Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXV. (старая орфография)

Глава XXV.

Простившись с пастухом, Дон-Кихот сел на Россинанта и приказал Санчо следовать за собою. Оруженосец послушался его, но только скрепя сердце, потому что принужден был идти пешком. Мало-по-малу, они углубились в самые недра этой гористой, суровой местности, и Санчо, которому страх как хотелось немного побалагурить, не смея однако ослушаться данных ему приказаний, все ожидал, не заговорит-ли сам Дон-Кихот. Но долее молчать ему было решительно не под силу, и выведенный из себя сказал он рыцарю: "соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить с Богом. Хочу я уйти себе домой, в жене и детям своим, с которыми я по крайней мере могу говорить, когда мне вздумается; а теперь, приходится мне шататься, во след вашей милости, по этим пустыням, денно и нощно, не смея рта разинуть; точно я живым похоронил себя. Еслиб хоть скотина еще разговаривала ныньче, как на памяти Езопа, тогда не безпокоил-бы я вашу милость, потому что поговорил-бы я себе с своим ослом, или с первой попавшейся мне на встречу скотиной, и переносил бы кое-как беду свою. Но теперь, мне ужь это, право, не в моготу; чтобы рыская всю жизнь за приключениями, и из всех приключений натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одеялах, не сметь притом слова оказать, зашить себе словно немому рот, и не пикнуть про то, что лежит у тебя за душе; это, ваша милость, не под силу мне".

- Понимаю тебя, Санчо, отвечал Дон-Кихот; тебе хочется, чтобы я снял мое запрещение и дал прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только с условием, что это разрешение ограничится временем пребывания нашего в горах.

- Ладно, сказал Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будет, про то один Бог ведает. И для начала, осмелюсь я спросить вашу милость, с какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или как ее там зовут... И на какого чорта нужно было вам знать, был-ли этот Елисей другом её или нет. Право, мне кажется, еслиб вы плюнули на них, потому что судить об этом деле вам вовсе не приходится, то полуумный пошел бы себе дальше рассказывать свои истории, и не хватил-бы вас намнем в грудь, да и я бы обошелся без десятка оплеух и другого десятка пинков в брюхо.

- Санчо, отвечал Дон-Кихот, если-бы ты также хорошо знал, как я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я уверен, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпение, если я не разбил рта, изрыгавшого подобные клеветы; потому что может-ли быть клевета гнуснее той, будто королева ведет шашни с каким-то лекарем. Не спорю, Елизабад, - о котором говорил этот полуумный, - человек не глупый и знающий свое дело, был не только врачем, но и советником королевы, но воображать себе, будто она была с ним в каких-нибудь особенных отношениях, это дерзость, достойная строгого наказания. И чтобы ты окончательно убедился в том: понимал ли сам Карденио, что он говорил, ты вспомни, что когда он стал городить эту чушь, с ним начинался уже болезненный припадок.

- Ну оттого-то и не следовало вашей милости обращать внимания на слова полуумного, потому что если бы не помогла вам еще ваша счастливая звезда, говорил Санчо, и камень вместо того, чтобы хватить вас в брюхо, да хватил-бы в голову, тогда не поздоровилось-бы вам от защиты этой прекрасной дамы, которая, по воле Божией, мирно гниет себе теперь.

- Санчо! пойми, сказал Дон-Кихот, что в этом случае самое безумие не могло служить оправданием Карденио, и что странствующий рыцарь обязан защищать от безумных, совершенно также как и от умных, честь всякой женщины, тем более такой высокой дамы, какою была королева Мадазима, в которой я чувствую особое уважение за её редкия качества, ибо, не говоря ужь о её чрезвычайной красоте, она была умна, терпелива и с редким мужеством переносила свои тяжелые и многочисленные несчастия. И вот в эти-то минуты общество и советы Елизабада много помогали ей твердо и благоразумно переносить испытания судьбы, из чего сплетники и невежды заключили, будто королева была его любовницей. Но они лгут, как двести раз солгут все те, которые будут думать, или утверждать что-нибудь подобное; это я говорил и говорю.

