Прощай, любовь.
Глава VII

VII

Вилла Катерина - стояла на взморье. Она была построена на высоком, отвесном утесе, с которого смотрится в глубокое лазурное море беленький городок Сорренто, утопающий в цветущих померанцевых розах. От моря и от города вилла отделялась старыми тенистыми садами, где между листвою деревьев белели статуи и где журчала вода, падая дождем на раковины фонтанов. Чтобы попасть в виллу, надо было идти по главной аллее сада. В самый дом вели три ступеньки колоннады, за которой прямо следовал большой зал, откуда все двери выходили в сад.

Здесь собиралась семья Аквавива, и днем, и по вечерам, когда море бывало бурно и не позволяло сидеть в другом, светлом, залитом солнцем зале, составлявшем другой фасад дома и выходившем на море обширною террасою, какие бывают во всех соррентинских виллах. В первом этаже находились оба зала, две гостиных, прихожая и столовая; во втором - комнаты Стеллы Мартини, девиц и тетки их, маркизы Шибилии, на случай ее приезда, а также уборные, гардеробная и кабинетик, где работали сестры. В третьем этаже помещались слуги. Этот соррентинский дом был просторнее и богаче неаполитанского и, конечно, в нем было веселее, чем в мрачном палаццо на площади Джероломини. У сестер здесь были отдельные комнаты, и только в Сорренто они чувствовали себя хозяйками дома и понимали, как они богаты. Их отец, Франческо Аквавива, очень дорожил этою виллою, которой дал имя своей прекрасной и доброй жены, умершей так рано. Анна также любила виллу Катерину, как семейное гнездо, и стремилась туда с самого начала лета, чтобы пробыть там до поздней осени.

Но в тот год, когда обнаружилась ее любовь к Чезаре Диасу, она с ранней весны заговорила о Сорренто. Ею овладела тоска, подтачивавшая ее силы, и пребывание в Неаполе стало для нее совсем несносным. Анна думала, что перемена места изменит ее душевное настроение, что яркий свет, морской прибой и отсутствие городского шума успокоят ее нервы. Пребывание в Неаполе причиняло ей сильнейшие страдания. Она мучилась, молча, терзаясь своею сердечною тайною, которую не хотела обнаруживать, но которую хорошо знали и Лаура и Стелла. Ее душевная апатия росла, поглощая все ее физические и нравственные силы, погружая ее в оцепенение, пугавшее окружающих. Она не говорила о своей тайной муке, но скрывала ее в своем сердце, чувствуя, что жизнь постепенно ее покидает, и не смея просить о помощи, даже не надеясь на помощь. Дни шли за днями; минуты оживления повторялись все реже, и на весь мир, в ее глазах, спускался серый покров безразличия, туман тупого горя, не прерываемого ни малейшей радостью. Впрочем, упадок ее физических и духовных сил был очевиден только для близких ей людей, потому что она все сидела дома, чувствуя себя не в состоянии посещать театры, собрания, или гулять: все, что ей когда-то нравилось, совершенно перестало занимать ее. Однако, при этом равнодушии ко всему, любовь ее к окружающим возросла до такой степени, что удивляла всех. Она стала так добра, так снисходительна, так свободна от своих прежних вспышек, что никто не узнавал ее. С Чезаре Диасом она была сдержанно-нежна, кротка. Часто она не отвечала на его слова, а только глядела на него с такою грустью, что лишь сухое и жестокое сердце Диаса могло оставаться равнодушным. В противоположность прежней своей живости, она теперь всему предпочитала молчание.

