Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXVI. (старая орфография)

Глава XXVI.

Оставшись один, Дон-Кихот без пояса снизу, но опоясанный сверху, покончив с прыжками и кувырканиями, и видя, что Санчо уже уехал, не ожидая других сумазбродств своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и там принялся размышлять о том, что давно уже занимало его ум: именно, подражать ли ему разрушительным безумствам Роланда или меланхолическим Амадиса? "Ничего особенного не вижу я в том", думал он, "что Роланд был храбрый рыцарь, как это знает весь свет. К тому же он, как известно, был очарован, и никто не мог лишить его жизни иначе, как уколов его черною булавкою в пятку, отчего он и носил всегда на ногах шесть железных подошв. И однако же очарование не послужило ему ни к чему, потому что Бернард дель Карпио открыл тайну, и задушил его в своих руках в теснинах Ронцесвалеса. Но, Бог с ним - с его мужеством; подумаем об его безумии, потому что он действительно обезумел, услышав от ксендза и, кроме того, найдя доказательства на деревьях, осенявших один ручей, что Анжелика отдыхала более двух раз с Медором, этим маленьким, кудрявым мавром, пажом Агрананта. Убедившись несомненными доводами в том, что дама его сыграла с ним подобную штуку, ему конечно следовало обезуметь. Но вот вопрос? с какой стати мне повторять его безумства, не имея к тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда в жизни не видала даже и тени какого нибудь мавра одетого или раздетого, и что она невинна, как в первый день своего рождения. Я следственно могу только оскорбить ее, начавши из-за ее неверности неистовствовать, как Роланд. Между тем Амадис, не неистовствуя и не особенно безумствуя, приобрел как влюбленный большую славу, чем это-нибудь. Из истории его видно, что возбудив неудовольствие своей даны Орианы, велевшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, он удалился с одним пустынником на утес Бедный, и там рыдал до тех пор, пока наконец не сжалилось и не спасло его небо - от избытка слез и любовных страданий. Если это правда, в чем трудно сомневаться, тогда к чему мне обнажать себя, как я сначала хотел, и вырывать с корнями эти бедные деревья, не сделавшия мне никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будет утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражает ему во всем, в чем только можно, Дон-Кихот Ламанчский, с котором быть может скажут, как сказали о ком-то, что если он не совершил великих дел, то, по крайней мере, погиб за них. И если я не оттолкнут своею дамою, как Амадис, то все равно я с нею разлучен. скорей же в делу. Придите мне на память славные действия Амадиса, как и чем должен начать в подражание вам. Сколько я помню, Амадис большую часть времени проводил в молитве; я буду делать тоже самое". Припомнивши молящагося Амадиса, Дон-Кихот набрал больших желудей и из них устроил себе четки в десять зерен. Его безпокоило теперь только то, что возле него не было пустынника, который бы исповедал и утешил его. И стал славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной коре и на песке множество стихов, воспевая в них Дульцинею, и изливая свою тоску: из них сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Дон-Кихота пришли возвратить из его добровольного заточения. Вот они:

Когда впоследствии открыли эти стихи, то много смеялись над этим прибавлением Тобозской. Читатели думали, что вероятно, по мнению рыцаря, стихов его никто бы не разобрал без этого прибавления, и таково было действительно мнение Дон-Кихота, как сам он сознался впоследствии. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая к жильцам лесов - фавнам и сильвам, к водным нимфам, к жалобному и воздушному эху, заклиная их услышать и утешить его; то отыскивая травы, которыми он поддерживал свое существование, проводил рыцарь все время, которое он оставался один с своими страданиями; и до того дострадался он наконец, что если бы оруженосец его возвратился к нему не через три дня, а через три недели, то несчастного рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставим его вздыхающого и слагающого стихи, и скажем, что случилось в дороге с Санчо.

Выехав на большую дорогу, оруженосец наш направил путь свой в Тобозо, и на другой день был уже около той самой корчмы, в которой суждено ему было попасть на это вечно памятное для него одеяло. Не успел завидеть он этого здания, как ужь ему пригрезилось будто он совершает во второй раз свое воздушное путешествие, и твердо решился он ни за что не заезжать теперь в этот дом, хотя пора была самая манящая туда, то есть обеденная, и Санчо далеко не прочь был хлебнуть чего-нибудь горяченького, потому что он несколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудок оруженосца заставил его таки приблизиться к этой роковой корчме, но он все еще не знал на верное, зайдет ли он в нее? Тем временем, как он оставался в этой нерешительности, из корчмы вышли два каких то господина, и увидев нашего оруженосца, один из них сказал другому: "скажите на милость, господин лиценциант, не Санчо Пансо ли это едет верхом? экономка нашего искателя приключений уверяет, будто этот человек служит оруженосцем её господину."

"Он сам, он сам" - отвечал другой; "и это конь Дон-Кихота."

Господа эти были знакомые нам священник и цирюльник, осудившие на сожжение рыцарския книги Дон-Кихота. Они, конечно, узнали без труда Россинанта и Санчо, и желая поскорее услышать новости об общем их друге, подошли к оруженосцу.

- Друг мой, Санчо Пансо, что же поделывает твой господин? спросил его священник.

Санчо в туже минуту узнал подошедших к нему господ, но решившись не говорить им, где покинул он Дон-Кихота, отвечал, "что господин его в известном месте занят известным делом чрезвычайной важности, но где именно, этого он не может сказать, под страхом лишиться глаз."

- Нет, нет, Санчо, ты должен сказать - ответил цирюльник, иначе мы принуждены будем думать, и думаем даже, не ограбил ли и не убил ли ты своего господина; потому что вот ты разъезжаешь на его коне, и клянусь Богом, ты ответишь нам, или не сдобровать твоему горлу.

- Нечего, нечего грозить, сказал Санчо; я, слава Богу, не вор и не разбойник. Пусть каждый умирает своею смертью, как повелит ему сотворивший нас Бог. Господин мой, продолжал он, расположился в этих горах - страдать. И затем без дальних околичностей, не переводя духу, Санчо рассказал в каком положении оставил он Дон-Кихота, какие приключились с ними приключения, и как везет он теперь письмо к госпоже Дульцинее Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходит съума его господин.

Тобозской, и Санчо сообщил им, что письмо это написано на бумажнике, и что ему велено переписать его в первой деревне, в которой отыщется кусок бумаги. "Дай мне его", сказал священник, "я постараюсь переписать его как нельзя лучше". Санчо поднес руку к груди, чтобы достать оттуда бумажник, но напрасно искал он его, потому что не нашел бы, если бы искал до сегодня; дело в том, что Дон-Кихот забыл передать ему письмо, а Санчо забыл спросить его. Не находя бумажника, бедный оруженосец побледнел как смерть, и на лбу его выступили капли холодного пота; принялся он шарить у себя повсюду, и не находя нигде письма своего господина, схватил себя за бороду, вырвал чуть не половину ее и влепил себе пять или шесть таких увесистых оплеух, что окровавил себе лицо.

Священник и цирюльник в изумлении спрашивали его: "что сталось с ним, за что он так отделывает себя?"

- Как за что? воскликнул Санчо, да я из рук своих выпустил трех ослят, из которых самый меньший стоил для меня дворца.

- Как так? спросил цирюльник.

- А так, что потерял я бумажник с письмонм к Дульцинее, и что гораздо хуже с запиской моего господина, в которой он велит своей племяннице отдать мне трех ослят из четырех или пяти, находящихся у него в конюшне. В добавок к этому горю, Санчо рассказал как и своего осла он потерял.

Священник утешил его, сказав, что отыскавши Дон-Кихота он заставит его наново написать такую же записку, с соблюдением всех форм, на настоящем листе бумаги, а не на записной книге, на которой никакия обязательства ничего не значат.

Это утешило Санчо, и он ответил священнику, что о потерянном им письме в Дульцинее он не слишком горюет, потому что знает его наизусть, и может целиком повторить переписчику.

"Повтори нам, а мы перепишем его", сказал цирюльник. Санчо подумал, почесал в голове, стал переваливаться с ноги на ногу, взглянул вверх и вниз, и изгрызши до половины ноготь себе, воскликнул наконец.

- Провалиться мне на этом месте, если я помню что-нибудь в этом письме. Начинается оно кажись так: "высокая, вместительная дама."

- Вместительная? воскликнул цирюльник, не может быть.

- Значит может, если я говорю; я это хорошо помню, утверждал Санчо, потом... вот дай Бог память... что там потом, продолжал он, кажись так: "пораженный и безсонный... и изъязвленный цалует вашей милости руки, неблагодарная и совсем неузнаваемая красота. Потом... вот ужь не припомню хорошо... пишется там что-то на счет здоровья и болезни, которых желают ей и все в том же роде до самого этого конца: "ваш до гроба рыцарь печального образа".