- Я знаю, что я не думаю и не утверждаю ничего подобного, отвечал Санчо, и те, которые распускают о ней разные сплетни, пусть они глотают их с своим хлебом; любилась ли с кем эта королева, или нет, что нам до того, об этом она даст ответ Богу. Я же прихожу себе из моих виноградников, ничего не знаю, ни во что не мешаюсь, чужих дел не касаюсь, и тот, кто продает и лжет, в кошельке своем это познает. Голяком родился я, голяком остаюсь; от ихней любви ничего не выигрываю, не проигрываю, и чтобы там себе эта королева не делала, мне-то что до того. Мало ли кто расчитывает найти сало там, где и взять его нечем, и кто может запереть поле; да разве не хули-ли наконец самого Бога:

- Пресвятая Богородице! воскликнул Дон-Кихот, сколько глупостей нанизал ты одне на другия. И какое отношение между твоими пословицами и тем, о чем мы говорили, Санчо! замолчи ты единожды на всегда, и займись исключительно своим ослом; не суйся туда где тебя не спрашивают, и вбей себе хорошенько в голову, при помощи всех твоих пяти чувств, что все, что я делал, делаю и буду делать, совершенно согласно с здравым разсудком и с законами рыцарства, которые я знаю лучше, чем знали какие-бы то ни было рыцари в мире.

- А только, право, не знаю я, ваша милость, что хорошого в этом рыцарском законе вашем, отвечал Санчо, из-за которого мы влезли в эти горы, точно блудные дети, и из-за чего бьемся мы теперь здесь, где нет и следа какой бы то ни было дороги или тропинки, отыскивая полуумного, которому, - как только мы найдем его, - придет чего доброго охота начать с конца свою историю, то есть не с самой истории, а с вашей головы и моих ребер, которые он размозжит в конец.

- Повторяю тебе, Санчо, молчи, сказал рыцарь; ты не знаешь, что в пустыню эту влечет меня не одно только желание поймать сумасшедшого Карденио, но также желание совершить здесь подвит, который бы увековечил мое имя, прославил меня на весь мир и запечатлел собою все качества, составляющия и прославляющия рыцаря.

- И опасный этот подвит? спросил Санчо.

- Нет, он не опасен, отвечал Дон-Кихот, хотя конечно и в этом случае кость может повергнуться той и другой стороной. Но все будет зависеть от твоего умения.

- Как так от моего умения! - воскликнул Санчо.

- Так, что если ты скоро возвратишься оттуда, куда я пошлю тебя, говорил Дон-Кихот, то скоро окончится мое страданье и начнется моя слава; но, не желая держать тебя в неизвестности, скажу тебе, Санчо, что знаменитый Амадис Гальский был один из славнейших странствующих рыцарей, но что я говорю? один из славнейших, нет, это был единственный, первый, не имевший себе подобных, царь всех рыцарей, подвизавшихся на свете. И те, которые утверждают, будто дон-Белианис и некоторые другие не уступали ему, они, клянусь Богом, ошибаются. Теперь, Санчо, нужно тебе знать, что живописец, например, желающий прославиться своим искуством, пытается подражать картинам великих учителей своих, тоже мы видим во всех родах занятий, служащих к возвеличению общества. Подражать должен каждый, кто только стремится приобрести себе на свете почетную известность; так, в действиях своих мы можем подражать Улиссу, в лице которого Гомер начертал вам живой образ человека мудрого и твердого в несчастии, подобно тому как Виргилий в лице Энея изобразил набожность гражданина и мудрость мужественного военачальника. И Гомер и Виргилий изобразили своих героев не такими, какими они были, а какими должны были быть, желая оставить миру вполне законченный образец их доблестей. Так точно Амадис был свет, звезда и солнце мужественных и влюбленных рыцарей, и ему то должны во всем подражать мы, собранные под знаменем рыцарства и любви. И тот странствующий рыцарь, который ближе всех станет подражать ему, приблизятся наиболее к идеальному образу истинного рыцаря. Теперь скажу тебе, что подвиг, в котором всего блистательнее проявились, великия достоинства Амадиса: мудрость, мужество, твердость, терпение, любовь; это был именно тот подвиг, когда возбудив неудовольствие своей дамы Орианы, он, назвавшись мрачным красавцем, имя много выражающее и чрезвычайно подходившее в той жизни, на которую он добровольно обрек себя, удалился страдать на утес Бедный. И так как мне легче подражать ему в этом деле, нежели поражая великанов, обезглавливая вампиров, нанося поражения великим армиям, разсеевая вражеские флоты и разрушая очарования, так как к тому же самые эти места будто созданы для страданий, поэтому я не намерен упускать удобный случай, представляющийся для моего прославления.

