Прощай, любовь.
Глава VI

VI

В ту же ночь Анна написала Диасу длинное письмо. В этом послании, со свойственною ей экзальтацией, она изобразила ему свои душевные муки, со времени побега в Помпею, и свое глубокое раскаяние в прошедших ошибках. Письмо оканчивалось следующими строками:

"Вы глубоко меня огорчили, приписав мой отказ Луиджи Караччиоло любви к Джустино Морелли. Я не могу слышать о Морелли без негодования. Я на него не сержусь. Нет, нет! Он для меня умер, не существует, и негодую я не на него, а на самое себя. Он не виноват ни в чем. Это несчастный простак, глупый и мелочный, честный - да, вы так на этом настаивали, - но с таким ограниченным умом и сердцем!.. А я, между тем, подняла его на высоту идеала, в его лице создала себе кумира, затем чтобы перед ним поклониться. Боже, как могла я ошибиться настолько! Ведь при одном звуке моего голоса он бледнел и дрожал! Вспоминая об этом, я ломаю свои руки от отчаяния, потому что отдала свое первое чувство ничтожеству; потому что я любила трусливого дурака, который целовал мне руки, как благодетельнице, сознавая свою духовную нищету, между тем как моя любовь могла бы обогатить его. Но тоща я ничего не видела и не понимала: я любила его без всякой причины, безумно расточая сокровища своего сердца. За что же мне ненавидеть Джустино Морелли, который остался тем, что он есть, был и будет, - робкой посредственностью, сознающей свое ничтожество и отказавшей мне из страха, да, из страха! Ведь, это я хотела любить его насильно и бежать с ним, в он не хотел. Я одна во всем виновата и могу ненавидеть только себя за слепоту, упорство, безумную гордость и заблуждение. Поэтому воспоминания о прошлом и размышления о будущем вызывают во мне горькое чувство: между мною и счастьем стоит призрак, тень моей умершей любви, которая была для меня не позором, но падением души. И когда теперь мне напоминают о Джустино Морелли, говорят, что я его люблю, я могу только возмущаться и умоляю, чтобы мня не оскорбляли. Теперь я избрала себе достойный идеал, с душою высокою и сильной, я прислонилась своим слабым сердцем к сердцу непоколебимому. Измученная и несчастная, я надеюсь ожить в лучах моей второй любви, несмотря на горькое воспоминание о первой, которой не могу себе простить; надеюсь, что меня не прогонят от пылающего очага во мрак и холод, где мне осталось бы лишь умереть. Бог не может не сжалиться надо мною. Вы, мой друг, не можете оттолкнуть меня. -

Чезаре Диас с большим вниманием два раза прочел это письмо, потом вышел из дому для обычных дел. По возвращении, он снова взял письмо, прочел его в третий раз и тут же написал следующую записку, которую послал Анне:

"Милая Анна, все, что вы мне пишете, очень хорошо, только я не понимаю, кого именно вы любите. Жму вашу руку.

Получив эту записку, она взяла лист бумаги и, без числа, без обращения написала:

"Люблю вас. Анна Аквавива."

Чезаре Диас ничего не ответил и не приходил целый день. Потом написал вот что:

"Милая Анна! Это очень хорошо; ну, а потом что?

Она была поражена. Она сделала такой важный шаг и в пылу страсти рискнула всею своею будущностью, преодолев сдержанность и стыд; такой поступок, такое признание в любви должно было, по ее мнению, произвести сильное впечатление на Диаса: пожалуй, рассердить его, но взволновать во всяком случае. Она ожидала гневного ответа, известия об отъезде, - и вдруг получила простую, ни ласковую, ни холодную, а самую обыкновенную записочку. Это было хуже всего. Чезаре не испытывал ни гнева, ни удовольствия, а одно полное равнодушие: ему казалось только любопытным то, что так тревожило ее. Для нее любовь опять была трагедией, - для него опять являлась самым обыденным житейским фактом.