В теплые весенние дни к ней возвращалась энергия: тогда она садилась к письменному столу, сосредоточивалась на мысли о своей любви и, несмотря на все старания, не могла удержаться, чтоб не писать Чезаре Диасу. Это было единственным исходом для сжигавшей ее страсти, единственным ее утешением и, вместе с тем, величайшею мукою, потому что, хотя в письме можно излить горе безнадежной любви, но необходимо облекать его в слова, придавать ему определенную форму, приводящую в ясность все то, что чувствовалось до тех пор лишь смутно, и что, переходя в сознание, становится нестерпимо мучительным. Пока она писала эти письма любви, она трепетала от страсти и восторга, кровь приливала к ее щекам, мысли быстро сменялись одна другою и, наконец, она клала перо, утомленная, изнемогающая, но почти счастливая. Зато, как только письмо отправлялось по назначению, все написанное ей припоминалось и казалось таким мелочным, холодным, пустым, смешным и в то же время грустным, что она проклинала тот час, когда коснулась пером бумаги, и охотно бы вернула и разорвала свое письмо. Ее письма были полны противоречий, но одну мысль она повторяла ежедневно: что эта любовь ведет ее к могиле.

Чезаре Диас не отвечал.

И зачем бы он стал отвечать? В первых же письмах, которые он при ней так жестоко разорвал, она освободила его от этой обязанности, и он этим пользовался. Каждый раз, как слуга приносил ему письмо от Анны, он встречал его нетерпеливым движением. Он не сердился, нет! Но эти бурные излияния страсти противоречили всем его понятиям о сдержанности, такте и приличии. Письма Анны, дышавшие восторженною любовью, он читал, как беспристрастный судья, находя удовольствие в анализе всей той риторики, которая, по его мнению, в них заключалась. Иногда ему хотелось возражать этой сумасбродной девушке, так беззаветно отдававшейся своему безумию. Но к чему начинать любовную полемику? Влюбленных нельзя убедить в их неправоте, значит - нечего и убеждать!

Когда мозговое расстройство Анны - как он выражался - доходило до настоящего отчаяния, он приходил в дом Аквавива; здороваясь или прощаясь, он оставлял руку Анны в своей немного долее обыкновенного, зная, что это выражение сострадания или нежности будет ею тотчас замечено и утешит ее.

Теперь он реже стал бывать в доме Аквавива, но старался, чтобы это не бросалось в глаза. Были дни, когда Анна выходила к нему такою бледною, с такими потухшими глазами, - что все разговоры смолкали при появлении этого призрака, равнодушного ко всему житейскому. Она садилась в угол, по-видимому, ничего не видя и не слыша. Он сам не знал, что сказать при виде этого лица, на котором выражалось полнейшее безучастие, при виде этой женской фигуры, едва двигавшейся по дому, уже утомленной, прежде чем идти. Раза два или три, оставшись с нею вдвоем, - чего они оба тщательно избегали, - он обратился к ней с увещаниями:

- Что с вами? Отчего вы такая?

- Какою же мне быть? - тихо ответила она.

- Я хотел бы видеть вас веселой, смеющейся...

- Это... это... невозможно, - возражала Анна, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы.

Диас, боясь взрыва рыданий, умолкал. Он имел над ней большую власть, но все же ему не удалось бы заставить ее терпеливо переносить безнадежную любовь. Она сама, в своих первых письмах, обманывалась в собственных силах. Она полагала, что будет переносить свое положение покорно и в молчании, как многие робкие и добрые женщины. Она надеялась, что найдет утешение в своих муках, как все любящие женщины, стремящиеся к недосягаемому идеалу, надеясь жить своим горем, как многие живут им. Но она не была создана для этого. При ее живом и пламенном темпераменте жизнь являлась ей во всей своей соблазнительной прелести; при ее горячем, непокорном характере исполнение всякого желания было необходимостью для ее души; ей недостаточно было любить, плакать и писать письма, на которые не получалось ответа: она хотела быть любимой, ей нужно было быть счастливой.

Когда в одну из своих бессонных ночей она поняла, что без любви должна умереть, то ее охватил внезапный ужас: в мрачном отчаянии она упала на подушки, закрыла глаза. Ей стало ясно, что цель ее недостижима, что она - существо слабое, ограниченное, жалкое, жаждущее не жертвы, а любви. На другой день, - это было в конце мая, - убедившись, что все потеряно, она написала Чезаре Диасу длинное прощальное письмо. Она приняла решение не писать ему более, потому что - все напрасно, он никогда ее не полюбит. Она прощалась с ним и выражала намерение уехать в Сорренто, на виллу, где любила и умерла ее мать. Письмо ее было бессвязно и дурно написано.