- Но все-же я не знаю, что вы именно намерены делать в этой глуши? - спросил Санчо.

- Да разве я тебе не сказал, ответил Дон-Кихот, что я намерен подражать здесь Анадису - безумному, отчаянному, тоскующему, да кстати за одно буду подражать и неистовому Роланду; и именно деяниям его с той минуты, когда этот рыцарь обезумел, - нашедши на деревьях, окружавших один ручей, доказательство измены прекрасной Анжелики и связи её с Медором, - и неиствовствуя вырывал с корнями деревья, возмущал прозрачные воды ручьев, убивал пастухов, опрокидывал дона, волочил свою кобылу и делал тысячи других безумств, достойных вечной памяти. Я, конечно, не думаю подражать Роланду, Орланду или Ротоланду, - он известен под этими тремя именами - во всех его безумствах; но повторю только те, которые мне кажутся наиболее существенными. Быть может даже я ограничусь простым подражанием Амадису, который не неистовствуя, а только рыдая и страдая достиг такой славы, как никто.

осерчала на вас? или какие доказательства имеете вы шашней вашей даны Дульцинеи Тобозской с каким-нибудь христианином или мавром?

- В том то и дело, что никаких, отвечал Дон-Кихот. Но, что было бы особенного в тон, если-бы странствующий рыцарь стал сходить с ума вследствие какой-нибудь причины; решительно ничего. Сила в том, чтобы он стал сумашествовать без всякой причины и мог сказать потом своей даме: если все это я делал хладнокровно, судите же, чего бы наделал сгоряча. К тому же разве продолжительная разлука с моей дамой и повелительницей не представляет для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? ты ведь слышал как говорил недавно Амброзио, что отсутствующий боится и страдает от всего. Поэтому милый мой Санчо, не теряй попусту времени и слов, советуя мне отказаться от задуманного мною подражания, от такого удивительного и неслыханного дела. Сумасшедшим ужь стал я и буду сумасшествовать, пока не возвратишься во мне с ответом на письмо, с которым я намерен послать тебя к моей даме. Если ответ будет соответствовать моим надеждам, тогда с получением его превратится и мое сумасшедшее страдание; если нет, тогда я решительно намерен сойти с ума и потерять всякое разумение. И так, Санчо, какой бы ответ ты не принес мне, он во всяком случае, прекратит мои страдания. Будет он благоприятен, тогда вместе с спокойствием возвратится и мой разсудок; если же будет неблагоприятен, тогда я лишусь возможности чувствовать и страдать. Скажи мне, однако, заботливо ли ты охраняешь шлем Мамбрена? Я видел, что ты подобрал его с земли, когда неблагодарный каторжник хотел его разбить в куски, но к счастию не мог; это ясно доказало удивительную доброту работы этого славного шлема.

- Клянусь Создателем, господин рыцарь печального образа, отвечал Санчо, я решительно не могу переварить некоторых вещей, которые говорит ваша милость. И правду сказать, мне начинает казаться, что все, что вы говорите о рыцарстве, о ваших будущих империях и королевствах, об островах и других милостях господ рыцарей, все это ветер и чушь, потому что если бы кто услышал, как вы называете цирюльничий таз шлемом Мамбрена и увидел, что вот уже четыре дня не можете вы разубедиться в этом шлеме, то право бы принял вашу милость за полуумного. Таз этот у меня в котомке, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить там и употреблять для бритья, если только Бог даст мне еще свидеться с женою и детьми.

