Дон-Кихот Ламанчский.
Часть первая.
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая. Глава XXVIII. (старая орфография)

Глава XXVIII.

Счастливо, трижды счастливо было время, когда действовал в мире безстрашный Дон-Кихот Ламанчский. Благородной решимости его воскресить умершее сословие странствующих рыцарей, мы обязаны тем, что в настоящее время, столь бедное веселием, наслаждаемся не только чтением невымышленного рассказа о достославных подвигах его, но и о многих других эпизодических событиях, не менее правдивых и интересных, как и похождения многославного Ламанчского витязя. Разматывая нити нашей истории, мы узнаем, что в ту минуту, когда священник собирался утешать Карденио, слух его был внезапно поражен этими грустными словами: "о, Боже мой, неужели я нашла наконец место, которому суждено скрыть это тяготящее меня тело. Да, я кажется нашла его, если только и здесь судьба не лишит меня того уединения, которое мне сулят эти пустынные горы. Увы! эти кустарники и скалы, эти уединенные места, где я свободно могу излить душу свою перед всевидящим небом, на сколько они станут мне милее людей, среди которых не найдешь никого, кто бы исцелил твое горе, облегчил твою грусть." Так как друзьям нашим казалось, что вопли эти раздаются где-то не вдалеке, поэтому они тотчас же пошли отыскивать несчастного, плакавшагося на свою судьбу. Не успели они сделать и двадцати шагов, как увидели под ясенью, у подошвы скалы, молодого мальчика, одетого по-крестьянски; лица его они не могли, впрочем, разглядеть, потому что он стоял наклонившись, обмывая ноги свои в протекавшем вблизи его ручье. Неслышно подошли они к несчастному юноше, занятому полосканием в воде своих ног, походивших на два куска белого камня, смешанного с другими камешками, лежавшими на дне ручья. Красота и белизна их не могла не удивить наших друзей; ноги эти повидимому, вовсе не были созданы месить землю позади повозки с волами, как это можно было предположить, судя во обуви незнакомца. Видя, что их не замечают, священник дал знак своим товарищам притаиться за скалами, и оттуда они с жадным любопытством следили за интересным незнакомцем, на котором надето было что-то в роде блузы, перехваченной плотным белым поясом, черные суконные штаны и такая же фуражка без козырька. Штаны его, приподнятые выше колен, открывали ноги, казавшияся сделанными из белого мрамора. Покончив с мытьем своих чудным ног, он достал из под фуражки вместо полотенца платок, и встряхнув волосами, открыл свое лицо. В эту минуту, все были поражены несравненной красотой юноши, и сам Карденио тихо сказал священнику: "так как это не Лусинда, то это должно быть какое то не земное существо." Прекрасный мальчик снял фуражку, и качая головой, колыхал прядями таких прекрасных волос, что им смело могло позавидовать само солнце. Тут нашим друзьям стало ясно, что перед ними находился не мальчик, а женщина, прекраснее которой не видели ни два друга Дон-Кихота, да не видел бы и сам Карденио, еслиб он не знал Лусинды. Он уверял, по крайней мере, что с красотой Лусинды могла соперничествовать только красота этой женщины, стоявшей теперь перед ним. Длинные, русые локоны не только покрывали её плечи, но можно сказать, совершенно скрывали ее в своих густых, роскошных волнах, и из всего тела её видны были только ноги. Прелестные пальчики её служили ей гребнем, которым расчесывала в эту минуту свои волосы; и если ноги её казались в воде двумя белыми камнями, то теперь руки уподоблялись двум снежным комам, мелькавшим в волнах её волос. Все это не могло не усилить любопытства и удивления наших путешественников, решившихся покинуть свою засаду. Заслышав раздавшийся при этом движении шум, прекрасная девушка повернула голову, отводя руками волосы, густыми прядями падавшия на лицо ей, и заметив трех незнакомцев, схватила узелок с платьем, и вся испуганная, пустилась бежать без оглядки. Но нежные ноги её не могли долго выносить острых каменьев, покрывавших дорогу; сделав шага четыре, оне отказались служить ей, и несчастная девушка упала на землю. Друзья наши кинулись к ней на помощь и священник поспешил сказать ей: "сударыня, это бы вы ни были, не пугайтесь нас, потому что мы не имеем других намерений, кроме желания услужить вам чем можем. Не возобновляйте ваших попыток бежать, этого не позволят вам ни мы, ни ваши ноги." Взволнованная и смущенная красавица онемела и как вкопанная стояла на месте. Священник, взяв ее за руку, продолжал: "ваши волосы, сударыни, открыли нам то, что вы пытаетесь скрыть вашим платьем. Нам стало ясно, что не мимолетный каприз увлек вас, покрытую этой недостойной вас обувью, в глубину пустыни, где, счастливые тем, что нашли вас, мы готовы служить вам нашими советами, если не можем найти для вас лекарства. Прелестная девушка, пока теплится еще в груди нашей жизнь, до тех пор нет в мире зла, которое бы могло дойти до того, чтобы человеку позволено было пренебрегать советами, подаваемыми ему от искренняго сердца. Успокойтесь же, моя чудесная дама, или чудесный господин, или то, чем вам угодно казаться; забудьте смятение, овладевшее вами при виде нас, и разскажите откровенно все, что лежит у вас на душе. Будьте уверены, что во всех нас вместе, и в каждом порознь, вы найдете готовность облегчить всем, чем мы можем, ваши страдания.