Уже несколько дней сряду она просила Лауру и Стеллу ехать в Сорренто; но на этот раз она стала умолять их так настойчиво, так уверяла их, что только на вилле Катерина может найти покой, что обе женщины, привыкшие распределять свою жизнь сообразно душевному состоянию Анны, уступили ей. Только Стелла Мартини написала Чезаре Диасу: она сочла нужным спросить у него позволения. Он ответил немедленно, что вполне согласен на их отъезд, надеется, что перемена воздуха принесет пользу Анне, возрастающая слабость которой начинает его тревожить, что сам он не может приехать проститься, потому что слишком занят, но письменно желает им всего лучшего и постарается, как можно скорее, приехать в виллу Катерину, чтобы навестить своих милых девочек.

Письмо было любезнее обыкновенного, но он не приехал. Ему не хотелось огорчать Анну, письмо которой произвело на него впечатление, хотя он знал, что прощание любящих людей никогда не бывает окончательным; но он ненавидел всякие сцены и желал избежать сцены прощания. Стелла Мартини скрыла это письмо; она заметила, что Анна рассчитывает увидеть Диаса перед отъездом и боялась лишить ее этой надежды. Однако, когда Анна впала в мучительное состояние напряженного ожидания, она собралась с духом и сказала:

- Диас написал мне...

- Когда? - спросила та, вся встрепенувшись.

- Вчера... Пишет, что не может прийти проститься... очень занят...

- Конечно... он так занят... - прошептала Анна. - Не дадите ли вы мне письмо?

- Диас очень сострадателен.

В последний день мая они уехали из Неаполя. На пути к вокзалу Анна подносила к лицу букет майских роз, купленный дорогою у мальчика; спокойная и грациозная Лаура, одетая в белое платье из шелкового крепа, куталась в легкую и широкую белую шерстяную накидку; Стелла хлопотала о багаже, так как слуги уехали накануне. Анна ехала, опустив голову и погрузившись в свои думы. Заглядывая в свою душу, она удивлялась, что страдает, сравнительно, так мало, покидая Неаполь, где оставался Чезаре Диас; но силы ее были страшно истощены, а ведь для страдания также необходимы силы. Последний остаток ее энергии был израсходован на это решение уехать; теперь наступила страшная слабость и господствовало одно стремление: к покою, ко сну души, к летаргии, которая незаметно перешла бы в смерть.

В первые минуты по приезде Анны на виллу, исчезла ее дорожная апатия, и мысли понеслись вихрем; затем они стали медленнее сменять одна другую, и, наконец, ум ее по-прежнему погрузился во мрак.

Теперь Анна спала в своей комнате, между комнатами Лауры и Стеллы. Последняя, простившись с девушками, обыкновенно писала письма отдаленным родственникам или подругам, долго молилась, словом - не скоро ложилась спать. В эти поздние часы беспокойство ее об Анне возрастало. Иногда она выходила из своей комнаты и слушала у двери Анны. До нее не долетало ни малейшего шороха, но ясно виделся свет, и эта тишина волновала ее еще более. Раза два или три она не удержалась, чтобы не отворить дверь. Анна лежала на постели, утопая головою в подушках, закрыв глаза и дыша едва заметно. Лицо ее казалось восковым. Стелла тушила свечку и тихонько выходила.

- Отчего вы не тушите свечку? - спросила она раз Анну.

- Оттого - что боюсь темноты, - был ответ.

Стелла приобрела для нее лампадку зеленого стекла, и

Анна стала спать при ее слабом свете; на ее бледное лицо, на распущенные волосы, на белое одеяло лились теперь зеленые лучи, придавая ей вид ночного призрака в глубине морского грота. Стелла стала приходить каждую ночь, смотреть, спокойно ли спит Анна; и эта лежащая фигура при слабом зеленом освещении напоминала ей утопленницу, спящую последним сном на дне моря. Иногда, при легком звуке шагов Стеллы, Анна открывала глаза и, узнав ее, улыбалась, потом впадала опять в дремоту. Это было забытье, а не сон. Стелла, ничуть не успокоенная, возвращалась к себе. Но величайшим мучением для доброй женщины было ежедневное продолжительное пребывание Анны в комнате покойной матери.

Вилла Катерина в эти летние месяцы восхищала взоры и своим душистым садом, и светлыми, изящными, красивыми комнатами первого этажа, и гостиными, где роскошь убранства гармонировала с прекрасным видом на море. Но ничего этого не видели потухающие глаза Анны, взор которых обращался лишь на голубую комнату, где все напоминало о смерти ее матери. Анна простаивала там целые часы на коленях перед постелью матери, или молча, безучастно сидела у окна. Порою встревоженная Стелла подходила к двери и звала:

- Анна, Анна!

- Я здесь, - отвечала она, пробуждаясь от грез.

- Идите сюда! Уже поздно.

- Сейчас.

Но она оставалась. Приходилось звать ее по два, по три раза. Наконец, она выходила бледная, с черными кругами под глазами, белыми губами и заостренными линиями профиля. Вид ее наполнял сердце Стеллы состраданием и желанием спасти ее. Она старалась отвлечь Анну от ее мрачных дум, говоря:

- Не сидите там так долго: это вам вредно.

- Нет, ничего, - отвечала Анна. - Если бы вы знали, как там хорошо и тихо.

- В ваши лета ищут не тишины, а движения, жизни...

В течение всего июня, очаровательного в Сорренто, Анна таяла, как свеча. Лаура и Стелла ее не трогали, но им грустно было глядеть на нее. Любовь Стеллы к ней стала почти материнской; при виде ее исхудавшего лица и прозрачных рук, бедная компаньонка чувствовала себя готовой на все ради ее спасения. Раз она попыталась утешить ее.

- Синьор Диас обещал навестить нас. Может быть, к началу купального сезона он уже будет здесь...

- Увидите, что он не приедет, - ответила Анна, глаза которой наполнились слезами. - Обещанию его я не верю.

Прошла первая половина июля; купальный сезон был в полном разгаре. Сорренто наполнилось дачниками; изо всех окон, со всех балконов по вечерам и ночью раздавались песни, звуки мандолин и женский смех. Виллы сверкали на солнце своими белыми маркизами, а ночью луна обливала фосфорическим светом дома, и берег, и море. Эта обстановка, полная красоты, силы, блеска, усиливала в Анне желание вечного покоя. Теперь она еле передвигалась из комнаты в комнату, как легкая тень. Вечером, когда Лаура и Стелла отправлялись к соседям, или на аристократическую вечеринку в залы Виктории или Тромонтанд, она уходила на большую, выходившую на море, террасу и там, полулежа в кресле среди цветов и растений, глядела на небо, где трепещущим блеском сиял млечный путь. Напрасно сновали по морю лодки, с которых раздавались красивые неаполитанские напевы, напрасно с аристократических яхт взлетали бенгальские огни, напрасно долетали до Анны радостные, страстные голоса великолепной нежной ночи: - она ничего не слыхала и не видела.

Было воскресенье; Стелла и Лаура отправлялись в Викторию, на семейный вечер.

- Не унывайте и будьте счастливы, - сказала ей Стелла, глядя на нее так, как будто желала сообщить ей добрую весть.

Но отчаявшаяся девушка не поняла. Она приняла эти слова за одно из обычных утешений, внушенных жалостью, и со слабой улыбкой покачала головой. Трогательно прекрасная в легком белом платье, Лаура также пришла поцеловать ее. Затем они уехали. Миновав зал, Анна вышла на террасу. Полная луна сияла так ярко, что при свете ее можно было читать; окрестность была божественно прекрасна от самого горизонта и поросших оливами и померанцами холмов до моря. Вся эта красота удвоила ту горечь, с которой Анна сознавала, что жизнь ее погибла, погибла напрасно. Ах, если бы страдания довели ее до могилы! Умирая, она мрачно склонила бы голову с протестом против рокового закона, осуществляющегося над нею.