Чезаре Диас был невозмутим, - такова была единственная ясная мысль Анны среди смятения ее дум и чувств. И горе, и радость были бессильны над его душой. Она бросилась на постель, лицом в подушки, и стала думать о том, что все ему сказала и не произвела на него ни малейшего впечатления. Что же делать теперь? Ведь он спрашивал ее с самым непритворным любопытством: "А что потом?" Ему хотелось это знать, как читателю романа хочется знать развязку. А может быть, вопрос этот был предложен лишь из вежливости, тогда как она дрожала от страха, раскрывая записочки, которые теперь лежат у. нее под подушкой? Но что же это был за человек, которого не трогала такая глубокая, сильная и чистая страсть, такая покорность, такая любовь?

Заглушив подушкою рыданья, она всю ночь ощущала холод и пустоту при мысли о том, каково должно быть сердце Чезаре Диаса: ей казалось, что она стоит перед высокой ледяной горой на узкой и крутой тропинке, поднимающейся между двумя ледяными стенами, среди ослепительного белого снега, которого солнцу никогда не удастся растопить. В этом виденьи она одиноко и медленно шла по снежной пустыне, куда не долетал голос человеческий, едва передвигая утомленные ноги, чувствуя тяжесть в голове и стеснение в груди от этого холода, от этой белизны, от этой мертвой тишины. Ей казалось, что силы ее быстро истощаются, что никогда ей не дойти до вершины, откуда видно кроткое мерцание звезд; ей казалось, что все труды ее пропадают даром, что ей придется погибнуть здесь, внизу. Ее напряженно работавшее воображение создало даже образ трупа, лежащего на снегу с закрытыми глазами, посиневшими губами, руками, вытянутыми вдоль тела; в этом трупе она узнала себя умершую, не достигнув цели. Крик ужаса вырвался из ее груди.

- Что с тобою? - спросила Лаура, просыпаясь.

- Ничего. Спи спокойно! - ответила Анна, еще дрожа и закрывая глаза руками.

Но с наступлением рассвета рассеялись страшные грезы, и голос любви зазвучал с новой силой. Чувствуя такую любовь в своем сердце, она стала думать, что такое чувство должно, непременно должно тронуть Чезаре Диаса, что - кто любит покорно, с верою и самоотвержением, тот рано или поздно дождется взаимности. Если воля имеет магнетическую силу, то и против любви не может устоять никакое равнодушие. - Я так буду любить его, так буду любить, - думала она, - что ему нельзя будет не почувствовать этого! - Она возложила всю надежду на единственный талисман, которым владеют некоторые души: на силу чувства, которая чудесным образом может победить холодного демона равнодушия. Как знать?! Ему сорок лет, но, может быть, он никогда не испытал сладости беспредельной любви; может быть, сердце его застыло ранее, чем нежность согрела его. Ведь есть люди, которые черствеют от одиночества и которым любовь, хотя и поздняя, может создать вторую молодость, дать новую жизнь, более человечную, более яркую.

В уме Анны создавался идеал самоотверженной преданности, великой жертвы, которую она должна принести Диасу, чтобы дать ему понять всю сладость взаимной любви. Ей показалось, что она избрана для этого апостольского подвига любви, для этого долгого и трудного дела, что она отыщет под холодной золою божественную искру. Ей показалось, что теперь она нашла смысл и цель существования, она должна была любить его, - вот и все.

Пламенная вера одушевляла ее теперь: она надеялась на победу, но не считала постыдным поражение, лишь бы иметь возможность любить.

