Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава LXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава LXXIV. (старая орфография)

Глава LXXIV.

Так как ничто в этом мире не вечно, как все идет склоняясь от начала к своему последнему концу, в особенности же наша жизнь, и как Дон-Кихот не пользовался от небес никаким преимуществом составлять исключение из общого правила, поэтому наступил и его конец в ту минуту, когда он меньше всего ожидал его. В следствие ли безвыходной грусти, в которую повергла его последняя неудача, по неисповедимой ли воле небес, но только он внезапно заболел томительной лихорадкой, продержавшей его в постеле шесть дней. Во все это время бакалавр, священник и цирюльник навещали его по нескольку раз в день, а Санчо почти не отходил от его изголовья. Предполагая, что тяжелая мысль о претерпенном им поражении, и потерянная надежда разочаровать Дульцинею, произвели и поддерживали болезнь Дон-Кихота, друзья больного старались всеми силами утешить его. "Вставайте, вставайте," говорил ему бакалавр, "да начнем скорее нашу пастушескую жизнь; я уж ради этого случая и эклогу получше Саннозоровских сочинил и купил у одного кинтанарского пастуха двух собак для наших будущих стад". Все это не могло однако облегчить Дон-Кихота. Позвали доктора, тот пощупал пульс, покачал головой и посоветовал друзьям больного позаботиться об исцелении души его, не надеясь на исцеление тела. Твердо и спокойно выслушал Дон-Кихот свой смертный приговор; но Санчо, племянница и экономка зарыдали при этой вести так безнадежно, как будто больной лежал уже на столе. По словам доктора, тайная грусть сводила в гроб Дон-Кихота. Желая отдохнуть, он попросил оставить его одного. Все удалились и Дон-Кихот проспал, как говорят, так долго и крепко, что племянница и экономка начали бояться, чтобы он не отошел в этом сне. Он однако проснулся и пробудясь, громко воскликнул: "да будет благословен Бог, озарившии меня в эту минуту своею благодатью. Безгранично его милосердие и грехи наши не могут ни удалить, ни умалить его".

Пораженная этими словами, не похожими на прежния. речи больного, племянница спросила его: "что говорит он о небесном милосердии и о земных грешниках"?

- Дитя мое, отвечал Дон-Кихот, я говорю о том милосердии, которое Всевышний являет мне в эту минуту, забывая мои прегрешения. Я чувствую, как просветлевает разсудок мой, освобождаясь из под тумана рыцарских книг, бывших моим любимым чтением; я постигаю в эту минуту всю пустоту и лживость их и сожалею только, что мне не остается уже времени прочесть что-либо другое, могущее осветить мою душу. Дитя мое, я чувствую приближение моих последних минут и отходя от мира, не желал бы оставить по себе память полуумного. Я был безумцем, но не хочу, чтобы смерть моя стала тому доказательством. Дитя мое, позови моих добрых друзей: бакалавра, цирюльника и священника, скажи им, что я желаю исповедаться и сделать предсмертное завещание.

"Друзья мои"! сказал им несчастный гидальго, "поздравьте меня, вы теперь видите здесь не Дон-Кихота Ламанчского, а простого гидальго Алонзо-Кихана, названного добрым за свой кроткий нрав. С этой минуты я стал отъявленным врагом Амадиса Гальского и всего его потомства; я возненавидел безсмысленные истории странствующих рыцарей и вижу все зло, причиненное мне чтением этих небылиц; при последних земных минутах, по милости Божией, просветлевая умом, я объявляю - как ненавижу я эти книги.

Услышав это, все подумали, что больной переходит к какому-то нового рода безумству и Карраско воскликнул:

- Господин Дон-Кихот, побойтесь Бога; теперь, когда мы знаем наверное, что Дульцинея разочарована, когда все мы готовы сделаться пастухами и проводить нашу жизнь в пении, в эту минуту вы покидаете нас и намереваетесь сделаться отшельником. Ради Бога, придите в себя и позабудьте весь этот вздор.

- Который, увы, наполнил всю мою жизнь, отвечал Дон-Кихот. Да, этот вздор был слишком действителен, и дай Бог, чтобы хоть смерть моя могла сколько-нибудь оправдать меня. Друзья мои! Я чувствую, что приближаюсь к дверям вечности и думаю, что теперь не время шутить. Позовите священника исповедать меня и нотариуса написать духовную.