С этой прекрасной, ясной, радостной ночью совсем не гармонировало ее горе. Вытянув руки и лежа в кресле, она закрыла глаза: в эту ночь ей ненавистна была красота природы.

- Добрый вечер, - сказал, подходя к ней, Чезаре Диас.

Она открыла глаза, но ничего не сказала: только взгляд ее выразил столько отчаяния и блаженства, что он тотчас же подумал: эта девушка действительно меня любит. Он был задумчив. Он взял стул и сел рядом с нею.

- Вы удивляетесь, что я здесь, Анна? Но разве я не обещал вам приехать?

- Я думала... что вы забыли... Разве трудно забыть?

- Я всегда сдерживаю мои обещания, - возразил он.

Когда у него был этот тон, этот голос? - Когда она лежала больная, приговоренная к смерти. Значит, он приехал в Сорренто, сжалившись над умирающей; значит, жалость смягчила его насмешливую резкую речь!

- Соррентинский воздух не помог вам, - заметил он наклоняясь, чтобы взглянуть на нее.

- Нет, не помог. Я думаю, что не могу поправиться нигде.

- Потому что лучший доктор для вас, это - вы сами.

Он вынул портсигар и закурил папиросу. Она молча поглядела на вспыхнувший огонек.

- Легко так говорить, - начала она слабым голосом. - Но вы знаете, что я слаба, потому вы меня и жалеете. Я не могу поправиться, Чезаре. - Она сказала это с отчаянием, которое смягчило фамильярность ее обращения к Диасу по имени.

- Вы в этом уверены?

- Уверена. Я пробовала и теперь вижу, что не в силах. Эта страсть разрушает меня: мое сердце ее не выдерживает.

- А все ваши прекрасные проекты, - заговорил он, следя за облачком дыма от папиросы, - эти величественные планы самоотвержения, преданности, одинокой безнадежной любви, - все это не привело ни к чему?

- Нет, ни к чему! - со стоном вскричала она, глядя на звездное небо, как бы упрекая его в своей неудаче. - Все, что я вам писала, было мимолетной иллюзией; весь план мой был основан на нелепости. Может быть, есть, даже наверно есть такие, совершенные люди, которые могут любить без взаимности. Они благородны и счастливы. А я - жалкая эгоистка, слишком много о себе вообразившая, и за свой эгоизм, за свою самонадеянность я умираю.

- Напрасно молила я Бога послать мне сердце ангела, равнодушного ко всему земному, - продолжала она. - Нет! я не была услышана. Напротив, мне стало еще хуже. Я хочу быть любимой и не утешусь никогда в отсутствии этого счастья!

Она откинула голову на спинку кресла, опять закрыла глаза, и губы ее приняли то презрительное выражение, которое свидетельствует о бессильном гневе. Он молчал; глубокая дума наложила печать на его лицо. Наконец, выйдя из этого раздумья, он спросил:

- Что же вы будете делать?

- Ничего, - прошептала она, не открывая глаз. - Теперь нечего больше делать: все кончено. Да ничто никогда и не начиналось, - холодно и с внезапною дрожью всего тела прибавила она.

- Анна, уверяю вас, меня огорчают ваши страдания...

- Благодарю, но что же вы можете сделать? Вся вина на моей стороне. Сознаюсь, что я нелепое существо. Я это знаю и плачусь за это так дорого, мучусь так ужасно! Вина моя - моя, ничья более. Все вы добры ко мне, но я согрешила и терплю возмездие.

- Однако, как же быть? - воскликнул он, потрясенный.

- Знаете ли, какая лучшая развязка?

- Какая?

- Моя смерть. Подумайте, как хорошо и спокойно лежать под землею, вечно, вечно!

- Не говорите так: от любви не умирают.

- Да, это правда. Нет такой смертельной болезни, которая называлась бы любовью. Но, в сущности, причина смерти всегда одна: та, что нельзя более любить, или что нас не любят. Кто знает, какая болезнь приведет меня к смерти, и как объяснит доктор мое исчезновение вам и Лауре? Но вы будете знать, вы один, что любовь и на этот раз сумела обмануть всех, и что я умерла, потому что вы меня не любили.

- Успокойтесь, Анна.

- Я спокойна. Зачем мне волноваться? У меня нет и тени надежды. Я говорю вам все это, потому что эти речи сами, помимо моей воли, выливаются из моей души. Не уговаривайте меня; все, что вы можете сказать, я не раз себе говорила. Все кончено. Как же не быть спокойной?!

- Но на что же вы надеялись? - спросил он с некоторым любопытством.

- О, Боже! - воскликнула она. - О чем вы спрашиваете?

Глухое рыданье вырвалось из ее груди при воспоминании о том времени, когда она еще надеялась на счастье.

- Скажите мне, Анна. Я, ведь, спрашиваю с участием, с живым участием.

- Так, значит, вы забыли, что такое любовь, если спрашиваете, каковы ее надежды! - воскликнула она. - Когда любишь, надеешься на все. Я надеялась на блаженное счастье взаимной любви, на то блаженство, которое не имеет себе равного, которое находит себе отзвук лишь в гармонии небесных сфер.

- Все это были иллюзии, - тихо сказал он, глядя на море, отражавшее на своей поверхности серебристый блеск луны.

мне, что не любите меня! Я это знаю, знаю!

- Анна, да не терзайтесь же так...

- Ах, я давно это знаю! Моя надежда стала исчезать мало-помалу, когда я увидела, как вы от меня далеки и со мною несходны, когда я поняла, что в вашей жизни есть вещи, которые навсегда останутся мне неизвестными, что разница лет и вкусов ведет за собою и разницу чувств. Вы на все лады повторяли мне, что страсть для вас не существует, и это было моим приговором. Однако, несмотря на все, я не покорилась: я отыскала другой, смиренный, скромный исход, на который была вполне согласна... Я рассказала вам о своей второй мечте...

- Повторите еще раз, - сказал Чезаре.

- Я вообразила себе, что вы позволите мне соединить мою слабую, колеблющуюся юность с вашею ясною и спокойною твердостью, ставящей вас выше земных превратностей. Какая мечта! Это было достойно меня - пожертвовать всеми личными желаниями ради вас, и достойно вас - осчастливить меня, несчастную, ежедневными свиданиями с вами, пребыванием в вашем доме...

- Вы хотели, чтобы я женился на вас? - спросил Диас.

- Я с радостью стала бы вашею женой, любовницей, подругой, рабой, чем бы вы позволили, только чтобы быть с вами, чтобы умереть подле вас...

- Я стар, - холодно и с горечью сказал он.

- Я молода, но умираю, Чезаре!

- Старость - грустная вещь, Анна: она леденит сердце и кровь.

- Что ж из этого? Я не требую, чтобы вы любили меня: это я должна любить вас.

- И не потребуете никогда?

- Никогда.

- Обещайте!

- Обещаю.

- Поклянитесь всем, что вам свято.

- Господом Богом, что на небе, душами моих родителей, которые видят меня, привязанностью моею к сестре моей, Лауре, и самым святым чувством моего сердца - любовью к вам - обещаюсь, клянусь, я никогда не потребую, чтобы вы любили меня!

- Вы не будете жаловаться на мою холодность?

- Нет, не буду!

- Вы позволите мне жить, как я хочу?

- В этом ваша воля: вы будете располагать и вашею и моею жизнью.

- Я буду терпеливо ожидать счастливого часа вашего возвращения.

Он помолчал, не решаясь предложить еще вопрос. Но она, сверкая глазами, протягивая с любовью руки, ждала его дальнейших слов.

- Вы не будете мучить меня ревностью? - спросил он, ставя, таким образом, главное условие.

- Боже! - сказала она, ломая руки и сжимая ими лоб. - Еще и это!..

- Как хотите, - холодно заметил он. - Я огорчаю вас, это ясно. Я требую от вас того, что выше ваших сил. Оставим этот разговор.