"Зачем вы меня спрашиваете: что потом? Я этого не знаю. Я не спрашивала об этом у Бога, дозволившего мне полюбить вторично, не спрашивала у собственного сердца в тот божественный вечер, когда узнала, что оно принадлежит вам. Мы всегда слишком поздно узнаем, что будет потом, когда уже нельзя бороться с судьбою. Мне известна только одна истина: я вас люблю. И вы, вероятно, знали это раньше. Разве вы не видели, как я склоняю мою гордую голову, нетерпящую ига, перед вами, к которому когда-то питала отвращение. Да, вы внушали мне антипатию вашею холодною светскою мудростью. Но потом, во время болезни, я начала любить вас. Моя душа, чувствуя собственную хрупкость, искала в вас опоры и защиты. Я не прошу вас любить меня. Может быть, вы связаны другой любовью, может быть, не хотите любить, может быть, вам не нравятся ни моя внешность, ни моя душа - я не знаю! Знаю только, что вы - сила, что вы мудрость, что вы спокойно идете по избранному пути, торжествуя в вашем превосходстве. Может быть, вы полюбите. - И этого не знаю, да не все ли равно? Не бойтесь: я ничего у вас не прошу. Я знаю, что ни одною из ваших привычек вы не пожертвуете никому на свете; знаю, что ни за что не измените внешнего порядка вашей жизни; знаю, что вы любите быть спокойным. Ну, что же? Ваши желания для меня закон. Я никогда не осмелюсь стеснять вас. Вы будете жить, как и прежде, только помня, что в одном уголке Неаполя есть существо, для которого вы составляете смысл и цель жизни, которому ежедневно необходимо видеть вас хоть короткое время. Я люблю вас глубоко и нежно, но ничуть не надеюсь на взаимность, и эта-то полная безнадежность и избавит вас от всякой навязчивости с моей стороны. Моя любовь будет всегда окружать вас, но она будет тиха и молчалива. Я должна любить вас именно так, почтительно, с беспредельной благодарностью человека, возвращенного к жизни. Но при этом не забывайте, что за вас я с восторгом пошла бы на смерть. Теперь вам известно все. Ответа я не прошу, даже боюсь. Приятного вы ничего мне не скажете, а неприятное я знаю сама. Но ради всего, что я вам сказала, еще раз умоляю вас: пожалейте меня, смотрите на меня, как на душевнобольную, нуждающуюся в снисхождении людей здоровых, не обижайте меня, предоставьте меня моей страсти, не забывайте, что каждым неосторожным словом можете глубоко ранить меня! - Анна Аквавива".

Чезаре Диас глубоко задумался над этим письмом, хотя он еще ранее предугадывал его содержание. Самая сдержанность Анны и ее смирение произвели на него более впечатления, чем сильнейший лиризм. Конечно, его самолюбию сорокалетнего человека было приятно и лестно, что за несколько слов и мимолетную ласку женщина может полюбить его. Свойственная всем заурядным людям мужская гордость его торжествовала. Но в глубине души он был сильно озабочен. Любовь Анны ставила его в затруднительное положение: он знал по опыту, что она способна на всякие крайности, умеет только любить и повиноваться внушениям чувства. Теперь она преклонялась перед ним, ни на что не надеясь, ничего не желая, подпав непреодолимой власти чувства, но надолго ли это? Чезаре Диасу, как человеку очень опытному, были известны бессознательные, но лукавые уловки; он понимал отлично, что в письме выражено не все, что у Анны должен быть свой план.

Сознание любви красивой и страстной двадцатилетней девушки ласкало его старое, застывшее сердце и бросало на него отблеск новой молодости; но он говорил себе, что не следует попадаться в эту ловушку, что надо быть осторожным, потому что все оканчивается в этом мире, особенно торжество тщеславия, хотя бы мы его и не искали. Позволять себя любить может быть приятно, особенно когда мужчине сорок лет, а женщине двадцать, и она - красавица, но может ли длиться такое положение вещей? Может ли безнадежная страсть находить в себе самой удовлетворение? Не наступит ли минута возмущения, когда всякий аскет любви пожелает взаимности. Конечно, если Чезаре будет буквально исполнять сказанное в письме, то Анна останется в этом состоянии аскетизма, но придет время, когда она, в силу возраста, характера, темперамента, в силу самой любви своей, захочет быть им любимой. Безнадежная любовь есть химера, чувство требует взаимности. Что будет он делать, когда Анна потребует его любви.

Так его практический ум указал ему на затруднительную сторону дела, и мысль эта, довольно мучительная, стала сопровождать его повсюду. Во время разговора, за игрою, или в театре ему вдруг приходило в голову: "смотри же, ведь она тебя любит и со временем захочет, чтобы и ты любил ее". В этом заключалось все, - остальное было лишь набором слов. Но, наконец, ему удалось избавиться от этой тайной тревоги: ведь, он ничем не вызывал ее любви, и эти страсти, возникающие в пустом пространстве, вероятно, недолговечны. Этот человек никак не поддавался горю и, когда что-нибудь его мучило, он всегда умел утешить себя. Надо все предоставить времени. Анна, может быть, забудет! Разве не забыла она Джустино Морелли?!

