Дон Кишот Ламанхский.
Часть вторая. Том шестой.
Глава LV. Прибытие Дон Кишота в деревню. Его болезнь и смерть

ГЛАВА LV

Прибытие Дон Кишота в деревню. Его болезнь и смерть

Дон Кишот, восхищаясь мыслию, что милый предмет его нежной любви опять возвратил свои прелести, ожидал нетерпеливо утра, в надежде, что с первыми его лучами предстанет пред ним Дульцинея.

Заря занялась, - нет красавицы; Дон Кишот, удивленный, продолжал свой путь, поглядывал туда, сюда, беспокоился, двигался на седле. Всякая путешествующая женщина приводила его в трепет; он спешил к ней навстречу, всматривался в ее лицо; она проходила мимо, не говоря ни слова, и он оставался, опустив голову, с тяжким унынием в сердце. Так прошли два дня. Герои наши, наконец, увидели с высоты одного пригорка свою деревню. Санко упал на колени и воскликнул:

- О моя милая родина! Твой Санко здесь опять! Не богатый, не знатный, а высеченный Санко, с ним и господин его, Дон Кишот, славный рыцарь, правда, побежденный, но это - безделица: не все коту масленица, бывает и великий пост!

Дон Кишот велел своему оруженосцу встать, и они въехали в деревню. Первые встретились с ними священник и Караско - бакалавр, которые шли прогуливаться; увидя своего друга, они побежали к нему с отверстыми объятиями. Дон Кишот соскочил с Рыжака, прижал их к сердцу и, взяв их обоих за руки, пошел с ними к себе в дом, окруженный множеством ребятишек, которые все кричали в один голос:

- Господин Дон Кишот приехал! Добрый Санко Панса приехал!

Тереза услышала крик и выбежала полуодетая вместе с дочерью навстречу к своему супругу; но видя, что он пеший, остановилась и воскликнула:

- Что это? Где твоя карета? Где твои лошади и лакеи? Ты пришел пешком?

- Пришел пешком, жена, и принес денег! Поцелуй меня!

- Ах, мой милый друг, Санко, как я тебе рада! Ты потолстел, мой сын! Поцелуй же Саншетту; она ждала тебя, как ясного утра! Пойдем с нами домой! Теперь нам есть о чем поговорить!

Мать и дочь взяли Санку под руки, осла за узду и повели их домой, целуя то того, то другого попеременно.

Управительница и племянница вышли встречать Дон Кишота с такою искреннею, живою радостию, что наш герой был сильно тронут; он рассказал им, как его победили на поединке, какое он условие обязался исполнить и как должен пробыть целый год дома, не принимаясь за оружие. Бакалавр и священник старались его утешить, но тщетно; ничто не могло разогнать его печали. Друзья его простились с ним, прося его подумать о своем здоровье, чем-нибудь рассеяться и быть веселее; он отвечал с угрюмостию, что последует их совету. Управительница дала ему несколько благоразумных наставлений, которых он не слыхал, и его меланхолия усилилась к вечеру и на другое утро.

Прошло несколько дней; молчаливый Дон Кишот ни в чем не принимал участия; потерял аппетит; не жаловался, не показывал никакого неудовольствия, искал уединения, задумывался, плакал и старался скрыть свои слезы. Один Санко заставлял его иногда улыбаться своими смешными рассуждениями; но улыбки его всегда были смешаны с горестью, а лицо всегда было мрачно и уныло.

Увы! Несчастные смертные, как бы ни отличались своею славою, своею фортуною, своими достоинствами, всегда поспешно приближаются ко гробу. Дон Кишот был готов сойти в него: час его наступил; жестокая горячка принудила его слечь в постель. Во все время его болезни Караско, Николас и священник были при нем неотлучно. Добрый Санко, в тоске и беспокойстве, не выходил из его горницы; послали за лекарем, который сказал, что меланхолия есть единственная причина болезни. Санко, несмотря на свою горесть, старался развеселить своего господина, говорил ему о том, как весело им будет жить пастухами, играть на свирели, ходить по лугам, по рощам, сказывал, как он купил для сбережения стада огромных собак, которые называются: одна - Барзаною, другая - Бутроном. Больной слушал, посматривал на него с нежностию, и благодарный взгляд его показывал, что он угадывает его намерение.

Болезнь усилилась; лекарь, по прошествии шести дней, сказал, что не осталось никакой надежды. Дон Кишот чувствовал свое состояние; он просил, чтобы его оставили одного, заснул, спал около семи часов, и, проснувшись, сказал управительнице и племяннице:

- Радуйтесь, мои милые, Богу угодно было, при конце моей жизни, оказать мне милость, важнейшую из всех и для меня самую вожделенную.

- Ах, друг мой, Он возвратил мне то благо, которое всего драгоценнее для человека, которое одно доставляет ему спокойствие в этой бедственной жизни и делает его способным для счастия в будущей: рассудок! Я потерял его, посвятив свои досуги чтению безумнейших книг. Теперь небо награждает меня им снова; но я не долго буду наслаждаться сим счастием. Хочу воспользоваться немногими оставшимися мне минутами, хочу загладить, если можно, мои несчастные заблуждения, хочу сделать добро, которого еще не сделал. Созовите, прошу вас, отца священника, бакалавра Самсона, Николаса и доброго Санку, перед которым я виноват в том, что заставил его вместе с собою безумствовать.

Через минуту все сошлись у его постели; он сказал им слабым голосом:

- Друзья мои, поздравьте меня, я уже не Дон Кишот Ламанхский, а просто Алонзо Киксана, которого некогда называли добрым; я уже не подражатель Амадиса и Галаора, мечтательных героев, которых мое воображение принимало за существенных; я ваш сосед, ваш верный друг, ваш брат, который оплакивает свое несчастное заблуждение и надеется в последнюю минуту своей жизни найти в себе довольно ума для искреннего, сердечного раскаяния. Исповедуйте меня, господин священник, а вы, друзья мои, позовите нотариуса, я хочу написать завещание.

