| Автор: | Сервантес М. С., год: 1616 |
| Категория: | Роман |
ГЛАВА XXXII
Предлагают средства уничтожить очарование Дульцинеи
Надежда не обманула Санку. Увидели торжественную колесницу, в которой запряжены были шесть мулов серых в яблоках. В колеснице, весьма просторной, находилось двенадцать фигур, совершенно белых, с пылающими факелами, окружающих трон, на котором сидела Нимфа в серебряной мантии, ослепляющей глаза своим блеском. Лицо ее было накрыто покрывалом, таким тонким и прозрачным, что все черты красавицы сквозь него различить было можно. Она, по-видимому, имела не больше осьмнадцати или девятнадцати лет. Ничто не могло сравниться с ее красотою и приятностию. Близ нее стояла длинная неподвижная фигура, в черном саване, под креповым покрывалом. Как скоро колесница поравнялась с Дон Кишотом, флейты и рога замолчали, услышали согласные звуки арф, игравших около трона. Длинная неподвижная фигура вдруг сбросила с себя креп, и все увидели старика сухого, бледного, похожего на привидение. Санко едва не ударился затылком об землю. Сам Дон Кишот несколько смешался. Старик, посмотрев на него, сказал следующее:
- Как бы не так! - воскликнул Санко. - Только три тысячи пять сот ударов! Безделица, ваше превосходительство! Господин Мерлин! Выдумываете прекрасные рецепты против очарования. Желал бы я знать, какое дело до моей кожи волшебникам? Если госпожа Дульцинея сделается прекрасною только тогда, когда я себя высеку, то, видно, ей оставаться дурною крестьянкою.
- Замолчи, грубиян, - воскликнул Дон Кишот, - или сей час будешь привязан к дереву и получишь вдвое больше ударов, нежели сколько угодно господину Мерлину.
- Нет, - сказал Мерлин, - Санко должен высечь себя сам добровольно, когда захочет. Судьба, к нему благоприятная, позволяет убавить половину из назначенных ударов, если Санко согласится дать другому себя высечь.
- Ни другому, ни себе не позволю этого сделать, - отвечал Санко. - Какое мне дело до госпожи Дульцинеи! Разве она моя дочь или жена, и разве я сумасшедший? Соглашусь ли я себя изуродовать из почтения к ее прекрасному личику? Пускай мой господин, который так ее любит, который зовет ее всякую минуту своею богинею, своею жизнию, изволит за нее испестрить себе спину, это будет очень справедливо и похвально! Я же человек посторонний и ни во что мешаться не намерен.
- О безжалостнейший из оруженосцев, каменное сердце, железная душа! Ты не хочешь из любви к своему благодетелю снести безделицы; не хочешь вытерпеть легкой боли, которую всякий ребенок вытерпит без роптания, без крику, даже не наморщившись. Посмотри вокруг себя, жестокий: все тронуты моими несчастиями; один ты не знаешь жалости, один ты можешь видеть с холодностию мои глаза, прежде столь прелестные и блестящие, теперь от слез помраченные; мое лицо, прежде украшенное живым румянцем, теперь увядшее и бледное; мою молодость, которая обещала мне столько счастия и наслаждения в будущем и которая должна исчезнуть в слезах и унынии: теперь кажусь тебе в другом виде; могущий Мерлин на время возвратил мне прежние прелести: он думал, что красота в унынии не может не тронуть и тигра; но тигры чувствительнее Санки. Ах! Смягчись, смягчись, любезный оруженосец! Ты так жалостлив от природы! Смягчись если не моим, то господина твоего страданием: смотри, как он терзается! Он умрет, если ты будешь долее томить его своею нерешимостию.
- Ах! В самом деле, - воскликнул Дон Кишот, опершись на герцога, - чувствую, что силы мои ослабевают!
- Санко, друг мой, Санко! - сказала герцогиня. - Сердце твое неужели ничего не говорит тебе?