- Санчо, клянусь этим самим Создателем, которым клянешься ты, что ты безсмысленнее всех оруженосцев в мире. Как! находясь в услужении у меня столько времени, ты до сих пор не заметил, что вся обстановка, все окружающее странствующого рыцаря кажется химерой, безумием, странностью; все вокруг него делается на выворот. И это вовсе не потому, чтобы так было в действительности, но потому что посреди нас неустанно действует скопище волшебников, которые все переворачивают вверх ногами, придают всему неестественный вид, смотря потому, желают ли они вредить или покровительствовать нам. Вот почему, Санчо, эта самая вещь, которая тебе кажется тазом, мне кажется шлемом Мамбрена, а третьему покажется чем-нибудь совершенно иным. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующого мне мудреца, заставить славный шлем Мамбрена, - это действительно шлем Мамбрена, - казаться всему миру цирюльничьим тазом, иначе весь мир преследовал бы меня, пытаясь отнять такую неоцененную вещь, как этот шлем. Теперь же никто внимания на него не обращает; даже этот негодяй каторжник, не успевши разбить его, не унес однако этого шлема с собою. Между тем не думаю, чтобы он отправился с пустыми руками, еслиб знал, что это за неоцененная вещь. Береги же, мой друг, этот шлем, потому что пока он мне не нужен. Теперь, напротив того, я должен снять с себя все оружие и оставаться ничем не прикрытым, если мне придет охота подражать больше в своих страданиях Роланду, чем Амадису.

Продолжая разговор в том же роде, наши искатели приключений достигли подножия горы, отдельно возвышавшейся среди других гор и оканчивавшейся как скала остроконечным выступом. По отлогости её пробегал свежий ручей, а вокруг разстилался восхитительный зеленый бархатный ковер с раскинутыми на нем деревьями и полевыми цветами, увеличившими прелесть этого места. Здесь-то вознамерился рыцарь печального образа расположиться - страдать; и едва заметил он это место, как считая себя уже окончательно обезумевшим, громко закричал:

"О небо! вот место, на котором я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вот место, где слезы мои переполнят воды ручья и вздохи станут неустанно шевелить листья этих пустынных деревьев, в ознаменование великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были - гении обитатели этих пустынь; услышьте того, который приходит излить здесь вопли души своей, скорбящей от долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станет здесь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершенного образа и последняго слова вечной красоты. И вы: воды и дриады, избравшия своим вечным жилищем самое сердце этих гор, да не смутит отныне во веки сладостный мир ваш, вотще обожествляющия вас ваши сладострастные песни; лишь подайте мне силы раскрыть вам всю глубину моих страданий, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный рассказ. О Дульцинея Тобозская! сияние ночей, - слава страданий моих, солнце моего счастия и путеводная звезда моя! да озаряет тебя безсменно луч небесный и да поспешает небо исполнять твои желания, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука с тобой. О вы, деревья пустыни, с которыми отныне я стану делить мое уединение; пусть скажет мне ваш сладостный шелест, что вам не неприятно мое общество. И ты честный оруженосец, в счастии и несчастии, верный мой спутник, запомни хорошо все, что я стану делать здесь и поведай о том причине и предмету скорбей моих."

С последним словом он соскочил с Россинанта, поспешно разседлал его и ласково потрепав по шее сказал ему:

- Получай свободу из рук того, кто сам потерял ее, о конь, столь же славный своими делами, сколько несчастный, выпавшей в удел тебе судьбой. На славном челе твоем начертано, что никто не превзошел тебя в быстроте и легкости, ни Гипогриф Астольфа, ни знаменитый Фронтин, там дорого стоивший Бродоманту. Ступай же, о кон мой, туда, куда поведет тебя твоя воля.

- О, воскликнул, в свою очередь, Санчо, кабы осел мой да был бы теперь здесь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволил бы его разседлывать; да и к чему? что ему до влюбленных и страдающих, когда хозяин его не любит и не страдает; этот самый хозяин, которым был я, пока помогал мне Господь быть этим хозяином. Ваша милость, продолжал он, обращаясь к Дон-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смеху, то не мешает опять оседлать Россинанта, потому что если отправиться мне пешком, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходок.

- Делай, как знаешь, отвечал рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намерения. Отправишься ты через три дня, а тем временем будешь свидетелем всего, что стану я творить и говорить здесь во славу Дульцинеи, и передашь ей потом обо всем.

- А что еще мне видеть, кроме того, что я видел? спросил Санчо.

- Ну ты далеко не все видел, отвечал Дон-Кихот. Не должен ли я еще разорвать за себе одежду и разметать мое оружие; не должен ли я еще кувыркнуться несколько раз головой вниз, на этих скалах и натворить иного других удивительных дел?

- Только, ради Бога, осторожнее кувыркайтесь вы на этих камнях, говорил Санчо; вы можете свалиться тут за такой камень, что, чего доброго, на первом кувыркании покончите со всеми вашими страданиями. Уж если для вашей милости так необходимы эти кувыркания, то не лучше ли, - так как все эти сумазбродства вы станете творить только для смеху, - не лучше ли будет вам кувыркаться в воде или на чем-нибудь мягком как вата, а я доложу госпоже Дульцинее Тобозской, что вы кувыркались на скалах твердых как алмаз.

- Благодарю тебя за твое намерение, добрый мой Санчо, отвечал рыцарь, но вместе скажу тебе: все, что я собираюсь делать здесь, будет вовсе не для смеху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающие нам, под угрозой отлучения, произносить какую бы то ни было ложь; делать же одно вместо другого значит тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинные, а не призрачные, объясняемые разными лжеумствованиями. Мне даже необходимо будет несколько корпии для перевязки; так как судьбе угодно было, чтобы мы потеряли наш бальзам.

- Вот что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразил Санчо, с ним исчезла и наша корпия и весь наш товар. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше об этом проклятом пойле; у меня всю внутренность переворачивает, когда я заслышу про него. Да еще, прошу вас, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себе, чтобы видеть какие натворите вы тут безобразия; право, мне кажется, будто я ужь видел их и готов наговорить вашей даме таких чудес..... ну, да ужь поторопитесь вы только с письмом и с моим отправлением, потому что страх как мне хочется поскорее вытянуть вас из этого чистилища, в котором я покину вас.

- Чистилище? Нет, Санчо, это ад, сказал Дон-Кихот, даже хуже чем ад, если только на свете есть что-нибудь хуже.

- Нет, ваша милость, кто попал в ад, заметил Санчо, для того нет уже превращения.

- Какого превращения? спросил Дон-Кихот.

- Ну, значит сидеть ужь ему так веки вечные, а ваша милость, говорил Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнут у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня один раз за все в Тобозо, к даме вашей Дульцинее; я ей такого наговорю о ваших суназбродствах и безумствах, это впрочем все равно, - что сделаю ее податливой вам перчатка, хотя бы нашел тверже колоды. Прилечу я от нея к вашей милости как колдун, по воздуху, с медовым ответом, и вытащу вас из этого пекла, от которого блого еще можно освободиться, чего нельзя сделать ужь из настоящого пекла, с чем ваша милость вероятно согласны.

- Ты прав, Санчо, отвечал рыцарь печального образа, но как мне написать письмо?

- Да кстати и записку на получение ваших ослят, добавил Санчо.

у нас тоже нет. Но вот счастливая мысль: я напишу письмо в бумажнике, потерянном Карденио, а ты позаботишься переписать это письмо на отдельном листе бумаги в первой деревне, в которой найдешь сельского учителя ими церковного ключаря, только ради Бога, не отдавай его какому-нибудь приказному, потому что писаний этих господ сам чорт не разберет.

- А кто подпишется за вас? спросил Санчо.

- Амадис никогда не подписывал своих писем, ответил рыпарь.

- Все будет написано и подписано в самом бумажнике, ответил Дон-Кихот; и когда ты покажешь его моей племяннице, то она не заспорит с тобой. Любовное же мое письмо вели подписать так: ваш до гроба рыцарь печального образа. Это ничего не значит, что подпись будет сделана не моей рукой. Дульцинея, если я не ошибаюсь, не умеет ни читать, ни писать, и никогда в жизни не видала моего почерка. Любовь наша была всегда платонической, ограничиваясь одними влюбленными взглядами и то издалека; и я могу с спокойной совестью побожится, что любя ее в течение двенадцати лет больше чем зеницу этих глаз, которыми станут некогда питаться черви земные, я не видал ее и четырех раз; да и в эти то четыре раза, она, быть может ни разу не заметила, что я на нее гляжу; в такой скромности и отчуждении от света воспитали её родители: Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалез.

