Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXIV. (старая орфография)

Глава XXIV.

История передает, что Дон-Кихот с чрезвычайным любопытством слушал несчастного рыцаря гор, который между прочим сказал ему: "милостивый государь, это бы вы ни были, потому что, правду сказать, я вас вовсе не знаю, я тем не менее очень благодарен вам за принятое вами во мне участие, и желал бы отблагодарить вас за него не одним только желанием."

"Я " отвечал Дон-Кихот, "и желание это так сильно во мне, что я решился было не покидать этих гор, пока не открою и не узнаю от вас самих: можно ли чем-нибудь помочь вашему горю, о котором красноречиво говорит теперешний ваш образ жизни? И если ваше несчастие из тех, для которых не существует утешений, то я готов хоть немного облегчить ваше горе, присоединяя к слезам вашим мои, потому что иметь вблизи себя брата, сочувствующого вашему несчастию, значит до некоторой степени ослабить его. И если вы сколько-нибудь доверяете моим намерениям, то заклинаю вас именем того, кого вы любили, или любите больше всего за свете, откройте мне: что заставило вас жить здесь, как зверя пустыни? клянусь," продолжал Дон-Кихот, "моим рыцарским орденом, в который, хотя и грешник, я удостоился вступить, клянусь моим званием странствующого рыцаря, что если вы согласитесь довериться мне, то я буду отныне самый пламенный, самый преданный слуга ваш, и не перестану заботиться о том, чтобы уврачевать ваше горе, или, если это невозможно, оплакивать его вместе с вами."

"дайте мне, ради Бога, если есть у вас, чего-нибудь поесть; когда я закушу, тогда в благодарность за принимаемое во мне участие, я сделаю и скажу все, что хотите." В ту же минуту Санчо и пастух достали из своих котомок все, что нужно было для утоления голода несчастного скитальца, который кинулся на пищу, нам зверю подобный дикарь, и принялся пожирать ее с таким остервенением, что казалось, будто он только глотал, а не ел. Во все это время и сам он и все окружавшие его хранили глубокое молчание. Но уничтоживши все, чем его угостили, оборванный незнакомец, знаком пригласил все общество следовать за ним, и привел его на свежий, зеленый луг, разстилавшийся у подошвы одной скалы. Здесь, по прежнему, не говоря ни слова, он лег на траву, окружавшее его общество последовало его примеру, и все молчали, пока наконец не заговорил, устроившись на своем месте, таинственный скиталец.

"Господа," сказал он, "если вам угодно, чтобы я в немногих словах рассказал вам все мои великия несчастия, то обещайте не прерывать меня ни словом, ни движением, потому что в ту минуту, как вы меня прервете, прервется и рассказ мой."

Это вступление невольно напомнило Дон-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибке в счете перевозимых через речку коз.

"я принимаю эту предосторожность, единственно из желания рассказать вам как можно скорее повесть моих несчастий; потому что вспоминать о них, значит только усиливать их; и чем меньше вы будете меня спрашивать, тем скорее я все разскажу, не упустив ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать вас." Дон-Кихот обещал ему от имени всей компании не прерывать его, и таинственный отшельник так начал рассказ свой.

"Зовут меня Карденио; родился я в благородном семействе, в одном из главных городов Андалузии. Хотя родители мои богаты, но несчастие мое так велико, что еслиб они узнали о нем, то слез их не осушили бы все их сокровища; богатство безсильно помогать испытаниям, ниспосылаемым нам небом. В одном городе со мною жил ангел небесный, на которого любовь излила все свои дары, и в обладании которым заключались мое счастие и моя гордость. Этим перлом была Лусинда; она происходила также из благородной и богатой фамилии, как и я, но только была счастливее меня и менее постоянна, чем я того заслуживал. С самого детского возраста, я любил, боготворил ее. Она тоже любила меня с тою невинностью и наивностью, которые составляли прелесть её младенческих лет. Родители наши замечали нашу взаимную склонность и не обращали на нее внимания, понимая очень хорошо, что по выходе из отроческих лет, склонность эта окончится любовью, которая приведет нас под брачный венец. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхождение наше уничтожали всякое препятствие к этому союзу. С летами любовь наша только усиливалась, и отец Лусинды, из приличия, нашел нужным отказать мне от своего дома, подражая в этом случае родителям многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещение, ставившее преграду нашим свиданиям, только усилило нашу склонность и зажгло в сердцах наших новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо в иных случаях полнее и искуснее языка умеет извлекать сокровенные чувства из глубины наших душ. В присутствии любимого предмета онемевают иногда самые смелые уста, и стынет самое пламенное решение. О, Боже, сколько в это время переслал я ей записок; сколько милых и нежных ответов я получил взамен. Сколько песень, сколько стихов полных жгучих желаний, тайных тревог, светлых воспоминаний и сладких порывов вылилось тогда из моей души. Но доведенный однако до отчаяния, не чувствуя более возможности не видеть той, которую я так любил, я решился просить руки Лусинды у её отца; этим я надеялся добыть наконец так давно желанный и заслуженный мною клад. Отец её отвечал мне, что он вполне сознает ту честь, которую я ему делаю, желая вступить в родственный союз с его семейством, но добавил, что так как отец мой жив еще, поэтому подобное предложение должно быть сделано им. "Свадьба эта быть может не понравится ему", говорил он, "а дочь моя не намерена похитить себе мужа, или быть похищенной сама." Я нашел, что он совершенно прав, благодарил его за прямоту его намерений и надеялся, что за согласием отца моего дело не станет. В этой уверенности я отправился к своему отцу, но войдя к нему в кабинет, застал его с письмом в руках, которое он мне подал прежде, чем я успел что-нибудь вымолвить.