- Извините, сударыня; сердце мое говорит и очень явственно, что удары плетью совсем неприятны и что я не дам себя высечь. Но здесь, правду сказать, не умеют просить ни о чем. Госпоже Дульцинее хочется быть прекрасною, и для того я должен содрать с себя кожу; и меня же называют каменным сердцем, железною душою, тигром жестоким, всем, что есть худшего на свете! Если бы она изволила привезти мне мази и корпии или какой-нибудь небольшой подарок в доказательство своей благодарности, я бы тогда подумал, и может статься, что-нибудь выдумал. Осел, навьюченный золотом, идет бодрее: с терпением и подарками все можно сделать; напротив, меня же бранят без всякой пощады. Господин мой, рыцарь, вместо ободрения, хочет привязать меня к дереву и удвоить мне порцию. Милостивые государи! Жаль очень, что вы все плачете; но вам надобно подумать, что хотят сечь оруженосца, губернатора; надобно быть учтивее и просить его не так, как вы просите, без брани, без грубости! Надобно дать ему время на размышление и даже выбрать другую минуту для того, чтобы его уговаривать, потому что теперь он очень устал и очень сердит на дубовый сук, который изодрал на нем прекрасный зеленый кафтан.
- Видя твое упрямство, друг мой Санко, - сказал герцог, - я начинаю думать, что нельзя тебе дать обещанного острова. Всякий губернатор должен быть жалостлив, великодушен, всегда готов услуживать красавицам, помогать несчастным; в противном случае он не может повелевать другими. Оставляю тебе на выбор или не иметь губернаторства, или покориться своей участи.
- Нельзя ли дать мне двух или трех дней на размышление? - спросил Санко.
- Ни двух часов, - воскликнул Мерлин, - решайся в сию же минуту. Если не согласишься на то, чего от тебя требуем, то Дульцинея, оставшись навек крестьянкою, возвратится в Монтесиносскую пещеру; если же согласишься, то она улетит в Елисейские поля и там будет ожидать своего искупления, которое от тебя одного зависит.
Санко стоял, потупя голову, и не спешил отвечать.
- Говори, приятель, - сказала ему герцогиня, - будь отважнее! Надобно помнить благодеяния добрых людей. Сказать "да" ничего не стоит; этим одним словом сделаешь всех нас счастливыми; подумай, что...
- Боже мой! Сударыня, - воскликнул Санко, - я думаю, что всякому чужая беда кажется сном; что подавать совет не мудреное дело. Но по несчастию, я вас люблю от всего сердца и не могу вам отказать ни в чем, и для того соглашаюсь дать себе три тысячи пять сот ударов плетыо в угодность госпожи Дульцинеи, которую не почитаю ни прекрасною, ни очарованною. Однако с условием, чтобы меня не принуждали; чтобы не приказывали мне сечь себя до крови; чтобы считали всякий промах за удар; чтобы господин Мерлин, который все знает, мне сказывал, когда обочтусь в свою невыгоду.
- Не беспокойся об этом! При последнем ударе Дульцинея, в прежнем своем виде, перед тебя предстанет с искреннейшею благодарностию и с небольшим подарком...
- Когда так, я согласен! Буду высечен!
Тут музыка и выстрелы опять послышались. Дульцинея движением головы простилась с герцогом, герцогинею и Дон Кишотом, а Санке поклонилась в пояс с приятною улыбкою. Колесница скрылась. Герой наш в восторге обнял своего оруженосца; все поздравляли его с окончанием такого важного дела; заря занялась, и охотники возвратились в замок.
Примечания
35 Великий Дон Кишот! Мерлин перед тобой!... Явится пред тобой! -- "Монолог Мерлина" у Флориана значительно сокращен (до 13 стихов). Сохранив объем французского текста, Жуковский изменил его композиционные пропорции, перенеся акцент с первой части стихотворения, описывающего могущество Мерлина, на вторую, передающую способ расколдовать Дульсинею. Изменено и количество ударов плетью, которыми Санко, нанеся их сам себе, может спасти возлюбленную Дон Кишота. У Сервантеса и Флорпана их 3300, у Жуковского 3500. Кроме того, в русском переводе Мерлин непосредственно обращается к Дон Кишоту, называя его "великим". До нас дошли автографы этого стихотворения. На л. 10 об. - черновой перечеркнутый автограф, без названия. Помещен в подборке "Т. V" под цифрой "11", написанной сверху слева карандашом. Приведем этот вариант:
На правом поле напротив последнего стиха приведенной выше редакции перевода написано: "Поправить первую строфу". На л. 13 об. находим еще одни черновой автограф этого стихотворения, с заглавием "Великий Дон Кишот", пронумерованный цифрой "11":
Наконец на л. 14 записан еще один черновой вариант стихотворения отдельных стихов - все перечеркнуто: