Прощай, любовь.
Глава VIII

VIII

В розовом капоте из мягкой шерстяной материи Анна была очаровательна. Большой матросский воротник, откинутый назад, обнажил прекрасную шею, цвета слоновой кости; широкие монашеские рукава открывали красивые круглые руки; черные волосы были свернуты в большой узел на макушке и придерживались несколькими шпильками из светлой черепахи. В таком виде, с сиянием юности и любви в черных глазах, она собиралась выйти из своей комнаты. Столовые часики в рамке из голубого бархата и серебра, которые Чезаре подарил ей во время их свадебного путешествия, и с которыми она никогда не расставалась, показывали уже одиннадцать. Лучи теплого апрельского солнца падали на светлую мебель и зажигали ярким пламенем углы бронзовой чаши, в которую она вечерами бросала свои кольца, отражались в старинной чеканной лампе, висевшей на потолке и серебряной раме большого зеркала.

Было уже поздно, и сестра ее Лаура, занимавшая вместе со Стеллой Мартини две или три комнаты на другом конце дома, прислала спросить ее, в котором часу они поедут на Марсово поле. Анна велела ей сказать через горничную, что одеться следует к двенадцати часам. Затем, она с минуту постояла в нерешимости среди комнаты, но ноги почти сами собою понесли ее к двери, которую она отворила. Небольшой коридор отделял ее комнату от комнаты мужа; но последняя имела еще выход, посредством которого, через одну из гостиных, он всегда мог выйти из дому так, чтобы этого никто даже не знал. Она медленно прошла по коридору и остановилась перед запертою дверью, не затем чтобы подслушивать, а как будто не смея постучать. Наконец, она тихонько стукнула два раза. Все было тихо. Она никогда не решилась бы постучаться вторично, и уже раскаивалась в своем приходе, который мог показаться несвоевременным ее господину и повелителю. Но холодный и спокойный голос спросил из-за двери:

- Кто там?

- Это я, Чезаре, - сказала она, наклоняясь к самой замочной скважине.

- Подожди минутку, извини!

Не снимая красивой и покрытой кольцами руки с ручки двери, откинув назад свой розовый шлейф, она терпеливо стала ждать. Он никогда не впускал ее сразу, как будто находя удовольствие в том, чтобы длить ее ожидание и приучать ее к терпению. Наконец, дверь отворилась; он был совершенно готов ехать на скачки, в изящном наряде спортсмена, джентльмена-любителя.

- О, душа моя! - сказал он, и в поклоне его была та тонкая любезность, которая всегда просвечивала в его обращении с женщинами. - Ты еще не одета?

При этих словах, он посмотрел на нее взглядом человека, знающего толк в женской красоте и привлекательности. Она сияла молодостью, свежестью и оживлением; ее красивые руки выглядывали, как цветы, из широких монашеских рукавов. Ее прекрасная шея, полуприкрытая большим воротником, ее маленькие ножки в черных туфельках - словом, все в ней произвело на него такое впечатление, что он взял ее за руку, привлек к себе и поцеловал в губы. Только один поцелуй! Но глаза ее тихо сверкнули и розовые губы остались полуоткрытыми.

Он снова развалился в кресле перед письменным столом и закурил сигару. Большая комната, в которой он жил еще холостяком, убранная изящно, но в строгом стиле, вся пропитана была запахом сигар, как это бывает с жилищами одиноких курильщиков. Анна сидела, качаясь, на ручке кресла, обитого кордовской кожей, и, подталкивая ногою висевший шлейф, смотрела с вечно-возобновлявшимся удивлением на эту большую, несколько мрачную комнату, с ее обоями оливкового цвета, с оружием на стенах и с небольшим числом книг, также в темных переплетах: все здесь казалось темным, лишь кое-где выделялись резные вещи из слоновой кости. Длинная и узкая кровать, с резною спинкою у изголовья, была покрыта старинным шелковым одеялом, ниспадавшим до самого пола, устланного старинными же смирнскими коврами, которые Чезаре Диас когда- то привез с Востока. На стене висело большое распятие из пожелтевшей слоновой кости - старинное и ценное произведение искусства.

