности. Все знали, что она чуть не умерла от любви к Чезаре Диасу, и что последний пожертвовал ради нее своей дорогой свободой. Таким образом, она стала героиней симпатичной легенды и вскоре сделалась центром довольно многочисленного кружка.

- Поздно. Уж никто не придет, - подумала она опять.

Но она ошиблась. Слуга доложил о Луиджи Караччиоло, и вошел белокурый красавец, оживление которого умерялось его английской выдержкой. Он был во фраке с ландышем в петлице, и это вечернее одеяние очень шло к нему. Анна дружелюбно протянула ему руку, на которой мелькнули драгоценные кольца при свете большой лампы, освещавшей всю гостиную.

- Лучезарная ручка! - сказал он, пожимая ее и кланяясь.

- Откуда вы? - спросила она не из любознательности, а из вежливости.

- Из Сан-Карло, - ответил он, садясь на табурет около кушетки, на которой опять поместилась Анна.

- Что там шло?

- "Гугеноты".

- Прекрасная опера! - задумчиво промолвила она.

- Помните? - спросил он своим нежным, ласкающим голосом. - В тот вечер, когда я был вам представлен, также шли "Гугеноты".

- Да, да, я помню этот вечер, - сказала она, вдруг становясь печальной.

- Как я вам не понравился, не правда ли! Ровно настолько, насколько вы понравились мне!

- Что вы говорите! - из вежливости возразила она.

- И это ваше первое впечатление осталось до сих пор неизменным, не так ли?

- Но если предположим, что это так, то вы, кажется, не стали от того несчастным, - сказала она, впадая в тон полушутливой, полусерьезной беседы.

- А вы почем знаете? Разве вам, прекрасным дамам, которыми любуются и восхищаются, которых любят, разве вам известна вся правда? - сказал он с оттенком искренности.

- Действительно, вы правы, нам ничего не известно.

- Когда вернетесь из вашего путешествия, то скажите мне, чтобы я мог поздравить вас с возвращением, - сказал он своим мягким и ласкающим тоном.

- Какого путешествия? - рассеянно спросила она.

- Почем мне знать?.. Если бы я знал, куда уносятся ваши думы, и если бы мог следовать за ними, то полетел бы за вами вслед!.. - А теперь я говорю и вижу, что вы меня не слушаете... Я высказываю вам серьезные вещи шутливым тоном, а вы нисколько не вникаете... и покидаете меня в одиночестве, сами удалившись в страну грез. Мне же, бедному смертному, лишенному фантазии, остается ждать вашего возвращения, моя дорогая синьора.

Если в словах его была поэзия, то ее было еще более в его голосе, нежном, тихом и певучем.

Он сидел против нее и глядел ей прямо в глаза, как будто не в силах будучи оторвать взгляда. Она опускала взор, или отворачивалась, или начинала смотреть в книгу, которая осталась у нее в руках. Но если этот пристальный и восхищенный взгляд приводил ее в смущение, которое она старалась скрыть, зато вкрадчивый голос Караччиоло успокоительно действовал на ее нервы. Она слушала, плохо вникая в смысл его слов, но неопределенно улыбалась, как при звуках далекой музыки.

- И вам не скучно было ждать?

- Мне? Нет, нисколько. Вы понимаете, что когда перед глазами такое зрелище...

- Какое? - наивно спросила она.

- Ваша особа, дорогая моя синьора...

- Но вы не всегда меня видите! - сказала она смеясь и пытаясь обратить в шутку эту слишком нежную беседу.

- В этом и состоит роковая ошибка, как говорится в романах... Я бы должен был проводить всю жизнь мою с вами, не так ли? А вместо того я провожу ее с людьми, к которым совершенно равнодушен. Какая ошибка!.. Большая ошибка...

- Это не ваша вина, - заметила она, слегка улыбнувшись.

- Конечно; но в чем же тут утешение. Хотите, сделаем это, будем проводить всю жизнь вместе? Всякую ошибку можно исправить. Всю жизнь: это ведь очень много лет...

- Но я замужем, - сказала она, чувствуя, что дело заходит слишком далеко, и не зная как выпутаться.

- Ну вот! - сказал он тоном отрицания.

Тогда она решилась говорить прямо.

- Караччиоло, - сказала она, - вы, кажется, хотите найти средство совсем не видеть меня? Что вам от меня нужно?

- Ничего, моя синьора, ничего, - ответил он тотчас же с искренним огорчением на лице и в голосе.

- Не следует рисковать поссориться с друзьями, - медленно начала она. - Что сказал бы Чезаре, если бы слышал ваши речи?

- Нет, иногда бывает, - возразила она, с трудом подавляя волнение.

- Никогда не следует выдумывать, даже ради благой цели.