Он встал и пошел прочь. Она подошла к нему, схватила его за руки и заговорила быстро:

- Нет, нет, не уходите. Послушайте, еще минутку! Чего вы хотите? Чтобы я не ревновала? Не буду; вы не увидите моей ревности. Хотите, чтобы я видалась с тою, кого вы любили, или кого любите, или кто вам нравится, чтобы я была с ними любезна, стала их подругой? - Все, все я сделаю охотно. Требуйте каких угодно доказательств любви: я дам их.

- Я требую свободы для моего сердца, вот и все, - твердо сказал он.

- Как сегодня и как всегда, сердце ваше будет свободно.

я одряхлею, а вы только еще расцветете. Вы возвели меня в вашем воображении на идеальную высоту, но в будущем это станет для вас источником горьких разочарований. Наши характеры и темпераменты так различны, что ничто не заполнит этой пропасти. Если я жертвую собою, говоря вам это, то сколько жертв предстоит вам в жизни со мною! Подумайте об этом!

Она смотрела на него, испуганная его волнением. А он, действительно, волновался: на лбу его обозначилась морщина, глаза глядели тревожно. Ей показалось в эту минуту, что он сходит со своей неприступной высоты, становится слабее, человечнее, ближе к ней.

- Анна, - продолжал он, - судите сами, должен ли я исполнить ваше желание? Я грубо и резко высказал, чего от вас требую взамен моей жертвы. Повторяю вам, что мы делаем серьезное дело. Хорошенько подумайте, милая девушка, и решайте беспристрастно.

Она оперлась руками о перила террасы и опустила глаза.

- Но почему, - заговорила она медленно и тихо, - вы такой мудрый... холодный... так презирающий страсть... решаетесь на эту жертву? Кто убедил вас?

- Значит, вы из жалости хотите сделать это? - спросила Анна, задыхаясь.

- Вы сами говорите это, - уклончиво ответил он, не желая повторять этих жестоких слов.

- Да благословит вас Бог за ваше милосердие, - смиренно сказала она, складывая руки, как для молитвы.

Воцарилось глубокое молчание. Он ждал, опустив голову, чтобы она заговорила; она смотрела на небо, как бы желая прочесть на нем свою судьбу. Но и сердце, и ум ее, и небо, и прекрасная окрестность твердили ей одно, подсказывали лишь одно решение.

- Итак, будьте же моим другом и моею женою, - с решимостью произнес он.

- Благодарю, любовь моя! - И она преклонила колена пред ним...

* * *

Когда он ушел, она оборвала все цветы, росшие на террасе, все розы, жасмины, астры и тюльпаны, и душистую мяту, и яркую герань, и скромную резеду. Составился большой букет, который она нежно прижала к сердцу: ведь, эти цветы слышали их разговор. Уходя, она взглянула еще раз сиявшими от счастья глазами на небо, на море, на серебристую луну, и пошла по комнатам, желая с кем-нибудь поговорить. Но все в доме спали; дремала в передней и девушка, ждавшая возвращения Лауры и Стеллы.

белизну голубому атласу и пожелтевшему кружеву. Вся комната сияла серебристой белизной, как одетая к венцу невеста.

Она обошла это убежище святой и чистой любви, которую прекратила лишь смерть, да и та, может быть, не прекратила; а останавливаясь перед каждым предметом, которого могла касаться ее мать, она целовала его; потом, закрыв лицо цветами, свидетелями ее счастья, она задумалась. Луна стояла высоко на небе, лучи ее становились все блестящее и прозрачнее и потоками проникали в распахнутые окна. Анна стояла среди комнаты, широко открыв глаза, чтобы лучше видеть, и блаженно улыбалась. Внезапно перед нею, на обшитой кружевом подушке мелькнуло изящное, нежное лицо, задумчивые и добрые глаза которого с любовью поглядели на нее. Она задрожала вся, подалась вперед и упала, протягивая руки к подушке, с восклицанием:

- О! моя мама, мама! Ты бы тоже сделала так!