- Как! воскликнул Санчо, эта Дульцинея Тобозская дочь Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалез?

- Да я ее знаю и могу доложить вашей милости, отвечал Санчо, что она швыряет шесты не хуже любого деревенского парня. Девка она видная, здоровая, словом такая, что придется под стать любому странствующему рыцарю, который захочет иметь ее своей дамой. А грудь-то какая здоровая, один голосище чего стоит. Как взошла это она раз на колокольню - кликнуть рабочих, так её за две версты слышно было. И главное не чудить и не чванится она; вот ужь этого у нея нисколько нет; со всеми балагурит, смеется, так что скажу я вашей милости, господин рыцарь печального образа, из-за нее пристало вам не только сходить с ума, но хоть повеситься, ей Богу; это все, в один голос, скажут вам, хотя бы вас сам чорт после побрал. О, как бы ужь я хотел быть в дороге, чтобы поскорее взглянуть на эту даму; давненько не видал я ее, должно быть много изменилась она, и как не измениться? вы сами знаете, ваша милость, ничто так личика девичьяго не портит, как это деревенское поле, да солнце, да ветер. Однако же я должен вам правду сказать, продолжал Санчо, потому что до сих пор ничего не знал я, что это за госпожа такая, ваша дама. Мне все думалось, что это какая то принцесса, или другая знатная дама, судя по тем дорогим подаркам, которые вы то и дело посылали ей: вот этого, например, несчастного бискайца, отпущенных вами каторжников, и много других, столь же многочисленных, как одержанные вами победы, покрайней мере в то время, когда не приводилось мне еще иметь чести быть вашим оруженосцем. Но теперь, позвольте узнать, ваша милость, этой Альдонзо Лорензо, то бишь, госпоже Дульцинее Тобозской, на какого чорта нужны ей эти коленопреклоненные бискайцы и другие побежденные вами господа? что ей делать с ними? И может статься попадут они в ней в то время, когда она будет чесать коноплю или провеевать рожь; и тогда, того и гляди, господа эти еще разгневаются пожалуй, а она разсмеется, или тоже осерчает за вашу милость за ваши подарки.

- Санчо, сколько раз я уже говорил тебе, отвечал Дон-Кихот, что ты пустомеля и больше ничего, и с твоим тяжелым умом пускаешься острить и подшучивать. Но чтобы убедить тебя раз за всегда, как ты глуп и как я благоразумен, я разскажу тебе маленькую сказку. Одна молодая, прекрасная, богатая, любезная и свободная вдова влюбилась в свежого и, как говорится, здорового детину. Об этом проведал старший брат её, и как-то дружески сказал ей: "я удивляюсь, и не без основания, как могла такая знатная, прекрасная и богатая дана влюбиться в такого ничтожного глупца; вы, говорил он ей, окружены в этом самом доме столькими докторами, учеными и богословами, что вам стоило только выбрать из них, как из сотни груш, любого, и сказать: вот этот мне нравится".

На это бойкая вдова ловко ответила ему: "мой милый брат! вы очень ошибаетесь, и как видно мыслите еще по старому, если находите, что я дурно сделала, влюбившись в этого глупца, потому что в той науке, "