Друзья Дон-Кихота в изумлении переглянулись между собой. Приближение смерти больного было несомненно: в этом убеждало возвращение к нему разсудка. И хотя у них оставалось еще некоторое сомнение, но дальнейшия слова Дон-Кихота, полные глубокого смысла и христианского смирения, окончательно разубедили их.

положении своего господина, когда он увидел в слезах племянницу и экономку, он не выдержал и тяжело зарыдал.

По окончании исповеди, священник сказал друзьям Дон-Кихота: "друзья мои! Алонзо Кихано возвращен разсудок, но ему не возвратится уже жизнь. Войдите к нему, пусть он сделает свои предсмертные распоряжения".

Это известие усилило ручьи слез, увлажавшия глава племянницы и экономки Дон-Кихота и верного слуги его Санчо Пансо; все они не могли не сожалеть от души больного, который и тогда как был Алонзо Кихано Добрый и тогда, как стал рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, всегда отличался своим умом, своим кротким и приятным характером, и его любили не только слуги, друзья и родные, но всякий, кто только знал его.

Вошел нотариус, взял лист бумаги, написал вступительные слова духовной, в которых поручалась Богу душа Дон-Кихота и по выполнении всех формальностей, написал под диктовку умирающого:

"Завещеваю, чтобы деньги мои, оставшияся у Санчо, которого я во время моего сумасшествия держал при себе оруженосцем, были оставлены у него, в вознаграждение наших счетов, и если-бы оказалось что их больше, чем сколько я остаюсь ему должным, пусть оставит он этот незначительный остаток у себя и да хранит его Бог. Если во время моего сумасшествия, я ему доставил обладание островом, то теперь, просветлев умом, я бы сделал его, еслиб мог, обладателем королевства; он заслуживает этого своим простодушием, искренностью и верностью. Обратясь за тем к Санчо, он сказал ему: "друг мой! Прости мне, что увлекшись мечтой о существовании странствующим рыцарей, я в порыве безумства увлек и тебя и выставил тебя напоказ людям; таким же полуумным, каким был я сам".

унынию. Вставайте-же, пересильте себя и станем бродить пастухами по полям; как знать? быть может, где-нибудь за кустом мы найдем к вашей радости разочарованную Дульцинею. Если вас убивает мысль о вашем поражении, сложите вину на меня; скажите, что вас свалили с коня, потому что я дурно оседлал его. И разве не читали вы в ваших книгах, что рыцарям не в диковинку побеждать друг друга, и что такой сегодня побеждает, которого самого победят завтра.

- Истинная правда, подхватил Карраско. Санчо как нельзя более прав.

- Полноте, друзья мои! прервал их Дон-Кихот; я был сумасшедшим, но теперь мне возвращен разсудок; я был когда-то Дон-Кихотом Ламанческим, но повторяю, теперь вы видите во мне не Дон-Кихота, а Алонзо Кихано. Пусть-же мое чистосердечное раскаяние возвратит мне ваше прежнее уважение. Господин нотариус! прошу вас продолжать:

"Завещеваю все мое движимое и недвижимое и имущество находящейся здесь внучке моей Антонине Кихано и поручаю передать ей по уплате всех сумм, отказанных мною разным лицам, начиная с уплаты жалованья госпоже экономке за все время службы у меня, и двадцати червонцев, которые я дарю ей на гардероб. Назначаю душеприкащиками моими находящихся здесь священника и бакалавра Самсона Карраско.

"Желаю, чтобы будущий муж племянницы моей, Антонины Кихано, не имел понятия о рыцарских книгах. если же она выйдет замуж вопреки изъявленному мною желанию, считать ее лишенной наследства и все мое имущество передать в распоряжение моих душеприкащиков, предоставляя им право распорядиться им, по их усмотрению.

"Прошу еще находящихся здесь моих душеприкащиков, если придется им встретить когда-нибудь человека, написавшого книгу под заглавием: вторая часть Дон-Кихота Ламанчского, убедительно попросить его от моего имени, простить мне что я неумышленно доставил ему повод написать столько вздору; пусть они скажут ему, что умирая, я глубоко сожалел об этом".