Все это придавало суровый вид той комнате, где легкомысленный жуир погружался в размышления в те часы, когда оставался один, когда голос совести раздавался особенно громко, и говорил ему, что жизнь есть, прежде всего, вещь серьезная. На письменном столе также мало было украшений; но в его глубоких и постоянно запертых ящиках, конечно, заключались самые удивительные тайны. Анна часто глядела на этот стол тем пристальным и пламенным взглядом, который как будто хочет проникнуть в самую сущность вещей, но боялась даже подойти к нему: так страшны казались ей эти тайны. Каждый день, в отсутствие мужа, после завтрака, она ставила в великолепную японскую вазу, светло-желтую с золотом, букет свежих душистых цветов, придававших вид поэтической юности большому, суровому письменному столу. Но его хозяин относился к цветам с своим обычным равнодушием: порою он брал один из них и втыкал его себе в петлицу, а иногда по целым неделям как будто не замечал их, и левкои сменялись фиалками, в прекрасной японской вазе, покрытой странными узорами, розы заступали место резеды, не привлекая внимания Чезаре. Однако, в описываемое утро у него в петлице был бутон чайной розы, взятой из обычного букета. Анна нежно улыбнулась при виде этого цветка.

- В котором часу поедем на скачки? - спросила она, вспомнив о цели своего прихода.

- Через час, - ответил он, поднимая глаза с записной книжки, в которой карандашом писал какие-то цифры.

- Ты поедешь с нами, не правда ли? - осведомилась она с некоторой тревогой.

- Да... Мы будем похожи на Ноев ковчег. Я чуть не уехал с Джулио на стэдже.

- Нет, поедем вместе, - пролепетала она. - А уж там... ты уйдешь... куда захочешь.

- Разумеется, - подтвердил он, продолжая писать цифры.

Сидя боком на старинном кресле в сиянии молодости и красоты, она глядела на него с любовью, но он продолжал свои вычисления шансов на победу той лошади, за которую хотел держать пари, и не обращал на нее никакого внимания.

- Ты не пойдешь одеваться? - спросил он через минуту.

- Да, да, - тихо ответила она и, медленно соскользнув с кресла, ушла, едва передвигая ножки, не хотевшая уходить, медленно волоча за собой розовый шлейф капота.

сомнениями, понравится ли Чезаре ее наряд: никогда не смея предлагать ему подобных вопросов, она старалась угадать его вкус. Прежде чем застегнуть платье, Анна надела себе на шею старинную серебряную ладонку на цепочке, заключавшую в себе две любовные записки, которые она получила от мужа, и которые тогда так ее огорчили. Прохаживаясь по комнате, освещенной весенним солнцем, она поминутно взглядывала на маленький портрет Чезаре, стоявший, в платиновой рамке, на письменном столике. На правой ее руке было шесть золотых обручиков с жемчужиной на каждом, и на каждом из них было вырезано по букве, которые все вместе составляли имя Чезаре. Между тем, как правая рука сияла драгоценными кольцами, на левой блестело только одно обручальное кольцо.

Прикрепив тоненькую вуальку на английской войлочной шляпе, украшенной крыльями ласточек, она нерешительно взглянула в зеркало: конечно, ему не понравится этот простой, слишком простой наряд. Внезапно дверь отворилась и вошла Лаура, по обыкновению вся в белом. Мягкая ткань скромно и грациозно облегала ее тело; большая шляпа была покрыта белыми перьями, колебавшимися при малейшем движении воздуха; а в руках она держала букет свежих, прекрасных роз.

- О, какая ты милочка! - воскликнула Анна. - А кто дал тебе эти прекрасные розы?

- Чезаре, - ответила сестра своим музыкальным голосом.

- Дай мне одну из них, дай! - сказала Анна, протягивая руку.

Она вдела розу к себе в петлицу, радуясь этому цветку, принесенному ее мужем для ее сестры.

В этот последний год изящная красота Лауры достигла своего полного развития: нежнее и тоньше стали черты, лучезарнее глаза, а венец белокурых волос на висках и на лбу отливал блеском золота.