- И, однако, он всегда здесь.

- В вашем сердце? - Знаю. Довольно приятное местопребывание, подобных которому можно иметь не одно...

- Что вы говорите?

- Самые обыкновенные и неизбежные вещи: я отзываюсь дурно о вашем муже.

- Так замолчите, - сказала она почти повелительно, но чтобы смягчить свою резкость тотчас же протянула ему серебряный ящик, в котором хранились папиросы Чезаре.

- Благодарю за милостыню, - сказал он, повеселев, и стал курить, устремив взоры на лиловый атласный башмачок с серебряной вышивкой, выглядывавший из-под ее платья. Она облокотилась на столик, который стоял около кушетки, и задумалась. Часы показывали двенадцать. Скоро должен был уйти Караччиоло и прийти Чезаре.

Как будто угадывая ее мысли, Луиджи Караччиоло сказал:

- Выкурив эту папиросу, я покину вас. Боюсь, что вы не высокого мнения о моем уме.

- Я ненавижу людей, желающих прослыть умными.

- Это хорошо. Думаете ли вы, что у меня есть сердце?

- Думаю.

- Еще лучше. Когда-нибудь вы вспомните о том, что я вам говорил сегодня, и поймете.

- Может быть, - машинально согласилась она.

- Вам пришла в голову удачная мысль одеться в лиловое. Очень нежный цвет. Такие оттенки можно видеть в сумерки в Венеции... Вы были когда-нибудь там?

- Нет, никогда.

- Напрасно. Это страна сладких слез, которыми там можно запастись на всю жизнь. Там поверхностная любовь становится глубокой, а прочные связи делаются нерасторжимыми. Итак, спокойной ночи!

- Спокойной ночи, - повторила она, протягивая руку, высунувшуюся, как цветок, из густой кружевной обшивки атласного рукава.

себе молодой человек, приводили ей на память лишь ее любовь к Чезаре. Теперь она припоминала все, только что слышанные ею фразы, в которых глубокое чувство скрывалось под покровом пустой, изящной болтовни, и относила их, как все, что видела и слышала приятного, - в Чезаре.

Было половина первого. Она встала, позвонила горничной и ушла из гостиной в спальню, освещенную большою лампою с ее любимым розовым шелковым абажуром.

Служанка помогла ей раздеться, полагая, что она сейчас ляжет; но Анна вдруг спросила свою светлую креповую блузу, которую на себя накинула. Волосы она распустила, заплела в одну тяжелую косу и стала еще привлекательнее тою прелестью, какую придает женщине одежда, надеваемая ею в тиши своей комнаты не для всех, а лишь для одного.

Чезаре, не покидая своих холостых привычек, распорядился раз навсегда, чтобы никто из прислуги не дожидался его по ночам. Он сам отпирал все двери своего дома, изящно сработанной, английской, отмычкой, которую носил на часовой цепочке, и таким образом мог возвращаться, когда угодно, без ведома домашних. Ему приятна была эта полная свобода, это ежедневное торжество его мелочного и упорного эгоизма. Анна беспрекословно подчинялась его воле, и, когда сама не выезжала с ним, все огни в их доме тушились ровно в полночь, и все его обитатели ложились спать. Поэтому и теперь она отпустила горничную, которая тихо вышла, а сама села в кресло около постели и опять взяла "Адольфа", предварительно отворив дверь в коридор и дверь комнаты мужа, чтобы услышать его шаги, как только он войдет. Рассчитывая на его скорое возвращение, она откинулась на спинку кресла и стала прислушиваться. Чезаре, ведь, обещал вернуться рано и знал, что она ждет его. И еще сосредоточеннее и упорнее, чем в продолжение всего вечера, она стала желать присутствия своего возлюбленного; одиночество и поздний час усиливали это желание. В этот вечер он был так весел и любезен; его милое обещание показалось Анне чуть не торжественной клятвой, и теперь она трепетала от волнения, тем более, что мягкий воздух летней ночи раздражающим образом действовал на ее нервы.

Полузакрыв глаза, она мечтала о приходе Чезаре, присутствие которого становилось для нее настоятельно необходимым. Ей хотелось быть близ него, держать его руки в своих, с глубокой и тихой нежностью склонить свою голову ему на грудь, слышать его дыхание, биение его сердца, чувствовать поддержку его сильной руки, его поцелуи на волосах, глазах, губах... Это был сон любви, живой и робкий, полный грусти и страстной неги. Она вдруг заметила, что повторяет его имя, призывая его, как всегда, но на этот раз с чисто земною страстью, которую вызывали в ней грезы о его поцелуях.