В немом изумлении, как очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тем удивленным взором, каким глядит молодой крестьянин, которому неожиданно показали редкую, никогда не виданную им вещь. Наконец она прервала священника, продолжавшого от искренняго сердца предлагать ей свои услуги. "Если эти пустынные горы", сказала она, "не укрыли меня от посторонних взоров, если раскинувшиеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему поверили бы только из вежливости. Благодарю вас, господа, за ваше внимание", продолжала она, "оно заставляет меня сказать вам все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повесть моих несчастий произведет на вас тяжелое впечатление, потому что для меня вы не найдете ни леварств, ни утешение. Но, чтобы молодая, переодетая и бродящая в этих горах женщина не могла возбудить в вас какого-нибудь подозрения, я готова рассказать вам то, о чем желала умолчать." Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыхания, так мило и таким мелодичным голосом, что прелесть ума её очаровала наших друзей столько же, как и прелесть её лица. Они еще раз обратились к ней с предложением услуг и настоятельно просили поторопиться рассказать им то, что она обещала. Не заставляя себя долго упрашивать, бедная девушка поправила обувь, подобрала волосы, села на большой камень, вокруг которого поместились трое слушателей её, и сделав некоторое усилие удержать слезы, готовые брызнуть у нее из глаз, свежим, звонким голосом, так начала грустный рассказ свой:

будет и наследником высоких качеств его, что же касается младшого, то, право, я не знаю, что наследует он, если не лукавство Ганелона и измену Велидо {Рыцарь Велидо умертвил, в конце XI столетия, короля Санчо II.}. Родители мои живут на земле этого гранда. Они не знатного рода, но обладают такого рода знатностью и богатством, что если бы дары природы ценились на равне с деньгами и другими земными сокровищами, то вряд ли они могли желать чего-нибудь большого, и мне, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся беда моя в том, что я не знатная девушка. Правда, краснеть за родословную родителей моих мне не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшого меня несчастия. Родные мои простые земледельцы, но чистой испанской крови; к тому же состояние и положение их таковы, что они мало-по-малу приобрели звание гидальго и даже дворянство. Но величайшим сокровищем, счастием и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наследницу свою, они лелеяли, как редко это лелеял свое дитя. Я была зеркалом, в котором они любовались собой, поддержка и радость их старости, единый предмет их помыслов и цель их стремлений, с которыми моя согласовались вполне. Этим я платила моим добрым родителям за любовь их ко мне. Распоряжаясь их сердцем, я распоряжалась я их богатством. Я нанимала и отпускала слуг, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словом всем имением моего отца. Все это исполняла я с такою заботливостью, с таким наслаждением, что словами его не передать. Кончив занятия по хозяйству, отдав нужные приказания поденьщикам, рабочим, слугам, я посвящала остаток дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконец играла на арфе, узнавши какой чудесный отдых доставляет нам музыка. Так то жила я под кровом родимого дома, и если я распространилась больше, чем, быть может следовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моим богатством, но чтобы вы увидели: по моей ли вине отказалась я от роскоши, окружавшей меня дома и очутилась в этом жалком положении. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила как затворница в четырех стенах монастыря, никем не видимая, как воображала себе, кроме своих домашних, потому что даже, по праздникам, в церковь я ходила очень рано в сопровождении матери и наших служанок, закрытая так хорошо вуалью, что глаза мои видели только тот небольшой клочьев земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или вернее, праздности, более проницательные, чем глаза рыси, погубили меня. дон-Фернанд, второй сын герцога заметил и решился преследовать меня своею любовью.

на него один из тех припадков изступления, которым он был подвержен. Но Карденио только дрожал и покрывался крупными каплями пота, не двигаясь с места, и не сводя глаз с очаровательной девушки; он догадывался, кто она такая. Не обращая никакого внимания на него, Доротея простодушно продолжала свой рассказ. "Увидев меня, этот человек почувствовал во мне самую пламенную страсть, и, правду сказать, он имел случай подтвердить делом свои слова. Но, чтобы поскорее кончить этот невеселый рассказ, умолчу о том, в каким уловкам прибегал он, чтобы сказать мне про свою любовь. Он подкупал вашу прислугу, делал множество подарков моим родителям, устраивал на нашей улице безпрерывные празднества и ночными серенадами своими не давал никому покоя. Он доставлял мне, неведомыми для меня путями, тысячи любовных записок, содержавших менее букв, чем клятв и обещаний. Все это только раздражало и отталкивало меня от него, как от моего смертельного врага. И это вовсе не потому, чтобы я не видела всех его достоинств и считала оскорбительной для себя его любовь; напротив того, я не знаю почему, но только мне нравилось, что за мной ухаживает такой блестящий молодой человек, как дон-Фернанд, и я читала, далеко не без удовольствия, те похвалы, которые встречала в его записках. Что делать? нам, женщинам, как бы мы ни были дурны собой, все-таки льстит это, когда нас называют хорошенькими. Но мое собственное достоинство и советы моих родных, скоро и легко догадавшихся о видах, какие имел на меня дон-Фернанд, - не старавшийся, как кажется, особенно скрывать их, - делали меня глухою к клятвам и просьбам его. Родные моя не переставали повторять мне, что их счастие, спокойствие и честь покоятся на моем добром имени, что мне стоит только измерить разстояние, отделяющее меня от дон-Фернанда, дабы убедиться, что виды его, хотя он и уверял в противном, были не совсем чисты. Они говорили, что если-бы я решительно принудила его прекратить свое неотвязчивое преследование, то они готовы были-бы сейчас-же обвенчать меня с кем мне угодно, не разбирая того, будет-ли этот жених из нашего города или из чужого. Сделать им это было не трудно при их состоянии и той молве, которая ходила о моем богатстве и красоте. Все это укрепляло меня в моем решении не отвечать дон-Фернанду ни одного слова, не подать ему и тени надежды, чтобы я когда бы то ни было ответила на его страсть. Но все это только воспламеняло его любовь, или вернее сказать его похоть, это слово действительно лучше всего характеризует ту мнимую любовь, которою он не переставал преследовать меня, потому что будь эта любовь истинная, то вам-бы не видеть меня здесь в эту минуту. Наконец он как то узнал, что родители мои собираются поскорее выдать меня замуж, и этим отнять у него всякую надежду обладать мною когда-бы то ни было, а вместе с тем доставить мне против него надежную защиту. Эта новость, или, быть может, явившееся у него подозрение в возможность чего-нибудь подобного, заставило его сделать то, что я вам сейчас разскажу.

Однажды ночью, оставшись одна в спальне с моею горничною, заперев хорошо все двери из предосторожности, чтобы непреднамеренная с моей стороны небрежность не подала повода к каким-нибудь сплетням, я вдруг.... но вообразите мой ужас и мое удивление, когда я очутилась лицом к лицу с дон-Фернандом. Один Бог знает, как он пробрался в мою комнату, не смотря на все принятые мною предосторожности. На минуту я ослепла и онемела от изумления и негодования; и если-бы я даже захотела кричать, то кажется не успела-бы, потому что, в ту же минуту, обняв меня своими руками - от испуга и волнения я решительно не могла защищаться - он разсыпался передо мною в таких клятвах и уверениях, что теперь мне только остается удивляться той непобедимой силе, с какою ложь может заставить верить себе. К тому-же, он подкреплял слова свои слезами, а свои обещания вздохами. Бедная, неопытная, никем не поддержанная девушка, я сама не знаю, как начала мало-по-малу верить всему, что говорил этот обманщик; я до сих пор удивляюсь, как он быстро увлек меня, хотя я и не позволила себе сначала ничего больше, кроме простого сострадания к его горю и притворным слезам. Оправившись от первого испуга, я сказала ему смелее, чем ожидала: еслиб разъяренный лев держал меня в эту минуту в своих ногтях, совершенно также, как держите вы меня теперь в своих руках, и если-бы освободиться из них я могла не иначе, как пожертвовав моею девственностью, то уверяю вас, это было-бы для меня также трудно, как уничтожить во времени то, что в нем совершилось. И если тело мое в ваших руках, то душа моя остается в моих, послушная только голосу моей совести, которая, как вы увидите, слишком расходится с вашею, если только ни решитесь прибегнуть к насилию. Я в ваших руках, но я еще не ваша рабыня, и ваше высокое происхождение не есть ваше право позорить скромное мое; потому что у меня, простой девушки, может быть столько-же чувства собственного достоинства, как и у вас. Ваша знатность, ваше богатство для меня ничто; слова ваши не могут обмануть меня, а ваши слезы разнежить. Но если-бы родители мои, хотя и против моей воли, указали мне на вас, как на моего будущого мужа, то если-бы это не набросило тени на мое доброе имя, я безмолвно, позорясь их воле, оставалась-бы верна ей всю мою жизнь, и добровольно отдала-бы вам то, что теперь вы хотите отнять у меня силой. Клянусь вам, сердце мое будет принадлежать только моему мужу.

"О, если только за этим дело стало, воскликнул безчестный соблазнитель, то вот - моя рука; бери ее! она твоя, божественная Доротея! (так звали несчастную героиню рассказа) я твой супруг, и в свидетели супружеской клятвы моей призываю небо, от которого ничто не скрыто, и этот образ Пречистой Девы, который стоит перед нами."

незнакомки. Не желая однако прерывать рассказа, конец которого он угадывал, Карденио сказал ей только: "как! сударыня, вас зовут Доротеей? Я слышал кое-что про одну Доротею, судьба которой очень сходна с вашею. Но, прошу вас, продолжайте ваш рассказ. Когда-нибудь я сообщу вам все что такое, что столько-же тронет вас, сколько и удивит." Услышав это, Доротея взглянула на него, потом на его лохмотья, и попросила сказать теперь-же все, что может сколько-нибудь касаться её. Все, что судьба еще оставила мне, добавила она, это мужество и силу равнодушно перенести всякий новый удар. Ничто, я уверена в этом, не может уже увеличить моих несчастий.

- Я сказал-бы вам теперь-же все, что я думаю, отвечал Карденио, еслиб сам был уверен в моих предположениях, но для меня не наступило еще время сказать вам то, что вам нет пока особенной надобности знать.

и тут же поклялся жениться на мне. Но еще до этого я сочла не лишним предостеречь его и напомнить ему о том страшном неудовольствии, которое возбудит в герцоге известие о женитьбе его сына на простой девушке. Я предостерегала его не увлекаться моей красотой, которая ни в каком случае не могла-бы послужить ему оправданием; говорила ему, что если он действительно желает мне добра, то пусть предоставит мне выйти замуж за человека, равного мне и по рождению и по своему положению в свете. Я напомнила ему, наконец, что неравные браки, в большей части случаев, взамен прочного счастия, кончаются скоропроходящим наслаждением. Все это и многое другое, чего не припомню теперь, я ему высказала тогда-же, но все это не могло отклонить дон-Фернанда от его намерения, подобно тому, как человека занимающого деньги с мыслью никогда не возвратить их, не могут остановить никакия условия кредитора. Но тогда-же я сказала и самой себе: не я первая делаю на свете блестящую партию, и дон-Фернанд не первый мужчина, очарованный или, лучше сказать, ослепленный женской красотой; не он один женится на девушке, далеко не соответствующей ему по своему происхождению. И так как не мне изменять свет и его обычаи, то безразсудно было-бы с моей стороны отказываться от того счастья, которое кладет мне в руки сама судьба. Я думала, что если даже любовь Фернанда и остынет вместе с удовлетворенной страстью, то все-же я останусь женой его перед лицом Бога; если-же я оттолкну его, тогда он, без сомнения, решится на все, и заглушив голос совести, прибегнет в насилию, так что я останусь не только обезчещенной, но и лишенной всякой возможности оправдания в таком деле, в котором я была-бы совершенно невинна; как могла-бы я уверить моих родных и знакомых, что мужчина пробрался в мою спальню без моего согласия? Все это быстро мелькнуло в моем уме; но это, быть может, ни к чему-бы еще не привело, еслиб не клятвы Фернанда и призываемые им свидетели, еслиб не слезы, ручьями лившияся из глаз его, еслиб наконец не эта обворожительная наружность, которая, могла увлечь самую холодную девушку. Противиться ему я более не могла, и кликнув мою горничную предложила ей быть земным свидетелем тех клятв, которые слышало только небо. Клятвопреступник, не содрогнувшись, повторил перед ней все прежния клятвы свои и еще раз, не содрогнувшись, поругал святыню. Он призывал на свою голову грома земные и небесные, в случае своей измены; глаза его опять наполнились слезами, он еще крепче сжал меня в своих объятиях, из которых у меня не хватало сил освободиться; и когда наконец служанка покинула меня, тогда наступила минута моего позора и его измены.

День, сменивший роковую ночь в моей жизни, не наступал так скоро, как того желал. быть может, дон-Фернанд; потому что у человека, насытившого свое нечистое желание, является другое - покинуть то место, где он получил все, чего хотел Так, по крайней мере, казалось мне, при виде спешившого покинуть меня дон-Фернанда, и та самая служанка, которая впустила его ко мне, она же до зари и выпустила его из моей спальни. Прощаясь со мной дон-Фернанд убеждал меня. хотя уже менее страстно, - оставаться покойной, полагаясь на его искренния клятвы, и как бы желая придать цену своим словам, вынул из кармана драгоценный перстень, который надел мне на палец. Наконец мы разстались, - не знаю право, в грустном или веселом расположении духа. Помню только, что я осталась, полная стыда и безпокойства, почти не помня себя, не смея даже упрекнуть свою горничную, спрятавшую так подло дон-Фернанда в моей спальне; я решительно не могла сообразить тогда, к счастию или несчастию моему нее это так устроилось. Я сказала только дон-Фернанду, что теперь я принадлежу ему, и что до тех пор, пока он не найдет возможным огласить нашу свадьбу, он может приходить во мне каждую ночь теми же путями, какими пришел теперь. Но показавшись еще раз, он более не возвращался. Я не встречала его с тех пор ни на улице, ни дома, ни в церкви, и в тщетных ожиданиях провела тяжелый, навеки памятный мне месяц, зная очень хорошо, что дон-Фернанд никуда не уехал и проводит все время на охоте, которую он страстно любил. О, Боже! как длинны казались мне эти дни, как горька была для меня каждая минута. Сначала я только усумнилась в его клятвах, но вскоре потеряла последнюю веру в них. Горько стада я корить тогда мою служанку, чего прежде не делала, и чтобы не встревожить моих родных, не дать им заметить моего горя и не рассказать им всю правду, я с нечеловеческими усилиями удерживала слезы, готовые ежеминутно брызнуть у меня из глаз; это неестественное положение не могло долго продолжаться. Наступила минута, когда терпение мое наконец лопнуло, разсудок замолчал, и позор мой должен был обнаружиться. До меня дошла весть о женитьбе дон-Фернанда на одной богатой и знатной девушке, замечательной красоты, не столько впрочем богатой, чтобы блестящей партией своей она могла быть обязана своему приданому. Говорили, что ее зовут Лусинда, и что на свадьбе её случилась какая-то странная история.

узнала эту грустную новость, и вместо того, чтобы окаменеть при этом известии, мною овладела такая ярость, что я едва не кинулась на улицу и не рассказала всенародно, на городской площади, про ужасную измену, жертвою которой мне суждено было сделаться. Но раздражение это утихло под влиянием другой, зародившейся в уме моем мысли, которую я привела в исполнение в следующую же ночь. Я оделась в это рубище, доставленное мне моим слугою, которому одному во всем доме и рассказала мою ужасную и грустную историю; он согласился сопровождать меня до места, где я надеялась встретить того, это меня погубил. Пожурив меня немного за мою смелость и, как он говорил, неприличие моего поступка, но видя невозможность поколебать меня, слуга мой решился следовать за мною, хоть на край света. В ту же минуту и спрятала в этот холщевый мешок несколько платья и денег на всякий непредвиденный случай, и в глубокой тишине, не сказав никому ни слова, волнуемая зловещими предчувствиями, покинула родимый дом, - в сопровождении одного только спутника - слуги. Я шла пешком, но желание поскорее добраться до города привязало мне, кажется, крылья, на которых и спешила, если не остановить вероломного Фернанда на пути в его преступлению, то, по крайней мере, спросить у него, какими глазами смотрит он теперь на самого себя? На третий день я была уже в городе, и сейчас же спросила, где живут родные Лусинды? Первый, встретившийся на улице человек ответил мне на это больше, чем я хотела бы узнать. Он показал мне дом моей соперницы и рассказал подробно все, что случилось на её свадьбе; - во всем городе тогда только и толков было, что об этом происшествии. Я узнала, что Лусинда, вымолвив под венцом, пред алтарем Господа, роковое да, изъявлявшее её согласие стать женою дон-Фернанда, тут же упада в продолжительный обморок, и когда муж кинулся расшнуровать ее, чтобы облегчить ей грудь, он нашел у сердца её записку, в которой Лусинда писала Фернанду, что не может быть его женой, так как она жена Карденио - благородного молодого человека из одного города с Лусиндой, как мне передал разскащик, - и что она произнесла перед ним роковое да, слышно было, кинжалом, найденным под её подвенечным платьем. Оскорбленный и обманутый Фернанд кинулся было на свою жену с намерением поразить ее найденным на груди её кинжалом, прежде чем она придет в чувство, но был удержан родными Лусинды и другими, присутствовавшими при этом лицами. Говорят, что он в ту же минуту покинул дом своей невесты, которая пришла в себя только на другой день, и тогда рассказала своим родителям, как стала законной женой Карденио. Говорили еще, продолжала Доротея, будто Карденио присутствовал при этом свадебном обряде, и видя невесту свою обвенчанной, чего он конечно не мог ожидать, несчастный покинул в отчаянии город, оставив письмо, в котором, проклиная Лусинду, писал, что его не увидят более. Обо всем этом, как я вам сказала уже. почти исключительно говорили во всем городе. Но когда узнали, что и Лусинда исчезла из отцовского дома и даже из города, тогда конечно заговорили об этом еще больше. Несчастную искали повсюду и безутешные родители её теряли голову, не зная, на что решиться. Все эти известия несколько оживили мои надежды; я конечно больше радовалась тому, что нашла дон-Фернанда холостым, чем еслиб нашла его женатым Мне казалось тогда, что горе мое не неисцелимо, и я силилась