Она отнеслась к замужеству Анны совершенно равнодушно и не выразила по этому поводу никакого мнения, но часто улыбалась той недоверчивой улыбкой, которую так странно было видеть на розовых губках молоденькой и невинной девушки; часто в голосе ее звучала ирония человека, думающего много и говорящего мало, и спокойствие стало теперь совершенно внешним, потому что в глазах ее стала отражаться какая-то мысль, не находившая себе выражения. Когда Стелла, друзья, подруги или сама Анна говорили, что ей пора выйти замуж, она слегка пожимала плечами с таким презрительным видом, что все замолкали; а когда раз сказал то же самое в шутку Чезаре Диас, она рассмеялась так насмешливо, с таким пренебрежением к браку и любви, что он с глубоким удивлением взглянул на нее и больше об этом не заговаривал. Сестры жили теперь в одном и том же большом доме на площади Виктории, но Лаура и Стелла часто виделись с Анной только за обедом или в театре; тоща последняя старалась скрывать по возможности свою страсть: в глубине души она чувствовала, что Лаура, хотя молчит, но осуждает все ее поступки, начиная с любви к Джустино до брака с Чезаре Диасом. Отношения же между Чезаре и Лаурой стали более родственными: они говорили друг другу "ты", и он обращался с нею с тою любезностью, какую всегда соблюдал по отношению к молодым и красивым женщинам, часто даже к любезности этой примешивался оттенок искреннего дружелюбия, что удваивало ее цену. Тем не менее, все говорили, что Лауре теперь пора замуж; только сама она не хотела об этом слышать.

- Когда ты видела Чезаре? - спросила Анна, взяв шелковый мешочек, на котором вытиснено было вкось: Анна Диас, и разыскивая свой зонтик.

- Я не видела его; он прислал мне эти цветы.

- Он - добрый! - заметила Анна, глядя на его портрет.

- Добрый, - повторила ее сестра.

Они вышли в залу и там подождали Чезаре, который несколько запоздал. Наконец, он вышел, натягивая перчатки; его ужасно сердил этот первый выезд на скачки всею семьею. Вообще его бесили все семейные сцены, и ему не всегда удавалось скрывать свою досаду.

- Ах, вот и прекрасная Минерва! - сказал он, увидев Лауру. - Как мы изящны! Весенний наряд - отлично, отлично! Ну, поедемте!

Анна напрасно ждала, что он обратится и к ней: Чезаре взглянул на коричневое шерстяное платье, но счел его недостойным внимания. На минуту все потемнело в глазах Анны, и она печально сошла с лестницы. Однако, на улице было так светло и весело, что ей вскоре стало легче на душе. Лаура, вся розовая под белыми полями шляпы, держала свой букет на коленях, и Анна почувствовала себя счастливой, что сестра ее такая красавица, и что все прохожие смотрят на нее с восхищением.

- Будет дьявольски жарко, - сказал Чезаре, когда они въехали в улицу Толедо.

- Мы выберем хорошие места в крытых трибунах, - сказала Анна.

- Там я вас оставлю, - повторил он еще раз, только и думая о том, как бы разрушить эту семейную группу, состоявшую из супруга, супруги и сестрицы. - Тем более, - прибавил он, желая загладить свою нелюбезность, - что нужно уступить место ухаживателям Лауры: сам я отступаю, потому что стар.

Лаура улыбнулась.

- Итак, Анна, исполняй твои материнские обязанности; в особенности рекомендую тебе Луиджи Караччиоло... в особенности...

- Ничего, моя милая.

- Я думала... - сказала она, но не кончила.

Поклоны и улыбки сыпались со всех сторон; множество знакомых шло пешком, ехало в экипажах, и Чезаре умирал с досады в своей семейной коляске. Недовольство его усилилось при виде изящного стэджа Джулио Караффы, на котором сам хозяин, сидя рядом с графиней д'Алеманья, правил четверкой вороных. Изящная брюнетка с голубыми глазами оделась по весеннему, в бледно-желтый шелк, и накинула на плечи легкую накидку из белого кружева; на широкополой соломенной шляпе многочисленные желтоватые перья, легкие, как облако, как пена, порхали при дуновении весеннего ветра. В своих изящных ручках она держала букет сирени, нежные и ароматные цветы которой живут один лишь день на знойном юге, но благоухают упоительно. Все спутники Джулио Караффа низко поклонились Чезаре Диасу, а графиня д'Алеманья, улыбаясь, махнула букетом. Тогда его сердцем овладело страстное желание ехать с ними на этой прекрасной четверке, при хохоте Клары д'Алеманья, которая действительно смеялась обворожительно, возбуждая зависть в пешеходах.