Итак, Чезаре Диас успокоился. В душе его осталось только удовлетворение невольно одержанной победы. Он все же был человек, а быть любимым приятно всякому. А потом... потом обстоятельства покажут, что делать.

Он ничего ей не ответил. Между прочим, он был врагом любовных писем, к которым питают пристрастие юноши и люди, имевшие мало успеха в любви, - к этим письмам, в которых говорится более, чем есть на деле, которые могут пропасть, очутиться в чужих руках и быть прочитаны посторонними. И что бы он мог ей написать? Ничего. Он не любил ее. Она верно угадала, что ему нечего ей сказать. Но чтобы сразу преодолеть неловкость, через два дня он отправился к Аквавива. Он шел пешком, обычной своей эластической походкой, составлявшей одну из его прелестей, куря превосходную сигару, словом - довольный всем миром и особенно собою. А между тем его звонок отдался в сердце Анны. Как только она написала свое письмо, возбуждение ее сменилось апатией и сомнения стали мучить ее с новой силой. Она мысленно следила за этой бумагой, которой вверила свою тайну, скрепив ее своею подписью, видела, как она попадает в руки Чезаре Диаса, видела его самодовольную улыбку и бледнела, как будто в самом деле присутствовала при этой сцене, а не создала ее сама, силою собственной фантазии. Вероятно, он гневно разорвал эту бумагу, на которую рука Анны ложилась так нежно; воображение ее работало так отчетливо, что она слышала шуршание разрываемого на клочки письма, видела, как эти клочки летят в корзину для старых бумаг, и как Чезаре Диас, недовольный, негодующий садится за письменный стол, чтобы в холодной и резкой записке сказать ей одну из тех грубостей, которые деликатны не по сущности своей, а только по форме. Вот и слуга Диаса уже направляется к дому Анны с этою злополучной запиской, и Анна вздрагивала, краснела и закрывала лицо руками пугаясь собственного вымысла. Она так волновалась, что Стелла Мартини качала головою, глядя на нее, и опасалась, как бы не вернулись печальные дни ее болезни; а сестра ее, Лаура, отлично зная, в чем дело, время от времени иронически улыбалась.

- Да что с ней? - спрашивала Стелла, говоря об Анне.

- Не знаю, не знаю, - спокойно отвечала Лаура.

Но раз, когда ей надоели заботливые расспросы компаньонки, она сказала:

- Она, кажется, влюблена.

- Опять? - с некоторой тревогой спросила Стелла, уже подозревавшая нечто подобное.

- Да, опять, - подтвердила белокурая красавица.

- В кого же?

- Она не поручала мне сказать вам это, - резко оборвала Лаура, выходя из комнаты, чтобы прекратить разговор.

Стелле Мартини показалось, что ясное и спокойное лицо Лауры при этом омрачилось, и она стала горько упрекать себя за то, что не умела сделаться доверенным лицом обеих девушек.

После резкого ответа Лауры, она тотчас пошла в комнату девиц, где застала Анну в молитве перед образом Божией Матери. Не желая мешать ей, она удалилась, но через несколько времени вошла вторично. Анна еще стояла на коленях, но уже не молилась, а только глубокие вздохи время от времени приподнимали ее грудь. Стелла приблизилась к ней и только дотронулась до ее плеча. Анна подняла голову и устремила на нее рассеянный взгляд.

- Что с вами? Вы страдаете? Отчего вы не доверитесь мне? - с усилием сказала она, преодолевая свою робость.

- Если я страдаю, то по собственной вине, и утешить меня может один только Бог, - пробормотала она, вставая.

- Ваше сердце в сильной тревоге?

- Да, - понизив голос, сказала Анна.

-Да.

- Зачем же, моя милая, доставляете вы себе такую муку?

- Затем, что, вероятно, такова моя судьба.

- Вы молоды, красивы и богаты; вы бы должны быть госпожою вашей судьбы! Пусть бедные, одинокие, склоняют голову под гнетом неизбежности.

- Ах, я гораздо несчастнее нищей, удрученной годами и нуждою и протягивающей руку прохожим! - вырвалось у Анны, причем она побледнела, а глаза ее засверкали лихорадочно.