Когда духовная была подписана и скреплена печатью, лишенный последних сил Дон-Кихот опрокинулся без чувств на постель. Ему поспешили подать помощь, но она оказалась напрасной: в продолжение последних трех дней он лежал почти в безпробудном обмороке. Не смотря на страшную суматоху, поднявшуюся в доме умиравшого, племянница его кушала однако с обычным апетитом; экономка и Санчо тоже не слишком убивались: - ожидание скорого наследства подавило в сердцах их то сожаление, которое они должны были бы, повидимому, чувствовать, при виде покидавшого их человека.

Наконец Дон-Кихот умер, исполнив последний христианский долг и послав не одно проклятие рыцарским книгам. Нотариус говорил, что он не читал ни в одной рыцарской книге, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умер на постели такой тихо христианскою смертью, как Дон-Кихот, отошедший в вечность среди неподкупных рыданий всех окружавших его болезненный одр. Священник просил нотариуса формально засвидетельствовать, что дворянин Алонзо Кихано, прозванный добрым и сделавшийся известным под именем Дон-Кихота Ламанчского перешел от жизни земной к жизни вечной, чтобы не позволить какому-нибудь самозванцу Сид Гамед-Бененгели воскресить покойного рыцаря и сделать его небывалым героем бесконечных историй.

знаменитого рыцаря Дон-Кихота Ламанчского. Сид Гамед-Бененгели не упоминает о месте рождения его, вероятно с намерением заставить все города и местечки Ламанча спорить о высокой чести быть его родиной, подобно тому, как семь городов оспаривали один у другого честь быть родиной Гомера. Умолчим о рыданиях Санчо, племянницы и экономки; пройдем молчанием и своеобразные эпитафии, сочиненные к гробу Дон-Кихота, упомянем только об одной, написанной Самсоном Карраско; вот она:

"Здесь лежит прах безстрашного гидальго, которого не могла ужаснуть сама смерть, раскрывая пред ним двери гроба. Не страшась никого в этом мире, который ему суждено было удивить и ужаснуть, он жил как безумец, и умер как мудрец".

- Здесь мудрый Сид-Гамед Бененгели положил свое перо и воскликнул, обращаясь в нему: О перо мое, хорошо или дурно очиненное, - не знаю - отныне станешь висеть ты на этой медной проволоке, и проживешь на ней многие и многие веки, если только не снимет и не осквернит тебя какой-нибудь бездарный историк. Но прежде чем он прикоснется в тебе, ты скажи ему:

"Остановись, остановись, изменник! да не коснется меня ничья рука! Мне, мне одному, король мой, предназначено совершить этот подвиг".

Да, для меня одного родился Дон-Кихот, как я для него.

Он умел действовать, а я - писать. Мы составляем с ним одно тело и одну нераздельную душу, на перекор какому-то самозванному тордегиласскому историку, который дерзнул или дерзнет писать своим грубым, дурно очиненным страусовым пером похождения моего славного рыцаря. Эта тяжесть не по его плечам, эта работа не для его тяжелого ума, и если ты когда-нибудь встретишь его, скажи ему, пусть не тревожит он усталых и уже тлеющих костей Дон-Кихота; пусть не ведет он его, на перекор самой смерти в старую Кастилию, {Авеланеда обещал описать в третьей части похождения Дон-Кихота в старой Кастилии.} вызывая его из могилы, где он лежит вытянутым во весь рост, не имея возможности совершить уже третий выезд. Чтобы осмеять все выезды странствующих рыцарей, довольно и тех двух, которые он совершил на удивление и удовольствие всем - до кого достигла весть о нем в близких и далеких краях. Сделавши это, ты исполнишь христианский свой долг, подашь благой совет желающему тебе зла, а я - я буду счастлив и горд, считая себя первым писателем, собравшим от своих писаний все те плоды, которых он ожидал. Единым моим желанием было предать всеобщему посмеянию сумазбродно лживые рыцарския книги, и, пораженные на смерть истинной историей моего Дон-Кихота, оне тащатся уже пошатываясь и скоро падут и во веки не подымутся. - Прощай!

КОНЕЦ.