А вместо того ему приходилось скучать в этой буржуазной и тяжеловесной коляске рядом с женою, красневшей и бледневшей при каждом его взгляде, не смевшей сказать ему ни слова, одетой слишком просто, и с Лаурой, правда, хорошенькой, но казавшейся его дочерью.

Вообще, он полагал, что имеет вид старика, который женился на молоденькой и взял себе в приемыши меньшую ее сестру. Все это делало его несчастным. Анна тотчас заметила, что он недоволен, и глаза ее наполнились слезами; он заметил это, и досада его возросла.

- Ну? - спросил он, бросая на нее властный и холодный взгляд.

- Ничего, - прошептала она, отворачиваясь.

Этот вопрос и ответ равносильны были одному их тех длинных и бурных объяснений, какие иногда происходят между супругами. Но между ними их вовсе не бывало; вся их жизнь была исполнением того договора, который они заключили между собой в ту лунную ночь, на морском берегу в Сорренто. Она подчинялась этим условиям, страдая и сознавая, что подобное спасение - не что иное, как более медленная смерть; а он делал вид, как будто не замечает этого: он сдержал свое обещание, значит, она должна была исполнить свое. Только когда горе Анны становилось слишком явным, он одним словом, иногда одним взглядом напоминал ей о ее долге, и она тотчас покорялась. Эти мимолетные бури были кратки и почти незаметны, но он каждый раз раскаивался в своей ошибке, и проклинал свое великодушие; эта слабая и глупая женщина перехитрила его, столь рассудительного и опытного.

Они молчали до самого Марсова поля. Из знакомых с ними встретился еще Луиджи Караччиоло. Он был очень красив, и казался совсем молоденьким при ярких лучах полуденного солнца, с букетом фиалок в петлице и туго натянутыми вожжами в руках. Проезжая мимо, он низко поклонился; затем его легкая и быстрая, как стрела, одноколка исчезла из глаз. Анна опустила взоры, а Лаура еще улыбнулась тою улыбкою, которая ответила на поклон Луиджи Караччиоло.

- Какой красивый молодой человек! - воскликнул Диас, искренно любуясь изящным светским кавалером.

- И какой приличный! - прибавила Лаура, которая всегда прямо высказывала свое мнение о молодых людях.

- Он тебе нравится? Да? - спросил Чезаре со смехом.

- Нравится, - ответила Лаура с прежнею непринужденностью и с прежним равнодушием.

- Жаль, что он не пришелся по вкусу Анне, - заметил Чезаре с загадочной иронией.

- Терпеть не могу красивых юношей, - возразила она с некоторою гордостью.

- Такие исключительные особы, как ты, всегда терпеть не могут того, что любят другие. У нас в семье есть необыкновенное существо, Лаура! - И голос его зазвучал презрительною насмешкой.

- Да, да! - подтвердила жестокая сестра.

На бледных губах Анны показалась слабая улыбка, и все окружающее опять потемнело в ее глазах, как будто яркий весенний день внезапно сменился мрачною зимнею ночью. Лепестки с чайной розы, взятой ею у сестры, все осыпались, и в петлице у нее остался один стебель. Ей хотелось их собрать, но стыдно было; поэтому она взяла только один листок, упавший к ней на колени, и спрятала у себя на ладони, под перчаткой. Теперь ей хотелось поскорее очутиться на Марсовом поле, чтобы окончился этот мучительный для всех переезд. Она пристально и молча глядела на мелькавшие мимо виды, и взгляд ее упал на дорогу, ведшую к кладбищу и пересекавшую их путь. Тогда в сердце ее раздались печальные слова: блаженны умершие, блаженны умершие!

Подъехав к месту скачек, они встретили еще несколько знакомых; раздались приветствия, и графиня д'Алеманья, готовясь спрыгнуть на землю, с грациозной улыбкой поклонилась Анне Диас и Лауре Аквавиве.