"Карденио", сказал он мне, "прочитай это письмо, из него ты убедишься, что герцог Рикардо желает тебе добра." Герцог Рикардо, как как известно, господа, один из богатейших грандов Испании и обладает имениями в очаровательнейших местностях Андалузии. Прочитавши письмо его, я увидел, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложение герцога, который просил прислать меня к нему сейчас же, как компаньона своего старшого сына, обещая доставить мне такое положение, которое вполне бы выказало его расположение ко вне. Ответить на это предложение я ничего не мог, особенно когда отец сказал мне: "через два дня, Карденио, ты отправишься к герцогу, и благодари Бога, что тебе открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь." К этому он присовокупил, как водится, несколько родительских советов. Ночью, накануне моего отъезда, я успел увидеться с Лусиндой, и передать ей все, что произошло у нас в доме. Я рассказал об этом также её отцу, и просил ею держать в тайне все предложение, пока я не узнаю, чего хочет от меня герцог Рикардо. Он обещал мне это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятв и обмороков.

Прием, сделанный мне герцогом, возбудил всеобщую зависть ко мне в его придворных; они начали страшиться, чтобы я не заслонил их собой. Но кто невыразимо обрадовался моему приезду, так это второй сын герцога дон-Фернанд, блестящий, щедрый, красивый и легко увлекающийся молодой человек. Он вскоре до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее внимание. Старший брат его также любил меня, но далеко не показывал той страстной преданности во мне, как дон-Фернанд. И так как между друзьями нет тайн, поэтому дон-Фернанд раскрывал мне все, что у него было на сердце, и между прочим несколько тревожившую его любовь - к одной прелестной молодой крестьянке, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая девушка, к тому же богатая, что знакомым за трудно было решить, какое из этих качеств первенствовало в ней. Столько прелестей, соединенных в молодой крестьянке, до того очаровали дон-Фернанда, что он обещал - видя безуспешность всех других попыток овладеть её сердцем - жениться на ней. Как друг дон-Фернанда, я убеждал его всевозможными доводами, какие только представлялись моему уму, отказаться от этого намерения, и видя, что увещания напрасны, решился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкий Фернанд догадался об этом, очень хорошо понимая, что, как честный слуга, я не мог скрыть подобного дела от герцога. Поэтому, желая отвести мне глава, он сказал, что не видит другого средства забыть свою любовь, как уехать на несколько месяцев, и просил меня отправиться с ним вместе к моему отцу, под предлогом покупки нескольких лошадей в моем родном городе, в котором, как известно, водятся великолепнейшия в мире. Я не мог не одобрить намерения Фернанда, не мог не согласиться, что это было лучшее, что он мог придумать. Оно доставляло мне притом возможность увидеться с Лусиндой, и я ему с чистой совестью посоветовал без замедления привести в исполнение его намерение, находя, что разлука в подобных случаях всегда производит свое благотворное действие. В последствии я узнал, что дон-Фернанд сделал мне это предложение, обольстив уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней; и теперь искал случая скрыться куда-нибудь, страшась последствий своего обмана и гнева герцога. Так как любовь большей части молодых людей может быть названа не любовью, а мимолетным желанием наслаждения, которое быстро охлаждает их сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь дон Фернанд достиг успеха у молодой крестьянки, как уже страсть насытилась и огонь его потух, так что если прежде он желал удалиться, чтобы удержать себя от обещания, то теперь он удалялся за тем, чтобы не сдержать его. Герцог дозволил ему уехать, и поручил мне сопровождать его. Отец мой сделал дон-Фернанду прием, достойный такого высокого гостя. К несчастию, я открыл мою тайну дон-Фернанду, и так восторженно описывал красоту, ум, характер Лусинды, что у него явилось желание увидеть эту прелесть, так щедро осыпанную дарами природы. И злому гению моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свете восковой свечи, я показал моему другу Лусинду у того окна, у которого происходили наши свидания. Он увидел ее и позабыл в эту минуту всех виденных им и волновавших его красавиц; и стал он с тех пор молчаливым, задумчивым, погруженным в самого себя, нечувствительным ни к чему. Он полюбил мою невесту, как это вы увидите из моего грустного рассказа. Чтобы воспламенить еще сильнее эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой ведал лишь Бог, судьбе угодно было, чтобы в руки его попало письмо, в котором Лусинда предлагала мне просить руку её у её отца, - письмо, полное такой любви, сдержанности и очарования, что только в одной Лусинде, сказал мне дон-Фернанд, прочитавши это письмо, он нашел - соединение ума и красоты, которые находятся как-то в разладе в других женщинах. Он был совершенно нрав, но я должен теперь сознаться, что я не совсем был доволен, слушая эти похвалы из уст Фернанда, и даже начал как будто бояться его. Он между тем то и дело упоминал о Лусинде, и о чем бы не зашел у нас разговор, дон-Фернанд всегда умел свести его на мою невесту. Это начинало пробуждать во мне некоторую ревность. И хотя мне казалось, что я вовсе не боюсь измены Лусинды, однако, в сущности, я смутно страшился уже того, что мне готовила судьба. Нужно вам сказать еще, что дон-Фернанд под тем предлогом, будто его чрезвычайно интересует наша умная и милая переписка, читал все наши письма. Между тем Лусинда попросила у меня как-то свою любимую рыцарскую книгу

Едва лишь Дон-Кихот услышал слово рыцарскую, как в туже минуту воскликнул: "еслиб вы в самом начале сказали, что Лусинда любит рыцарския книги, тогда вам не к чему было-бы столько расхваливать и возносить ум этой прелестной девушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмещать в себе стольких достоинств, еслиб не любила такого умного и интересного чтения. Разпространяться теперь о её уме и других достоинствах, совершенно излишне; мне достаточно знать её вкус, чтобы видеть в ней одну из прекраснейших и умнейших женщин на земле. Я бы только желал, чтобы, вместе с и если вам угодно будет отправиться со мною в мою деревню, то я предложу вам более трех сот книг, составляющих лучшее удовольствие моей жизни, хотя впрочем помнится мне, что из всех этих книг у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злобе и зависти преследующих меня волшебников. милостивый государь" продолжал Дон-Кихот, "провгу извинить меня, что я не сдержал своего обещания, и прервал ваш рассказ, но что делать? едва лишь услышу я слово рыцарство, как ужь долее удерживать себя становится не в моей власти; мне это также невозможно как солнечным лучам не испускать теплоты, а луне сырости. Теперь, сделайте милость, продолжайте ваш рассказ". Тем временем как Дон-Кихот говорил, Карденио опустил голову на грудь, и как будто задумался о чем-то. Два раза уже Дон-Кихот просил его продолжать свой рассказ, а он нее молчал и не подымал головы. Спустя несколько времени он сказал наконец: "я не могу вырвать из моей памяти, и ни какая сила не вырвет из нее - одной вещи; я думаю", продолжал он, "что-только величайший злодей, может не верить, или заставлять не верить тому, что этот знаменитый бродяга Елизабад был любовником королевы Мадазимы".

"О", воскликнул Дон-Кихот, гневно, по своему обыкновению, попирая ложь, "утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродетельная женщина, и нет ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовные шашни с каким-нибудь лекаришкой. И кто станет утверждать противное, тот солжет, как подлый клеветник, я я докажу ему это пеший или верхом, вооруженный или безоружный, ночью или днем, словом, как ему будет угодно".

нанесенным королеве Мадазиме. Странная вещь, он заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладели всем существованием его рыцарския книги. Карденио, в свою очередь, находясь в разгаре болезненного припадка, услышав, что его называют клеветником и тому подобными милыми прозвищами, не совсем довольный этим, поднял порядочный камень, и ударил им Дон-Кихота в грудь так сильно, что сшиб его с ног. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся с стиснутыми кулаками на безумца, но тот и его так ловко хватил, что оруженосец мигом полетел на землю в след за рыцарем. Мало того, Карденио вскочил ему на брюхо, и порядком понял ему ребра. Пастуха, хотевшого оборонить Санчо, постигла такая-же участь - и Карденио, один, справившись с троими, с удивительным хладнокровием ушел себе в горы. Санчо скоро оправился, но с досады, что его так отделали, напал в свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мнению Санчо, пастух был всему виной; за чем он не предупредил, что этот чудак бесится по временам, тогда все бы были на стороже. Пастух отвечал, что он предупреждал их об этом, и что если Санчо не слыхал, то ужь это не его вина. Санчо возражал. Пастух себе возражал; и заспорили они наконец до того, что перешли мало-по-малу от слов к кулакам, и так вцепились друг в друга, что если-бы Дон-Кихот не разнял их, то они кажется растерзали-бы себя в куски. Держа пастуха в своих руках, Санчо говорил, пытавшемуся разнять их Дон-Кихоту: "оставьте меня, господин рыцарь печального образа; пастух этот вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужик как и я, поэтому, как честный человек, я должен и могу отмстить ему за нанесенное мне оскорбление собственными своими руками, как мне будет угодно".

"Это правда," отвечал Дон-Кихот, "но только этот бедный пастух ни душой ни телом не виноват в том, что здесь случилось с нами." Он решительно велел разъяренным бойцам помириться; после чего спросил у пастуха, можно-ли будет найти где-нибудь Карденио? рыцарю страшно хотелось узнать конец рассказа несчастного безумца. Пастух сказал, что не знает в каком именно месте живет Карденио, но что если Дон-Кихот тщательно объездит всю эту местность, то где-нибудь непременно найдет его умным или безумным.