- Не говорите о том, чего не знаете, - прошептала Стелла, взяв ее за руки и принуждая ее сесть. - Расскажите мне о своем горе.

- Я ничего не могу рассказать вам, не могу: это свыше сил моих, - сказала Анна прерывающимся от волнения голосом.

- Я понимаю: я здесь не более, как бедная наемница, но я так вас люблю! И я хочу сказать вам, Анна, что нет непоправимых несчастий...

- Если Матерь Божия не поможет мне, то мое горе непоправимо.

- Только против смерти любимых нами людей мы бессильны, - сказала Стелла, качая головою. - Вы узнаете это... потом...

- Уж лучше умереть, чем так жить, - мрачно сказала Анна.

- Да неужели же у вас нет ни луча надежды?

- Кто знает...

- Тут все зависит от одного человека?

- Да.

- Я его знаю?

Но Анна, приложив палец к губам, знаком попросила ее замолчать: раздался звонок. Из груди Анны вырвалось полузаглушенное восклицание:

- О, Боже!

- Что с вами? - сказала Стелла, вздрогнув.

- Ничего, ничего, - пролепетала Анна, в смущении, проводя по лицу платком, чтобы скрыть свою тревогу. - Выйдите на минуту отсюда!

- Вы хотите, чтоб я оставила вас одну?

- И тогда... выйдете к нам? - спросила Стелла, все еще колеблясь.

- Выйду... выйду... когда буду в силах. Мне надо успокоиться.

Стелла Мартини тихонько ушла. В гостиной Чезаре Диас показывал Лауре, смотревшей очень внимательно, рисунки иллюстрированного Figaro, медленно переворачивая большие черные и раскрашенные страницы. Он поклонцлся компаньонке и спросил:

- А Анна?

- Сейчас придет, - ответила Стелла с некоторой неуверенностью.

- Она здорова?

- Так себе.

- Может быть, она захворала? - спросил он, поднимая голову.

- Не думаю; вы сами увидите.

Он и Лаура продолжали рассматривать рисунки, а Стелла молча вышла, чтобы скрыть свое беспокойство. Вдруг легкими шагами вошла Анна. В сердце и висках у нее так и стучало: она не в силах была даже поклониться, а бесшумно села по другую сторону стола. Сестра и посетитель не заметили ее прихода; окончив обзор иллюстраций и кладя "Фигаро" на стол, Диас сказал:

- Довольно мило?

- Да, мило, - одобрительно подтвердила Лаура.

Тут только они увидели Анну. Диас поклонился с любезной улыбкой и спросил:

- Как поживаете?

- Хорошо, - ответила она с легкой дрожью в голосе.

- Синьора Мартини сказала мне, что вы дурно себя чувствуете...

- Ей показалось... Я здорова... - пробормотала она, оскорбленная этою заботливостью, в которой выражалось одно сострадание. - Немножко расстроены нервы...

- Это от погоды: теперь дует широкко, - объяснил Диас с внезапною холодностью.

- Да, широкко, - повторила Анна, говоря как во сне.

- Да, солнце меня, вероятно, поправит, - еще раз машинально согласилась она.

Лаура, не прерывая их беседы, встала и вышла со своим обычным спокойствием. Анна, видя, что остается одна с Диасом, сделала движение, чтобы удержать сестру, но голос замер у нее в груди, и рука упала на столик. Она дрожала. Чезаре Диас глядел на нее с легкой улыбкой; она не поднимала глаз, будучи не в силах противиться этому взгляду и этой улыбке. Вероятно, он видел ее волнение и, пожалуй, находил в нем удовольствие. Тем не менее, понимая, что эта немая сцена не может длиться бесконечно, он решился заговорить; сделав жест, как бы резюмирующий только что произнесенную речь, он сказал беззаботно, даже с оттенком шутливости:

- Итак, вы меня любите?

Она взглянула на него и не смогла сказать ни слова, только медленно сделала утвердительный жест.

Она посмотрела на него с удивлением, но ничего не ответила.

- Ну, да; за что? - повторил Диас. - Должна же быть причина, почему мы любим одного человека, а не другого. Откройте мне эту причину. Может быть, я обладаю какою-нибудь добродетелью, которой сам не замечал...