- Тебе не нравится графиня д'Алеманья? - спросил Диас, провожая жену и свояченицу к трибуне.

- Совсем не нравится, - откровенно ответила Лаура.

- Напрасно, - заметил ее зять, испытующе поглядывая ей прямо в глаза.

- Может быть, но она мне антипатична, - настойчиво сказала упрямая девушка.

- Она симпатична, - тихо проговорила Анна.

Теперь они всходили по ступенькам на трибуну, уже полную народа. Чезаре нашел им два места рядом, подал им бинокли, сложил зонты и накидки, словом исполнил все обязанности терпеливого и любезного неаполитанского мужа. После этого, почувствовав большое облегчение, он сказал Анне довольным тоном.

- Хорошо вам?

- Отлично.

- Вам ничего не нужно?

- Ничего.

- Я вернусь к третьей скачке. Теперь пойду держать пари. До свиданья.

Он ушел легкой походкой человека, вырвавшегося из неволи. Анна увидела как он пошел по зеленому лугу, удаляясь по направлению к весам.

Трибуна была полна знакомых и вскоре разговоры стали общими. Анна, как и все новобрачные, была центром большого кружка: общество еще мало ее знало, но переносило на нее те симпатии, какие питало к Чезаре Диасу. Ее находили интересной, восхищались ее черными и страстными глазами, окруженными темною тенью, чистым профилем смуглого лица и свежими, яркими, неотразимо привлекательными губками. Перегибаясь через перила, чтобы еще раз увидеть мужа, она отлично заметила Луиджи Караччиоло, который направлялся к трибуне дам. А Диас исчез вдали, в той группе мужчин и дам, ще букмекеры выкрикивали ставку.

Между тем Луиджи Караччиоло вошел на трибуну, по временам останавливаясь, чтобы поболтать с одними, улыбнуться другим, сверкая белыми зубами, сияя веселостью, изяществом и беззаботностью. Но проницательный наблюдатель тотчас заметил бы, что при этом кажущемся равнодушии он медленно, но упорно стремится к одной цели. Действительно, не переставая шутить и смеяться и беспрестанно меняя места, он вдруг очутился, как бы случайно, около Анны Диас и Лауры Аквавивы.

- Чезаре вас покинул? - спросил он их шутливо.

- Он там держит пари. Скоро придет, - поспешила ответить Анна и опустила глаза.

- Держит пари с графиней д'Алеманья, - сказала Лаура, с одною из тех коварных улыбок, которые так противоречили невинному выражению ее лица.

- Так он не скоро вернется, - добавил Луиджи Караччиоло и сел, достигнув цели своих стремлений.

Анна молчала, играя черепаховым лорнетом, на котором блестел ее вензель из бриллиантов, и внимательно глядя на все, что перед нею происходило.

- Никогда, - ответила Анна.

- Довольно скучное зрелище! - заметил он, закручивая золотистые усики над яркими губами.

- Нет, это красиво: и местность и люди... - возразила Анна.

- Толпа оживляет всякий пейзаж, - сказал он тем многозначительным тоном, которым говорил самые простые вещи.

Лаура не принимала участия в разговоре. Она взяла бинокль и глядела на публику, оживленно сновавшую по лугу между трибунами и весами. Вдруг она сказала:

- Вот Чезаре.

Действительно, Диас медленно приближался, идя рядом с графиней д'Алеманья, а за ними шли два других кавалера. Она была еще прекраснее: кружевная мантилья окутывала ее, как облако, из-под полей шляпы, подобно сапфирам чистейшей воды, блестели обворожительные синие глаза. Рядом с нею, цветущей юностью и красотою, Чезаре Диас оказался тем, чем был на деле: еще красивым, но уже давно утратившим свежесть молодости. Он говорил оживленно, но не слишком много, с тем чувством меры, которое никогда ему не изменяло, а она отвечала, наклоняя голову. Проходя мимо трибуны, Чезаре взглянул вверх и любезно поклонился жене и свояченице. Анна отвечала улыбкой, которая поневоле вышла слабой и принужденной, а Лаура отвернулась, как бы случайно. Луиджи Караччиоло, как будто ничего не заметив, тактично обратился к Анне:

- На вас сегодня прекрасное платье: вы как будто угадали мой вкус.