Все молчали в горестном изумлении; Санко, который до сих пор не думал, чтобы господин его был в опасности, упал на колена подле постели и залился слезами. Больной протянул к нему руку и просил, чтобы он оставил его одного с священником. Исповедь продолжалась недолго; увы! Сердце его было так чисто! Он сам велел позвать своих друзей, которые все плакали. Дон Кишот просил их утешиться. Между тем пришел нотариус; он приказал ему начать духовную обыкновенным образом; потом, собравшись с последними силами, начал сказывать слабым голосом следующее:

ему мною при нашем отъезде, запрещая моим наследникам требовать от него отчета и сожалея, что все надежды, которые подавал я ему в своем сумасшествии, не были и не могли быть исполнены.

- Ах нет, сударь, Бога ради! - кричал Санко, не давая писать нотариусу и заливаясь горькими слезами. - Вы не умрете! Нельзя, чтобы вы умерли: живите, послушайтесь меня, мой добрый господин, прогоните эту печаль, которая вас убивает. Я все буду делать, что вы мне ни прикажете: буду пастухом, рыцарем, оруженосцем, чем вам угодно, лишь бы только жить вместе с вами. Если хотите, еще раз себя высеку; скажу, что вас победили по моей глупости оттого, что я не подтянул подпруг Рыжаку, что я один во всем виноват, что никогда...

- Благодарю тебя, мой бедный Санко, - отвечал слабым голосом умирающий, - я так долго был в глазах твоих безумцем, что ты меня умным и вообразить не можешь. Позабудем свои прошедшие заблуждения, не переставая быть друзьями! Я все тот же друг твой, искренний и верный; но уже не Дон Кишот, не рыцарь, и чтобы заключить по-твоему пословицею, прибавлю: гнездо осталось, а птичка улетела; дай мне кончить, мой сын, я сожалею только о том, что не могу сделать для тебя столько добра, сколько бы хотел.

Он назначает по себе наследницею Антонину Киксану³⁶ поручает исполнение завещания; в заключение просит прощения у всех честных христиан в том, что подавал им худой пример своею несчастною жизнию и еще в том, что дал случай глупому сочинителю новой истории Дон Кишота написать вздорную, бессмысленную книгу, скучную и несносную для читателей.

Дон Кишот, подписавши духовную, просил священника причастить его Святых Тайн; причастился со всем усердием христианина и с удивительным спокойствием духа; потом заснул; к вечеру впал в совершенное расслабление и скоро потом скончался.

Таков был конец ламанхского героя, которого отчизны Бененжели не называет, вероятно, для того, чтобы все города и деревни этой славной страны могли спорить о имени его родины, он также не говорит ничего ни о горести доброго Санки, ни о слезах управительницы и племянницы, ни о печали друзей сего добродетельного и любезного человека. Ему написали множество эпитафий; только одна из них осталась в памяти людей: ее сочинил Самсон Караско.

Здесь Сид Гамед Бененжели обращается к своему перу и говорит: "Прости, мое любезное перо; худо ли, хорошо ли ты было мною очинено, я тобою писал без скуки; теперь тебя оставляю, и дай Бог, чтобы никакой глупый бумагомаратель не вздумал тебя очинить по-своему или не притупил тебя, не зная, как с тобою обращаться. Скажи ему, что на свете один Дон Кишот, что одному тебе назначено и возможно было описывать его подвиги; скажи ему, что этого героя нет уже на свете, что стыдно и бессовестно беспокоить мертвых; если ж бесстыдники тебя не послушают, перо мое, если, несмотря на твои увещания, они захотят непременно вытащить этого бедного человека из гроба и заставить опять бродить по всему свету, иступись, изломайся в их грубых руках или заставь их писать нелепости и бредни! Что ж касается до меня, то мое дело кончено: я хотел посмеяться над глупыми рыцарскими романами; Дон Кишот мой дал им смертельную рану; я доволен; прости, мое перо, Бог с тобою!"

КОНЕЦ

³⁶ ...Антонину Киксану... -- У Сервантеса: Антония Кихано.

³⁷ Здесь тот покоится, кто целый век скитался... Тогда б из мудрецов мудрейшим почитался! -- Эпитафия на смерть Дон Кихота, состоящая в подлиннике из 2-х строф по 5 стихов, подчеркивает устремленность героя к миру идеала, которую не сломила даже смерть, и еще раз заостряет проблему безумия Дон Кихота, обретшего славу мудреца только после смерти. Флориан сводит содержание эпитафии в 4 стиха, акцентируя идею гармонии личности Дон Кихота, сочетавшего в себе добродетель и смелость, и сожалея, что "прелестное" безумие Дон Кихота мешало окружающим увидеть в нем мудрого человека ("Hélas! s'il n'eût été le plus charmant des fous, / On eût trouvé dans lui des humains le plus sage"). В переводе Жуковского одним из центральных оказывается мотив скитания Дон Кихота, его вечного поиска идеала при жизни, которому противопоставлен мотив вечного покоя после смерти. Два последние стиха эпитафии заостряют амбивалентность интерпретации мотива мудрости-безумия Дон Кихота и окружающего его мира. Сохранилось несколько автографов этого перевода Жуковского. На л. 14 в подборке "VI", пронумерованный цифрой "16" (слева сверху, карандашом), находится черновой автограф:

В главе размещена копия гравюры Куани с иллюстрации Лебарбье.