Бледная и смущенная Анна устремила на него умоляющий взор. Разве она не просила его не насмехаться над нею, не делать ее чувства предметом шутки? Он понял и тотчас сказал:

- Извините, Анна, но мне свойственна дурная привычка не относиться серьезно ко многим таким вещам, которые кажутся очень серьезными другим. Я перестану, потому что шутки мои вас огорчают. Но не забудьте, что когда-нибудь вы мне скажете, за что меня любите.

- Причина веская и глубокая, - с мимолетной улыбкой заметил Диас, - но требует долгого размышления, чтобы быть постигнутой. И, разумеется, вы будете любить меня всегда?

- Всегда, - сказала она едва слышно.

- Позвольте сказать вам одну вещь, которая вам не понравится? - спросил он, полушутя, полусерьезно.

- Скажите! - вздохнула она.

А что будет еще через год с этим другим всегда, скажем так: с моим всегда?

Тут он остановился. Она побледнела, глаза наполнились слезами, она готова была лишиться чувств, так поразила ее эта насмешка. Он это заметил: ему приятно было сознание, что своими словами он заставляет ее дрожать, как натянутую струну, однако, жестокости в нем не было, и он никого не желал мучить напрасно.

- Я слишком огорчил вас, в самом деле! Ужасно неприятно выслушивать правду... А разве это - не правда?.. Ну, как хотите! Но улыбнитесь же хоть чуть-чуть, не воображайте, что одни слезы интересны: к вам идет также быть веселой.

И несчастная, покоряясь этому голосу, этой силе духа, которою дышало каждое слово, улыбнулась сквозь слезы, - с трудом, но улыбнулась.

- Итак, вечная любовь! - продолжал он. - Что же вы будете делать?

- Вам этого довольно?

- Должно быть довольно, - твердо ответила Анна.

- Вы легко удовлетворяетесь, - медленно произнес он.

- И вы всегда будете так же скромны в ваших требованиях?

- А!.. Вот, что и я хотел сказать! Вы надеетесь на будущее, иначе вы не довольствовались бы настоящим, даже не захотели бы жить. Славная вещь это будущее! Это значит: пройдет двадцать лет, я совсем одряхлею и буду стоять одною ногою в могиле... Вы думали когда-нибудь о моей, старости?

- Мне все равно, - сказала она. - Для меня вы молоды.

- И я должен бы любить вас, не правда ли? Ведь, вы этого от меня хотите? - спросил он с тончайшей иронией.

- Я ничего у вас не просила. Не унижайте меня! - проговорила она просто и гордо.

написала.

- Я ношу, - сказал он медленно, - такие письма с собою. Ведь, они легко теряются и могут быть прочитаны посторонними. Поэтому, так как я знаю, что в них написано, а вам, вероятно, приятно будет получить их обратно, то я возвращаю их вам.

Он подал ей письма, воображая, что сказал нечто очень милое и любезное. Она не взяла их, не протянула даже руки, с отчаянием думая, что ему вовсе не хочется сохранить эту исповедь ее любви. Каким дорогим сокровищем бывают подобные письма для любящих сердец! Напрасно старалась она не огорчаться равнодушием Чезаре Диаса: оно причиняло ей невыносимое страдание, которое отразилось на ее лице.

- Как?! - воскликнул он. - Вы не рады получить эти письма? Но все женщины, раз написав их, ничего так не желают, как их возвращения!

- Разорвите их сами, - проговорила она, решившись мужественно перенести все.

- Ничего, рвите, рвите, - повторила она с горечью.

- Как вам угодно, - сказал он и разорвал письма.

Она закрыла глаза на минуту, потом с слабой улыбкой сказала:

- Теперь я верно знаю, что вы меня не любите.

и села у изголовья своей кровати, опершись локтем на подушку и подперев рукою лоб. Так нашла ее Стелла Мартини и, видя, что она спокойна, заговорила с нею. Анна не отвечала, как будто не слыша. Потом, подняв вдруг голову, она сказала, будто сквозь сон:

- Помните вы тот день, Стелла, когда я покинула вас в церкви св. Клары?

- Да, помню.

- Ну, так не забудьте, что я вам скажу сегодня: в тот день я подписала свой смертный приговор!