- В самом деле? - сказала она, взглянув на него с благодарностью.

- Да. Я люблю английские фасоны и нахожу, что наши дамы напрасно одеваются на скачки, как на бал. Это не элегантно.

И он, шутя, принялся гладить серебряную ручку зонтика Анны, прислоненного к стулу. Медленно ласкала его обтянутая перчаткою рука металл, и палочку из черного дерева, и черный шелк зонтика, между тем как глаза его ласкали лицо женщины, на которую смотрели, а голос ласкал ее слух. Потом он прочел изречение, вырезанное на ручке:

- Attendre pour atteindre... Это ваш девиз? - спросил он у Анны.

- Да.

- У вас никогда не было другого.

- Нет.

- Очень мудрый девиз, - заметил он. - Действительно, если уметь ждать, то всего дождешься...

- Нет, не всего, не всего, - грустно проговорила она.

Перегнувшись через перила, она снова увидела мужа с графиней д'Алеманья, в сопровождении Джулио Караффы и Марко Палиано; но на этот раз Чезаре Диас даже не повернул головы в ее сторону, и она откинулась назад, молча, побледнев, и горько усмехнулась.

Она не видела и не слышала того, что происходило вокруг; а между тем раздавались рукоплескания, потому что второй и очень значительный приз был взят лошадью из неаполитанских конюшен, тою самою, которой пророчили победу. Вокруг "букмекеров" теснился народ, чтобы реализовать пари.

- Чезаре всегда остается победителем, - сказал очень вежливо, но с ударением, Караччиоло.

- Недаром же он называется Цезарем, - с некоторой гордостью ответила Анна.

- И подобно великому Юлию, все свои победы он одержал после сорока лет, не исключая и тех, которые одержаны им в Алеманье.

Сказав эту двусмысленность со своей прекрасной улыбкой двадцативосьмилетнего человека, привыкшего к торжеству неотразимой юности, он встал и ушел, с намерением прийти опять впоследствии. Он всегда уходил, сказав что-нибудь остроумное или любезное, чтобы оставить по себе хорошее впечатление. Он не был глуп, но благодаря его богатству, весь ум, данный ему Богом, уходил на удовлетворение его прихотей и тщеславия. Отказ Анны, в которую он был сильно влюблен, сначала очень огорчил его; потом осталась боль от раны, нанесенной его самолюбию, и живая симпатия к той, которая им пренебрегла. В сущности, он до сих пор относился к молодой женщине без всякой предвзятой мысли, но уже начинал применять к ней свои правила молодого джентльмена, следующего известному методу в обращении с женщинами; Анна же понятия не имела ни о чем подобном. С тех пор, как она полюбила Чезаре Диаса, точно стена отделила ее от всего мира, и жизненный шум долетал до нее лишь в виде неясного эхо.

мужа. Он очутился перед нею внезапно, взойдя по другой лестнице, так что она не заметила его приближения.

- Тебе нравится все это, Анна? - любезно спросил он, чтобы вознаградить ее за свое долгое отсутствие.

- Да, нравится, - ответила она.

- А тебе, Лаура?

- Чрезвычайно! - холодно произнесла та.

- Хочу, - вдруг сказала Лаура, протягивая руку за своею оригинальною накидкою из белого крепа и за белым зонтиком.

- Я не могу взять вас обеих, - сказал Чезаре Диас жене, которая глядела на него с понятным ему огорчением, - потому что это было бы смешно.

Но она не могла утешиться так скоро, потому что так сильно надеялась побыть с ним.

- Мы были бы смешны, - повелительно повторил он.

В то время, как они удалялись, Анна почувствовала такую ужасную боль в сердце, что схватилась за перила, чтобы не упасть. Среди своих душевных и телесных мук она отчетливо сознавала лишь одно: муж ее был прав. Она не исполняла принятого на себя обязательства, желая, выпрашивая, требуя того, чего он не мог ей дать и никогда не обещал. Разве не сама она согласилась на это унижение?

Разве не приняла она тех условий, выполнение которых оскорбляло ее любовь, самолюбие и достоинство?