Так же точно, Санчо, в том, для чего мне нужна Дульцинея, она может столько же значить, как любая принцесса. Не нужно думать, чтобы все дамы, воспетые поэтами, были предметами их страсти. Неужели ты полагаешь, что все эти Амарилии, Фили, Сильвы, Дианы, Галатеи, Алисы и другия, которыми переполнены наши книги, романсы, прилавки цирюльников и театры, были живыми созданиями с телом и костьми и предметами любви воспевавших их поэтов? нисколько; оне жили только в воображении писателей, приискивавших героинь для своих поэм, и желавших казаться влюбленными, или по крайней мере, способными влюбляться. Поэтому для меня довольно, если и могу воображать себе, что Альдонзо Лорензо и умна и прекрасна. До родословной же её нам нет никакого дела; мы ведь не намерены облачать ее в одежду канонисы; а потому справок о её знатности наводить нам не в чему, и я могу быть вполне убежденным, что она одна из самых знатных принцесс. Два достоинства, Санчо, более всего способны заставить любить себя: красота и доброе имя, и тем и другим Дульцинея обладает в самой высокой степени. Никто не может сравняться с нею в красоте, и мало это пользуется такой безуворизненной репутацией, как она. Но не распространяясь об этом, скажу только, что я вообразил себе мою даму такою, какою мне хотелось, придав ей и красоту и знатность, и не сравниться с этим чудесным образом ни Эленам, ни Лукрециям, ни всевозможным героиням древней Греции, Рима и народов варварских. Пусть каждый говорит об этом что ему угодно; и если невежды осудят меня, то люди благоразумные взглянут быть может за это дело иначе.

- Я от себя, прервал Санчо, скажу только, что ваша милость - действительно мудрец, а я действительно осел, не знаю почему это слово все лезет мне на язык, по настоящему, не следовало бы упоминать о веревке в доме повешенного. Но, пожалуйте ваше письмо, и я отправлюсь в путь.

В ответ на это Дон-Кихот взял бумажник Карденио, и отойдя в сторону принялся чрезвычайно хладнокровно писать письмо. Окончив его, он сказал Санчо, что прочитает ему письмо, и просил своего оруженосца затвердить это письмо наизусть, так, чтобы он мог повторить его потом переписчику от слова до слова, в случае еслиб оно как-нибудь затерялось в дороге; по словам рыцаря, всего можно было ожидать от его несчастной звезды.

глупостью. У меня такая плохая память, что я в частую забываю даже как меня зовут. Во всяком случае, прочитайте, что вы там написали; мне хочется прослушать ваше письмо; оно должно быть как печатное.

- Слушай же - сказал Дон-Кихот.

Письмо Дон-Кихота к Дульцинее Тобозской.

"Высокая, властительная дама!

"Изъявленый иглами разлуки, пораженный в самое сердце, тебе Дульцинейшая Дульцинея Тобозская молит здоровья тот, это сам его лишен. Если красота твоя оттолкнет меня, если прелести твои перестанут сиять для твоего рыцаря, и если холодность твоя продлит мою кручину, то хот я и разбит долгим страданием, все же мне предстоит узнать страдание новое, не только сильное, но и продолжительное. Мой добрый оруженосец, Санчо, подробно разскажет тебе, боготворимый враг мой, неблагодарная красавица о том, что я испытываю из-за тебя. Если рука твоя протянется ко мне на помощь - я твой; если же нет, тогда, прекратив эту жизнь, я удовлетворю моему желанию и твоей жестокости".

- Клянусь жизнью моего отца, воскликнул Санчо, это чудеснейшее письмо, какое мне доводилось слышать. Чорт возьми! как это ваша милость хорошо говорите ей все, что хотите сказать, и как идет здесь эта подпись рыцар печального образа.

- Потому что в моем звании, необходимо все знать, отвечал Дон-Кихот.

- Теперь, ваша милость, положите сверху записочку на трех ослят, сказал Санчо, да пояснее подпишите ее, чтобы сразу узнали ваш почерк.

- Хорошо, отвечал Дон-Кихот, и быстро написав ее, прочел Санчо: "Благоволите племянница моя выдать предъявителю этой записки оруженосцу моему, Санчо Пансо, трех ослят из пяти, оставленных мною дома, и порученных вашему присмотру. Эти три осленка должны быть выданы вышесказанному Санчо за равноценную сумму, уплаченную им сполна; все счеты с ним будут кончены по этому письму и полученной от него росписке. Дано в ущельях Сиерры Морены, 27 Августа текущого года.

- Отлично! теперь вашей милости остается только подписать, воскликнул Санчо.