убедить себя, что само небо поставило дон-Фернанду эти неожиданные преграды на пути к его второму браву, чтобы напомнить ему о клятвах, данных им в минуту первого, - чтобы заставить вспомнить его, что, христианин, он должен заботиться более о спасении и счастии души нежели о земных наслаждениях. Я насильно вселяла в себя все эти мысли, и без причин утешалась; я лелеяла себя какиии то смутными грезами для поддержания этой жизни, которую я теперь презираю. Между тем как я бегала по городу, не зная, на что решиться, потому что я не встретила там дон-Фернанда, я услышала на площади глашатая, объявлявшого большое вознаграждение тому, кто меня найдет описывая при этом мой рост, возраст и мою одежду. Слышала я также, как чернили меня вокруг, рассказывая, будто ушедший со иною слуга похитил меня из родительского дома. Этот новый удар был направлен прямо мне в сердце; и когда я узнала, как глубоко упала во мнении людей, присовокупивших к бегству моему из родного дона черное обвинение меня в сообщничестве с грубым, презрительным и низким человеком, тогда иною овладело полное отчаяние. Убегая от этих слухов, я покинула город в сопровождении моего слуги, начавшого выказывать тогда некоторое колебание в исполнении того, что он мне обещал. Боясь быть открытою, я в ту же ночь ушла в эти горы; но, правду говорят, что несчастие никогда не приходит одно, и что конец одной беды есть начало другой, большей. Это случилось и со мной; увидев меня одну с ним в пустыне, мой верный, в начале, слуга, побуждаемый своими развратными наклонностями более, чем моей красотой, захотел по своему воспользоваться случаем, оставившим меня наедине с ним. Позабыв страх Божий и потеряв всякое уважение к своей недавней госпоже, он обратился но мне с дерзким предложением, и видя как презрительно я ему ответила на это, перешел от слов и молений в силе. Но милосердое небо, редко оставляющее без помощи благия намерения, обратило в эту минуту свой взор на меня и ниспослало мне силу столкнуть дерзкого в пропасть, где он и остался, живой или мертвый - не знаю. Тогда быстрее чем могли, повидимому, позволить мне усталость и страх, я удалилась в самую глубь этих гор, не имея другого намерения, кроме желания скрыться от тех, которые ищут меня. С этих пор прошло уже несколько месяцев; я встретила здесь пастуха, который принял меня к себе помощником и поместил меня в своей хижине, расположенной в самом сердце этой горной пустыни. Я пробыла у него в услужении несколько времени, уходя на целый день в поле, чтобы спрятать от него эти волосы, которые, против воли моей, выдают меня. Но все старания мои не послужили ни к чему. Хозяин мой заметил, наконец, что я не мальчик, и приступил во мне с таким же предложением, как мой бывший слуга. И там как судьба не всегда является на помощь в нам в ту минуту опасности; так как возле меня не было на этот раз новой пропасти, в которую я могла бы сбросить хозяина во след слуге, поэтому я решилась лучше убежать от него и поселиться в этом мертвом месте, чем вступить в неравный бой. Так пришла я в эти горы и леса искать убежища, в котором могла бы свободно наливать перед небом свои слезы и умолить его, да умилосердится он надо мной, превратив мою жизнь, или оставив меня навсегда в этой пустыне, или уничтожив наконец самую память о несчастной, которая, так невинно, дала повод злословию преследовать и раздирать ее.