Она поняла, что притязания ее несправедливы, что и теперь, как прежде, она идет по ложному пути, с которого вернуться уже не может; она поняла, что принадлежит к числу тех женщин, которых современные мужчины, эгоистичные и заботящиеся исключительно о своем спокойствии, называют экзальтированными, или, попросту, надоедливыми: поняла и то, что Чезаре не питает к ней ни ненависти, ни презрения, но скучает с нею, что гораздо хуже. Пока она с горечью передумывала все это, вокруг нее раздавались радостные восклицания и на лугу шла веселая болтовня, прерываемая смехом. Одна Анна, среди этой всеобщей радости, была печальна и погружена в грустные думы. Она чувствовала себя одинокой, погибшей, навсегда утратившей доступ к счастью. Она сознавала это, потому что она страдала, когда все вокруг наслаждались и, конечно, были правы. Зачем же она очутилась здесь, среди этих счастливых людей? Зачем не осталась дома, у себя в комнате, и не молилась Богу, чтобы Он изменил ее сердце, способное только мучиться и мучить других?

- Вы опять одна? - раздался рядом с нею голос Караччиоло.

- Одна, - пробормотала она тихо.

- Что с вами? - спросил он, и в его гармоническом голосе тон участия принял оттенок ласки. - Давайте скучать вместе, синьора Диас: это, должно быть, занимательно. Я всегда хотел скучать вместе с вами, вы знаете.

Она сделала движение, как бы прося не намекать на прошлое.

- Вы отказываетесь и теперь? Какое упорство!

- Если вы так дурно обращаетесь со мною, то лучше прогоните меня, - произнес он с некоторым волнением.

- Трибуны построены для всех, - ответила она, терзаясь мыслью, что муж ее, вернувшись, может подумать, будто беседа с Караччиоло доставляет ей удовольствие.

- Какая твердость! - воскликнул он, полушутя, полупечально. - Ах, женщины, женщины! Раз человек вам не нравится, вы готовы его уничтожить.

Она ничего не слыхала, а может быть и слышала, но не поняла. Слова Караччиоло отдавались в ее ушах неясным гулом, не проникая в ее сознание. Он заметил, что она думает, и вспомнил о том времени, когда хотел на ней жениться и когда его попытка узнать тайну ее прошедшего окончилась неудачею. Теперь он тоже не мог проникнуть в ее тайну. Правда, весь Неаполь повторял, что ее опекун женился на ней поневоле, так как она умирала от любви к нему, но ни один мужчина никогда вполне не верит в любовь женщины к другому. Он смотрел на нее и, хотя не обладал чересчур живой фантазией, однако нашел в правильном овале ее лица необыкновенное сходство с гранитными лицами сфинксов, холодными, непроницаемыми, но как будто таящими в себе скрытое пламя.

невозможно.

- Вы ошибаетесь, - ответила она, не глядя на него и как бы отвечая голосу собственной совести. - Я самая простая, обыкновенная женщина, как и другие... ничуть не выше других...

- Так почему же вы страдаете?

- Потому что любить тяжело, - проговорила она, закрыв глаза, как бы под гнетом этой тяжести.

- Как любить?

После последнего взрыва рукоплесканий вокруг них началась суета. Скачки окончились; с полуопустевших трибун сходила публика; Анна встала, отыскивая взглядом мужа. Он скоро явился, все еще под руку с очаровательно-прекрасной Лаурой.

- Ты оставляешь свою супругу в ужаснейшем одиночестве, - смеясь, сказал ему Луиджи Караччиоло.

- Я был уверен, что ты придешь развлечь ее: я так рассчитываю на твою дружбу! - с таким же смехом ответил Чезаре, идя с Лаурой, между тем как Караччиоло сводил с трибуны Анну.

- Во всяком случае, я сделал это вовсе не с целью одолжить тебя, - заметил Караччиоло, впадая в тон двусмысленной светской шутки, которая в таком ходу среди салонной молодежи.

- Ты мой наставник также и в этом, - ответил Луиджи, кланяясь с преувеличенной почтительностью.

