Дон Кишот Ламанхский.
Часть вторая. Том четвертый.
Глава XIV. Встреча героя с ламанхским дворянином

ГЛАВА XIV

Встреча героя с ламанхским дворянином

Мы сказали, что рыцарь Дон Кишот, гордясь своею победою и почитая себя, по крайней мере, первым рыцарем в свете, ехал по Сарагосской дороге в твердом уверении, что уже никакой подвиг не может быть для него труден и опасен; он называл вздором все очарования и глупцами всех очарователей, забыв их прежние гонения. Одна только мысль о бедственной участи Дульцинеи уменьшала его счастие. Он думал об ней с горестию и искал уже в голове способа возвратить несчастной прежний ее образ, как Санко прервал его размышление.

- Милостивый государь! - сказал он. - У меня из головы не выходит странный нос Томасов. Я не могу понять, как можно иметь такой огромный нос, прятать его в карман, когда придет в голову; приставлять его ко лбу, когда захочешь?

- Как, приятель, ты в самом деле думаешь, что видел Томаса Сезиала и бакалавра Самсона?

- Как же не думать! Не будь носа, я рад божиться, что это мой кум Томас Сезиал. Я сам сколько раз бывал с ним вместе и с ним говаривал! Его рост, лицо и голос.

- Хорошо, Санко, рассудим порядочно! Первое, скажи мне, можно ли, не сойдя с ума, подумать, чтобы Караско-бакалавр, человек тихий и невздорный, вдруг ни за что, ни про что сделался рыцарем и приехал вызывать меня на поединок? Разве я его неприятель? Какое зло я ему сделал? Может ли он хотя в чем-нибудь на меня пожаловаться? Ни в чем! Я прав пред ним и телом, и душою! Ты скажешь: зависть? И этому быть нельзя. Как можно бакалавру завидовать рыцарю! Одинакого ли мы звания?

- Все это, сударь, прекрасно! Я рад во всем согласиться с вами! Но скажите, если это в самом деле проказы господ колдунов, какой черт велел им непременно выбрать фигуры Самсона Караско и моего кума Томаса, когда и без них много разных фигур на свете?

- Очевидная, самая простая причина! Предвидя, что в этом славном подвиге победа по обыкновению покорится копью моему, они поспешили дать побежденному образ моего друга, чтобы обезоружить справедливый гнев мой и спасти воина, ими на погибель мою вооруженного. Впрочем, Санко, не тебе сказывать о превращениях: ты сам видел одно такое, которому не найдешь примера ни в одной истории; ты помнишь, что в самую ту минуту, когда прелести молодой Дульцинеи ослепляли глаза твои, мне, бедному, мне, несчастному, казалась она гнусною, безобразною крестьянкою! Надеюсь, что это превращение немного потруднее Самсонова. Но мне ли думать о коварстве и хитростях чародеев!

Санко, который очень знал, что не чародеи, а он сам превратил Дульцинею в гнусную, безобразную крестьянку, не очень был доволен доказательствами своего рыцаря. Он не смел отвечать, опасаясь изменить себе, и почесывал голову, не говоря ни слова. Тут поравнялся с ними, путешественник, ехавший на прекрасной серой кобыле в яблоках. На этом незнакомце была епанча из зеленого сукна⁴⁰ с фиолетовым бархатным подбоем, такая же бархатная шапка; прибор на кобыле фиолетового же цвету с зеленым, сбоку маврокисская сабля⁴¹ на богатой перевязи; сапожки такие ж, как и перевязь, с зелеными лакированными шпорами. Во всем его наряде заметна была опрятность, без всякой излишней разборчивости. Лицо незнакомца, который, по-видимому, имел около пятидесяти лет, седины, ясное спокойствие лица его, все вместе вселяло к нему какую-то сердечную доверенность, какое-то особливое почтение.

Поравнявшись с Дон Кишотом, он поклонился ему учтиво и проехал мимо.

- Государь мой! - сказал рыцарь. - Если мне и вам одна дорога и если вы никуда не спешите, то я сочту за великое удовольствие быть вашим товарищем.

- Я бы, конечно, первый сделал вам это предложение, - отвечал путешественник, - когда бы не боялся вашего жеребца. Подо мною кобыла, как видите.

- О! Не бойтесь ничего, - воскликнул Санко, - наш конь очень учтив и спокоен. Во всю жизнь свою не имел он больше одного покушения. Мой господин и я долго этого не забудем; подъезжайте к нам смело; бедная скотинка и не поглядит на вашу кобылу.

Путешественник приближился к Дон Кишоту и начал пристально его рассматривать. Рыцарь ехал с открытою головою; он отдал шишак свой Санке, который держал его в руках, перед собою положив на седельную луку. Необыкновенное лицо героя, удивительная длина его лошади, его высокой рост, оружия, лицо, сухое и желтое, привели в такое изумление незнакомца, что сам Дон Кишот это заметил.

- Вы, конечно, мне удивляетесь! - сказал он, улыбнувшись. - Напрасно - я не более как странствующий рыцарь. Я оставил отечество, родных и дом родительский; заложил почти все имение и слепо кинулся в объятия фортуны. Я хочу воскресить странствующее рыцарство и давно, побеждая опасности, презирая несчастия, не покоряясь самой судьбе, езжу по свету, подаю слабым руку помощи, покровительствую притесненным, служу красавицам, защищаю моим копьем сирот и вдов оставленных. Некоторым подвигам, довольно счастливым, обязан я небольшою славою: моя история уже напечатана; тридцать тысяч экземпляров моей жизни раскуплены в Испании. Не буду удивляться, если раскупятся и еще тридцать тысяч. Одним словом, я Дон Кишот Ламанхский, прозванный рыцарем Печального образа. Скромность моя оскорбляется похвалами, которыми сам себя осыпаю. Но что делать, сударь! Иногда, как ни будь скромен, а поневоле скажешь о себе слово, если некому говорить другому.

Дон Кишот замолчал, а незнакомец, еще больше изумленный, не знал, что отвечать ему. Подумав, он начал говорить:

- Господин рыцарь! Извините, но ваши слова удивляют меня больше вашей наружности. Признаться, я не думал, чтобы в нынешнее время были еще странствующие рыцари на свете, и чтобы их истории печатались. Хотя почитаю душевно ремесло защитников невинности, вдов и сирот, но, право, никогда не думал встретиться с людьми, столько добродетельными, чтобы всю жизнь свою посвятить сему благородному званию. Поздравляю вас от всего сердца, и если печатная история ваших подвигов содержит в себе - как я и думаю - одно описание дел благородных и великодушных, то я, конечно, прочту ее с удовольствием, и с таким удовольствием, какого никогда не имел при чтении сумасбродных рыцарских романов, в которых не найдете вы никаких следов тени ума, вкуса и нравственности.

- Государь мой! - сказал Дон Кишот с важностию. - Не всякий согласится почитать вместе с вами сии книги вздорными и баснословными.

- Надеюсь, что все в том уверены!

- Я не уверен! И если бы имел время, то доказал бы вам неоспоримым образом, что нет ничего в свете правдоподобнее, справедливее и полезнее рыцарских романов. По несчастию, теперь вошло в обычай называть их баснями. Как бы то ни было, но мы оставим эту материю; скажите мне лучше, с кем я имею честь разговаривать?

доволен. Провожу время с женою, детьми и некоторыми друзьями. На досуге занимаюсь охотою, рыбною ловлею, хотя не имею собак, ни охотников: великолепие нейдет к моему состоянию. Стреляю рябчиков и цапель. Имею также несколько книг латинских и испанских: книги почитаю своими друзьями и для того не хочу иметь их очень много. История веселит меня и наставляет. Чтением духовных книг образуется мое сердце; но больше всего люблю сочинителей светских, соединяющих чистую нравственность с пылким воображением и прекрасным слогом. Иногда посещаю своих соседей; а чаще зову их к себе в гости; за столом, не пышным, но изобильным, стараюсь веселить их, не злослодя и не позволяя злословить. Не люблю разведывать о поступках моих знакомых; стараюсь наблюдать за своими: ограничиваю себя небольшою сферою, исполняю должности христианина и даю бедным часть своего избытка. Имея счастие быть благодетельным, не люблю хвастать своими благодеяниями, храню тайну в своем сердце: тщеславие уменьшает цену доброго дела; на что им хвалиться, когда оно само по себе приятно? Мирю моих соседей, соединяю несогласные семейства; доказываю им, что на земле нет счастия без взаимной любви и желания помогать своим ближним. Таким образом проходят дни моей жизни; я ожидаю спокойно той минуты, в которую предстану пред вечного Создателя, больше милосердого, нежели правосудного.

Дон Диего замолчал. Санко, который во все это время не говорил ни слова и слушал очень внимательно, спрыгивает с осла, подбегает к добродушному путешественнику, и заливаясь слезами, начинает целовать его ноги.

- Свою должность, сударь. Я христианин, а вы святой человек. Первый, которого вижу в зеленой епанче, на большой дороге.

- Желал, чтоб это была правда, - отвечал Санко, садясь на осла и обтирая рукавами слезы, которые катились еще по щекам его.

- Позвольте, милостивый государь, - продолжал Дон Кишот, - сделать вам еще несколько вопросов. Вы знаете, что древние философы, по несчастию, не просвещенные верою, ограничивали земными наслаждениями свое счастие и думали, что они обитают в кругу многочисленного семейства. Скажите мне, имеете ли детей, и много ли?

- Имею одного сына, государь мой, и должен вам признаться; что не нахожу в нем такого утешения, какое найти надеялся. Ему осьмнадцать лет; он учился в Саламанке: знает по-гречески, по-латыни, но, по несчастию, так привязался к поэзии, что перестал думать о других науках, гораздо полезнейших в обществе. Вместо того, чтобы воспользоваться своими способностями, своим умом для приобретения какого-нибудь выгодного звания по службе, он занимается, чем вы думаете? Вздорными сравнениями стихов Гомеровых с Виргилиевыми; разбором эпиграмм Марциаловых^{42 43}. Отечественных поэтов почитает он маловажными; презирает все новые языки: то, что написано не по-гречески и не по-латыни, кажется ему посредственным и недостойным никакого внимания.

- Я не имею нужды напоминать вам, государь мой, - сказал Дон Кишот, - что недостатки детей не должны уменьшать любви родительской. Отцы, без сомнения, обязаны заранее выбрать для детей своих лучшую и выгоднейшую дорогу, быть их путеводцами, им руководствовать, наполняя сердца их любовию к добродетели; но если дети уже в летах, если, не удаляясь от сей добродетели, они откажутся идти по тому поприщу, на которое ведут их насильно; если чувствуют решительную склонность к тому, а не к другому званию, к той, а не к другой науке, то, кажется мне, отцы и матери не имеют никакого права их неволить. Такое насилие может быть позволено одному ремесленнику, который, доставая хлеб работою, должен выучивать и детей ремеслу своему. Что же касается до вас, государь мой, то вы напрасно не радуетесь привязанностию вашего сына к поэзии. Она есть прелестная, цветущая дева, которой приятностям, блеску и скромной стыдливости удивляются и уступают пальму все прочие науки, завистливые и гордые между собою, покорные одной поэзии, единогласно признанной от них царицею. Поклоняться ей не почитают они унижением; и стараясь украшать ее, сами украшаются. Счастлив молодой человек, привязанный к поэзии! Счастлив, если умеет любить ее! Он должен и щадить, и беречь стыдливую красавицу, должен скрывать ее от взоров порочного; не желать для нее успехов ничтожных и постыдных; не продавать ее злобе и гордости в едкой сатире; не выставлять ее на сцену перед глазами безумцев и невежд, и я разумею под сим названием не одну толпу зрителей, сидящих назади, но и толпу знатных господ, которые не лучше судить умеют, сидя впереди. Если ваш сын, государь мой, в таком смысле любит поэзию, то поздравляю вас от всего сердца! Она сделает его счастливым, славным и добродетельным.

когда они писали свои поэмы, были не древние, а новые писатели; что они сочиняли стихи свои на том самом языке, на котором тогда все говорили, и не имели никакой нужды желать другого для выражения высоких мыслей своих. Удивляйтесь им, я согласен, но также удивляйтесь и доброму немцу, который говорит по-немецки, и кастилианину, который говорит по-испански, и даже бискайцу, если он на грубом языке своем умеет говорить прекрасно. Думайте, что хотите, любезный дон Диего; но я уверен, что если сочинение не нравится, то виноват не язык, а один сочинитель. Если он рожден поэтом, если душа его чувствительна и пламенна, без чего и самый упорный труд ничего не значит, то язык его будет приятен и привлекателен, то он откроет в нем сокровища неизвестные и возведет его на степень языков ученых и классических. Скажите ж своему сыну, чтобы не презирал испанского языка; скажите, что если бы Гомер родился в Испании, то наша "Илиада" не уступила бы греческой. Не противьтесь его страсти к стихам: только советуйте ему писать одни хорошие; подражать сим древним поэтам, которых он по справедливости обожает, быть врагом пороков, а не людей; прославлять и воспламенять в людях одни благородные чувства добродетели, и, наконец, не забывать никогда, что истинный гений в сердце, а не в голове; что перо есть орган души; что самое верное средство пленять верным изображением добродетели есть быть самому добродетельным. Будьте уверены, государь мой, что сын ваш, избравши такую дорогу, приобретет любовь и почтение своих современников и останется в памяти потомков. Сама фортуна рано и поздно сделается к нему благосклонною, и цари, земные боги, будут принуждены увенчать его оным бессмертным лавром, к которому громы коснуться не смеют⁴⁴. Пример почтения, которым люди обязаны гению.

Дон Диего слушал Дон Кишота с удовольствием и начинал думать, что он не совсем безумный. Санко, которому разговор путешественников показался скучным и продолжительным, свернул с дороги и кушал молоко у пастухов, которые в стороне стерегли свою скотину. Дон Диего, восхищенный умом и нравоучениями нашего рыцаря, хотел продолжать свои рассуждения; но Дон Кишот увидел вдали на большой дороге огромную повозку, над которой развевались бандероли с королевскими гербами⁴⁵. "Новое приключение", - подумал он и начал громким голосом кликать Санку, который, оставя пастухов, пустился во всю ослиную рысь к своему господину.

⁴⁰ ...епанча из зеленого сукна... -- У Сервантеса - "плащ из тонкого зеленого сукна". Зеленый цвет одеяния дона Диего де Миранда может иметь символическое значение: цвет листьев и травы, он гармонирует с обликом сельского помещика. Зеленый цвет, вошедший в прозвание героя, подчеркивает связь с гуманистическим идеалом блаженного "ничегонеделанья", которое является условием совершенствования личности.

⁴¹ Маврокисская сабля - У Сервантеса: мавританская сабля.

⁴² -- Марциал Валерий (40--102) - римский поэт-эпиграмматист.

⁴³ ...о Горации, Тибулле, Ювенале... -- Гораций (полное имя Квинт Гораций Флакк, 65--8 до н. э.) - римский поэт "золотого века" римской литературы; Тибулл Альбий (ок. 50--19 до н. э.) - римский поэт, автор элегий, воспевающих достоинства патриархальной жизни; Ювенал Децим Юний (ок. 60 - ок. 127) - римский поэт-сатирик.

⁴⁴ ...бессмертным лавром, к которому громы коснуться не смеют. "Естественной истории" Плиния.

⁴⁵ -- Бандероль (устар.) - ярлык, клейменая бумажная полоса, тесьма для оклейки вещей, по уплате за них пошлины, акциза.

В главе размещена копня гравюры Хальбу с иллюстрации Лебарбье.