- Верю, вполне верю вашей милости, сказал Санчо. Теперь позвольте мне оседлать Россинанта и приготовьтесь благословить меня, потому что я хочу сейчас же пуститься в дорогу, и прошу вас еще раз, не заставляйте меня смотреть на все те дурачества, которые вы собираетесь натворить здесь; не безпокойтесь, пожалуйста, об этом, я право съумею сказать, что вы натворили здесь всего, чего только душе угодно.

- Нет, Санчо, это необходимо, и я настойчиво требую, отвечал Дон-Кихот, чтобы ты увидел, по крайней мере, десять или двенадцать моих сумазбродств. Я кончу их в полчаса, но когда ты увидишь их собственными глазами, тогда с спокойной совестью побожишься, что видел все остальные, какие тебе вздумается прибавить, и будь уверен, ты все-таки не наговоришь столько, сколько я наделаю.

- Ради Бога, ваша милость, воскликнул Санчо, не раздевайтесь только, чтобы не привелось мне кожи вашей видеть, потому что я человек жалостливый и непременно расплачусь, а ужь у меня и от вчерашних слез - по осле моем, - голову ломит; не заставляйте же меня сегодня опять плакать. Если вашей милости угодно, чтобы я видел ваши разные безумия, так вы, не раздеваясь, выкиньте несколько штук сразу, какие вам на ум взбредут. Для меня собственно, ей Богу, этого ничего. Не нужно, и удерживать меня значит только дольше ожидать моего возвращения с медовыми вестями для вашей милости; или иначе, клянусь Богом, пусть бережется госпожа Дульцинея, потому что если она не ответит мне, как следует, так я кулаками вытяну у нее из внутренности хороший ответ для вашей милости. Да что право, чтобы этакой славный странствующий рыцарь, как ваша милость, стал ни с того, ни с сего, просто сдуру, сходить съума, для какой-нибудь... пусть не заставляет она меня сказать для кого; потому что я не скажу, а выплюну ей это в лицо; я ведь шутить не люблю. Жаль, что дама эта не знает меня; а то была бы она у меня тише воды, ниже травы.

- Санчо, прервал его Дон-Кихот, у тебя кажется осталось также мало разсудка, как у меня.

- Пожалуйста, не заботься об этом, сказал Дон-Кихот; если бы даже у меня всего было вдоволь, я и тогда не ел бы ничего, кроме трав и плодов, которые я найду на этих деревьях и лугах. По настоящему, мне следовало бы даже ничего не есть и претерпевать много других лишений.

- Кстати, заметил Санчо, боюсь я, по своем возвращении, не найти дороги сюда, такое это дикое место.

- Обрати внимание на все, отвечал Дон-Кихот, на каждую примету; а сам я не удалюсь отсюда, и даже постараюсь взобраться на самую высокую скалу, чтобы увидеть тебя, когда ты будешь возвращаться. Но, чтобы тебе без труда можно было отыскать меня, всего лучше нарежь ветвей дроку, который растет здесь в изобилии, и обозначай им свой след до того места, где ты спустишься с гор. Ветви эти послужат тебе указателями и вожатыми, подобно нити, употребленной Персеем в лабиринте.

по дороге ветки дроку, как это советывал ему его господин, и вскоре скрылся из глаз Дон-Кихота, к великому горю последняго, желавшого показать ему, во что бы то ни стало, несколько сумазбродств, которые он намеревался совершить.

Но Санчо, не сделавши и ста шагов, вернулся назад, и закричал рыцарю: "ваша милость, дабы я мог с чистой совестью побожиться, что видел собственными глазами все ваши сумазбродства, мне точно следует, как вы говорили, видеть хоть одно, то есть одно я, правду сказать, видал уже, потому что со стороны вашей милости, тоже было не последнее сумазбродство оставлять меня во что бы то ни было смотреть на все остальные."

"Ну не моя ли правда," воскликнул Дон-Кихот. "Погоди же, Санчо, и прежде, чем ты успеешь оглянуться, я уже сделаю одну штуку." В ту же минуту, поспешно раздевшись и оставшись в одной рубахе, он умудрился сам себе дать подзатыльника, сделать два прыжка на воздухе и два раза перекувыркнулся, стоя вверх ногами. Штуки эти вполне удовольствовали Санчо, который повернул коня, окончательно убежденный, что господин его совсем одурел.