"Чезаре, Чезаре", твердила она, вздрагивая от любви при звуках собственного голоса. Сейчас, через минуту, через десять минут придет он, ее милый, любимый муж, ласки которого наполняют восторгом ее сердце, душу, все ее существо. Она ждала его, дрожа от нетерпения и думая лишь об одном: о том, что сейчас его увидит.

Вдруг ей послышался шум в его комнате. Легкая, как тень, она быстро скользнула по коридору. Но везде было темно и тихо: Анна ошиблась. Холодный пот выступил у нее на лбу от этого разочарования; она почувствовала слабость; ноги у нее подкосились. Она прислонилась к косяку двери и долго стояла так; потом, опустив голову, медленно вернулась к себе, соображая, что для такого полуночника, как Чезаре, скоро все-таки значит не ранее, чем в два часа ночи. Конечно, он вернется в два; надо потерпеть еще немного.

Вид ее комнаты со светлыми обоями и мебелью, ярко освещенной розовым светом лампы, несколько ободрил ее, и она храбро принялась за книгу, открыв ее посредине. Но правдивый и суровый рассказ о бессилии души, разъедаемой скептицизмом, навел на нее ужас. Что могла знать она, невинная и простая женщина, полная юношеских упований и веры, подчинявшаяся единственно закону любви, что могла знать она о душевных немощах тех людей, которые слишком много жили и любили, которые употребили во зло драгоценнейшее сокровище - чувство? Что могла она знать о муках человека, который не верит ни другим, ни себе, а между тем не успел еще искоренить в себе тоски по идеалу? - Она ничего не знала. Тем не менее, ею овладел страх. Неужели душа Чезаре подобна душе этого Адольфа, и он точно также не может ни быть счастливым, ни давать счастье другим? Она содрогнулась и бросила книгу. Смятение ее было ужасно: перед нею точно вдруг открылась мрачная пропасть. Она машинально встала и взяла со столика сандаловые четки, полученные ею от монаха-миссионера из Иерусалима.

Вообще говоря, Анна не была набожна: мистицизм только по временам овладевал ею. Как и все южанки, она не имела привычки ежедневно, правильно молиться; но когда ее томила тревога или горе терзало ее сердце, она бросалась на колени и взывала ко Господу. Когда же дни ее протекали счастливо и спокойно, она наслаждалась жизнью, вся отдаваясь земным интересам и забывая о небе. Теперь, взволнованная чтением и ожиданием, и желая умиротворить свою душу, она прижала четки к губам и медленно стала читать знакомый ей с детства акафист Божьей Матери. Два или три раза она останавливалась, потом продолжала опять, прося у Бога прощения за рассеянность. Наконец, она дошла до конца четок. Было ровно два часа.

Тогда она не выдержала: взяла свою большую лампу и, как бы с целью сократить расстояние между собою и Чезаре, перешла в его комнату. Лампу она поставила на письменный стол, сама села в большое кресло и с облегчением вздохнула: ей показалось, что она достигла тихой пристани. Темные обои и строгое убранство комнаты делали ее мрачною; но эта суровая обстановка говорила ей о том, что не вся душа Чезаре поглощена теми легкомысленными удовольствиями, которым она предается до половины ночи. В воздухе носился запах папирос, а там и сям, на лезвии кинжала, на дуле револьвера, сверкали лучи света. Анну охватило вновь обаяние личности Чезаре, волнение молодой души, любящей сильно и страстно.

На столе лежала пара его перчаток. Она взяла их и стала целовать. Но где же был так долго Чезаре? Тоска по нем становилась острее, и она начала прохаживаться по комнате. Что ж он не приходил? Балов в этот день не было, а запросто ни у кого нельзя было засидеться так долго.

Где ж он мог быть? Чтобы унять свою тревогу, она пробовала сесть в кресло и закрыть глаза; но ей тотчас представлялось, что входит Чезаре, берет ее за руки, нежно целует, желая вознаградить за потерянное время, и грезы любви становились для нее почти действительностью. Где же был милый, дорогой Чезаре? Случайно подойдя к балкону, она увидела вдали свет в окнах и балконах. Это был клуб, членом которого состоял Чезаре. Она вдруг успокоилась. Конечно, он был там и в обществе приятелей не заметил, как прошло время. Ведь, трудно отстать от многолетних привычек! Теперь она стала смотреть на эти окна, не сводя с них глаз и, наконец, обуреваемая нетерпением, отворила балкон и вышла. Ей казалось, что так она увидит Чезаре раньше, когда он только еще будет идти к дому по площади Виктории. Вскоре из клуба вышли двое мужчин и направились к набережной. Она было огорчилась, но тотчас утешилась мыслью, что, если другие уходят из клуба, то и Чезаре скоро уйдет. Потом вышло еще четверо, и, наконец, показалась одинокая фигура, которая быстро пошла по площади. Сердце Анны забилось надеждою, она перегнулась через перила и увидела, что человек этот смотрит вверх, остановившись у решетки их сада.