Слушатели хохотали до упаду, восхищаясь отличною, по словам Санчо, памятью его, и похвалив просили его повторить письмо еще раза два, чтоб и они могли запомнить, и при случае переписать его. Санчо повторил письмо три раза. и три раза нагородил с три короба разной чуши, после чего пустился рассказывать о случившихся приключениях с его господином; при чем ни слова не сказал, однако, как его начали на одеяле в этой самой корчме, смотревшей ему теперь прямо в глаза. Ко всему этому он присовокупил, что как только господин его подучит благоприятный ответ от своей дамы Дульцинеи Тобозской, так тотчас же пустится в новые странствования, и тогда уже постарается непременно сделаться императором или королем, - как это ужь улажено между ними, - заметив кстати, что господину его сделаться государем не Бог знает как трудно при его храбрости и силе его руки. Сказал он и о том, как Дон-Кихот, по вступлении своем на престол, женит его - Санчо; которому, между прочим, следует непременно овдоветь в тому времени, чтобы обвенчаться, по милости Дон-Кихота, с фрейлиной императрицы, наследницей великого и богатого владения на твердой земле, почему в настоящее время, он ни в каких островах больше не нуждается. Санчо городил все это так серьезно, утирая по временам бороду и нос себе, и так походил сам он на полуумного, что священник и цирюльник только удивлялись, какова должна быть сила безумия Дон-Кихота, если она могла подействовать так заразительно на голову другого бедняка. Не находя нужным разсеевать пока заблуждения Санчо, и предпочитая похохотать над ним, зная, что совесть его совершенно свободна; они увещевали его молиться Богу за своего господина, который со временем, - в случайностях и предположениях будущого - может действительно быть императором, или на худой счет архиепископом, или чем-нибудь в этом роде.

жалуют своих оруженосцев.

- Они дают им какую нибудь бенефицию или приход, отвечал священник, с порядочным жалованьем, кроме посторонних доходов, которых можно считать почти столько же, сколько жалованья.

- Да ведь для этого оруженосцу нужно быть холостым, заметил Санчо, и уметь по крайней мере отслужить обедню. О, горе мне, дернуло же меня, продолжал он, за грехи мои жениться, - да и безграмотный я кроме того, простых А, В, С. не знаю. О, Господи, что со мною станется, если господин мой сделается не императором, как это в обычае у странствующих рыцарей, а архиепископом.

- Не горюй, Санчо, сказал цирюльник; мы посоветуем твоему господину, и даже доставим ему случай сделаться императором; да это и легче для него, чем быть архиепископом, потому что он больше храбр, чем учен.

- Это я тоже думал, отвечал Санчо, хотя, правду сказать, господин мой человек на все рувки. Я же от себя думаю только просить Бога, чтобы сделал он моего господина тем, чем ему наиболее пристало быть, и что всего выгоднее будет для меня.

И чтобы обсудить как получше устроить это дело, да за одно и пообедать, потому что ужь пора, так зайдем-ка в эту корчму.

он идти вместе с ними? он обещал сказать после; просил он их только прислать чего-нибудь горяченького перекусить ему самому и велеть отпустить овса Россинанту.

Друзья наши покинули Санчо, и немного спустя цирюльник вынес ему обед. Оставшись одни, священник с цирюльником принялись обдумывать, как бы им удачнее привести в исполнение задуманное ими дело. Священнику скоро пришел в голову план, который, соответствуя их собственным намерениям, мог вместе с тем увлечь разстроенное воображение Дон-Кихота.

- Думаю я, сказал он цирюльнику, сам нарядиться странствующей девушкой; а вас нарядить моим оруженосцем; за тем мы отправимся отыскивать Дон-Кихота, и я, притворившись горюющей и ищущей помощи дамой, попрошу его следовать за много, чтобы исправить зло, причиненное мне одним вероломным рыцарем. Отказать мне - Дон-Кихоту, как странствующему рыцарю, нельзя будет. Вместе с тем я попрошу его не подымать моего вуаля и не спрашивать о моих делах ничего, пока он не исправит всех зол, которые натворил мне изменник. Рыцарь наш, я нисколько не сомневаюсь в этом, исполнит все, что у него попросят под этим видом; когда же мы вытащим его из гор и отвезем домой, тогда подумаем, как нам вылечить его.