Дамы молчали и только улыбались. Анна была счастлива тем, что видела Чезаре, шла вместе с ним, собираясь ехать с ним домой. Он был возбужден и весел, как человек, сумевший насладиться быстротечным мгновением, не проникая в сущность вещей; он развлекся в привычной ему среде и забыл свою вечную домашнюю скуку; он был весел и шутлив с Караччиоло, с Лаурой, даже с Анной, что означало высшую степень его веселости. Анна была в восторге, что прошел этот мучительный день и что они сейчас будут дома. Коляску разыскали не без труда, но Чезаре, теперь примиренный с жизнью, не потерял терпенья, а Караччиоло даже не искал своего экипажа, до конца исполняя долг кавалера. Они посадили дам в коляску, и Чезаре, не садясь в нее, стал поправлять плед и укладывать бинокли с заботливостью примерного мужа, перебрасываясь словами с Караччиоло, который уже хотел прощаться. Вдруг Чезаре захлопнул дверку и сказал кучеру:

- Ступай домой.

- Ты разве не с нами? - тихо спросила Анна.

- Ах, как весело на стэдже - сказал Караччиоло, протягивая руку на прощанье.

- Обедать будем поздно? - спросила Анна, гладя на бледнеющий горизонт.

- Не ждите меня к обеду: я буду обедать у графини д'Алеманья с Джулио Караффой и Марком Палиано.

- Хорошо, - сказала Анна.

- Поезжай домой!

Во все время пути сестры не сказали друг другу ни слова. Каждая из них привыкла уважать молчание другой. Обе слегка побледнели. Может быть, им стало свежо, а может быть - их погрузила в задумчивость эта картина разъезда с Марсова поля. По дороге шла и ехала громадная и шумная, возбужденная зрелищем толпа. Другая толпа, почти столь же взволнованная, глядела с балкона. Любопытные зрители, следя за вереницей экипажей, сообщали друг другу имена спортсменов и дам, оценивали лошадей и экипажи, восхищались, удивлялись, но не выражали ни малейшего неудовольствия, потому что неаполитанское население не питает вражды к богачам и страстно любит видеть роскошь. Коляска Анны и Лауры принимала участие в этом торжественном шествии в ясный весенний вечер.

Сестры, молчаливые и серьезные, не обращали никакого внимания на всеобщее оживление. Доехав до улицы Фо- риа, Анна наклонилась, взяла пальто и стала надевать его. Лаура также поплотнее закуталась в оригинальную креповую шаль; ей также стало холодно, она побледнела, и в глазах ее выразилась какая-то тайная дума. Луиджи Караччиоло, правя лошадью с величайшей грацией, перегнал их на своей одноколке, но поклон его пропал даром: одна Лаура заметила его и ответила. На площади Сан-Фердинандо Анна сказала Лауре:

- Хочешь еще проехаться?

Когда они доехали до площади Виктории, на небе появились лиловые оттенки, а на улицах стали зажигаться фонари. Анна медленно начала подниматься по лестнице, держась за красный шнур, продетый в медные кольца, и останавливаясь почти на каждой ступени, как будто ей не хватало воздуха. Лаура, взойдя наверх раньше ее, подождала ее в передней.

- За обедом увидимся, - сказала она, уходя к себе.

- Я не приду. У меня голова болит, - ответила Анна, совершенно изнемогая.

Оставшись, наконец, одна, у себя в комнате, она сорвала с головы шляпу, и, бросившись в кресло, разразилась рыданиями. На столике у постели портрет Чезаре насмешливо улыбался цветам, которые стояли перед ним. Подняв глаза, Анна взглянула на это красивое и благородное лицо, помятое годами, но как бы смеявшееся над жизнью и любовью. В сердце ее снова проснулась страсть. Целуя портрет и обливая его слезами, она повторила несколько раз:

Пришли зажечь ее лампу, но она не позволила: ей хотелось мрака. Было уже поздно, когда ее глаза вдруг поразил луч света. Вошла высокая и белая фигура, заслоняя рукою пламя свечи. Лицо Лауры было наклонено вниз и так непохоже на ее обычный вид, что Анна, широко раскрыв глаза, едва ее узнала. Сестра поставила свечу и нагнулась к ней. Только тогда, и в первый раз в жизни, Анна заметила слезы на глазах Лауры и вместо того, чтобы получить от нее утешение, сама грустно спросила:

- Ты плачешь? О чем?

- Так, - ответила та с неопределенным жестом. И они стали плакать вместе.