- Доброй ночи, синьора Анна! - сказал звучный голос Луиджи Караччиоло.

- Доброй ночи! - чуть слышно произнесла она и, заметив, что Караччиоло не идет далее, откинулась назад, так что ее не стало видно. Ласковый и мягкий голос еще раз вкрадчиво произнес:

- Доброй ночи, Анна!

Ей вдруг стало холодно; она вздрогнула, зубы ее застучали. Дрожа, она вошла в комнату и в изнеможении упала в кресло. Старинные часы пробили половину четвертого.

По мере того, как проходило ее оцепенение, в сознании ее выяснилась следующая мысль: теперь не могло быть ни балов, ни театров, ни приемов, ни игры в клубах. Значит, Чезаре Диас, ее муж, находился у какой-нибудь женщины. Острое жало ревности проникло в ее сердце.

Но кто была эта женщина? Давнишняя, прочная связь или мимолетная фантазия? Напрасно старалась Анна, облокотившись на стол и сдавив виски руками, разрешить эту мудреную задачу. Какая женщина, какая? Уж, разумеется, ни одна светская дама не оставила бы у себя мужчину, хотя бы любовника, до этого часа. На это не способна была ни графиня д'Алеманья, которая хотя многое позволяла себе в обществе, но слыла за особу самых строгих правил, ни какая-либо другая из известных Анне дам; значит, это была женщина того, другого круга, где ставят себе в закон одно лишь удовольствие, удовлетворение минутного каприза, где попираются все связи семейные и общественные, где неизвестно соблюдение приличий, где мужчины могут являться в своем настоящем виде, не стесняясь требованиями нравственности или долга! Только одна из этих неизвестных Анне очаровательниц могла удержать у себя Чезаре Диаса, человека не грубого, но испорченного, обожавшего изящную женственность, но в душе презиравшего женщин и ненавидевшего всякие проявления чувства, страсти или ревности. Дойдя до этого умозаключения, Анна остановилась: задача была решена. Она откинулась на спинку кресла, и отвращение овладело ее душою. К чему ей знать имя? Все эти женщины одинаковы и одна другой стоят. Белокура они или темноволоса, раскрашена или бледна, молчалива или болтлива, молода или уже в летах - не все ли эго равно? Дело в том, что муж ее не вернулся домой сегодня, а провел ночь с посторонней и дурной женщиной.

Ей было горько и противно. Что же это за человек? Как он может покидать свою жену, почти девочку, обожающую его всеми силами души, верящую ему безгранично, ради существа бесчестного, в котором все поддельно: и красота, и молодость, и ласки, и любовь? А может быть таковы и все мужчины! И в первый раз в жизни она поняла, что могут быть некоторые люди грубы, покорны своим инстинктам и мимолетным влечениям; поняла, что счастье и любовь, или хоть подобие того и другого - даются не за молодость, не за красоту, не за чистоту души и не за готовность пожертвовать собою; поняла, что всем этим она не в состоянии удержать любимого человека от унизительных связей без любви, развращающих сердце и помрачающих совесть.

Ею овладело ужаснейшее горе. Горько рыдая, она плакала о себе, о своих разрушенных иллюзиях, о своем поверженном во прах идеале. Вероятно, уже не раз, пока она спала невинным сном, Чезаре проводил так ночи с какою-нибудь незнакомкою, которая на другой день становилась ему столь же чуждою, как и была накануне.

бледный, с тусклым взором, с поднятым воротником пальто и держа руки в карманах. Он холодно и равнодушно посмотрел на жену, как будто ее не узнавая. Она встала, бледная, без трепета, без слов; ей нечего было ни говорить, ни слушать.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он ее надорванным от усталости голосом. Каким он казался старым и истрепанным со спутанными волосами и ввалившимися от бессонницы щеками!

- Я... ждала тебя, - сказала она, не поднимая глаз и не отклоняясь от письменного стола, на который оперлась.

- Всю ночь?

- Всю ночь.

На нем был фрак. Но, в противоположность обычной тщательности его наряда, белый галстук сдвинулся к плечу, и вся одежда была смята. Он взглянул на нее вопросительно, как бы осведомляясь, отчего она не уходит. Она ничего не сказала и даже не подняла глаз. Тогда Чезаре пожал плечами с выражением чрезвычайной досады и пошел запереть ставни обоих балконов. Снова стало темно, только догорала розовая лампа. Он зажег свечу, поставил ее на ночной столик и потушил лампу.

- Доброе утро, Анна, - сказал он, обращаясь к ней.

- Доброе утро, Чезаре! - ответила она. И тотчас ушла, не прибавив ни слова.