Жизнь Наполеона Бонапарте и проч. Соч. Сира Валтера Скотта (Статья 4-я и последняя)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Жизнь Наполеона Бонапарте и проч. Соч. Сира Валтера Скотта (Статья 4-я и последняя) (старая орфография)

Забывая, кажется, экспедицию Англичан в Египет, и две армии, приведенные в Голландию Герцогом Иоркским, в 1793 и 1799 годах, В. Скотт думает, что в первые двенадцать лет воины, Английския войска мало приобрели славы от ошибок Сен-Джемского Кабинета, который, по его мнению, руководствовался планом, не столько военным, сколько меркантильным, и раздроблял силы народные, а не соединял их для удара более решительного. Автор спешит сказать (том XI стр. 23), что "первые признаки изменения Английской политики явились в славной Копенгагенской экспедиции."

Здесь не можно удержаться от горестной улыбки. Читатель вспомнят: сколько раз Автор приставлял к имени Франции вероломство, зверство, разбойничество? Давно-ли (т. X стр. 132) обвинял он Пруссию в недобросовестности, в эгоизме, и самым обидным тоном объявлял, что она была столько-же нестерпима своим хищничеством, сколько неизвинительна тесными пределами своей политики (стр. 121 ). Когда сия держава потеряла сражение на поляк Иенскях, он не боится сказать вам, что в сем бедствии "не могли не признать, с некоторым удовольствием, возмездия, заслуженного политикою Пруссии, в последнее время непрямодушною, корыстною и столь-же недальновидною, сколь жадною и недобросовестною" (стр. 173). Наконец, наследующих страницах он позволил себе изобразишь нам поступок Берлинского Кабинета, положившого приступить к союзу с Англиею, не отступая от Ганновера, уступленного ему Наполеоном, как поступок несправедливые и своекорыстные.

Ухо читателя еще наполнено сими восклицаниями, оглушено еще сими бранями, которые он, не смотря на их холодность, желал-бы приписать великодушному негодованию. Теперь, он спрашивает самого себя: Человек, показавший необыкновенную строгость к чужестранным Правительствам, как будет говорить о своем собственном, переменяющемся в политике, то есть, во время совершенного мира сожигающем столицу Дании, для того, чтобы заставишь государя Датского выдать свои флот и арсеналы? Какое слово выберет историк из множества оскорбительных наименований, коими он безпрестанно удивлял нас? Не будет это вероломство? но выражение кажется вам неполным; , кажется вам несвойственным и неудовлетворительным; вы ищете другого слова, колеблетесь. Но Сир В. Скотт не раздумывает долго: первым словом в устах его является - человеколюбие! Да, экспедицию Копенгагенскую сделали столь грозною из человеколюбия, чтобы Датчане, с самого начала поняли, как безполезно будет всякое их сопротивление! Спешу объявить однакож, что Автор видит здесь человеколюбие только в исполнения; касательно-жь сущности дела, соглашается, что такой способ требовать ручательств был суров. За то, сделав эту уступку, он продолжает: "При обыкновенной форме политики между народами, такия реквизиции Англии относительно Дании, были-бы неизвинительны, если-бы их не оправдывали тогдашния обстоятельства. Положение Англии было подобно положению человека, угрожаемого приближением превосходных сил смертельного неприятеля, и в это-же время видящого подле себя вооруженного человека, которому имеет он право не вверяться, потому, что сей уже два раза вооружался на него, и все показывает, что он готов изменить ему и в третий. В таком (е случае, угрожаемый, без сомнения может по всем правам требовать, чтобы третий объявил ему свои намерения; если-же достанет силы, то может отнять у него оружие и удержать оное как лучшее поручительство за его неутральность (т. XI стр. 28)."

Подлинно! после этого стоило труда, в продолжение десяти томов взывать к общественной вере и народному праву, чтобы раздать всем нарушителям прав народных такое полное отпущение в грехах! Но пусть на минуту примут столь удобное учение - и в летописях мира не найдется ни единого притеснителя, который не мог-бы оправдаться вероятными намерениями своих жертв. К счастию В. Скотта, чувствуешь, что патриотизм не столько ослепил его совесть, сколько разсудок, и что, даже веруя в необходимость сей меры критической и решительной, ему было гораздо труднее одобрить ее, чем похвалить. Однако-жь, каково народное предубеждение у столь отлично умного Человека! Избавим его от всякого другого доказательства в этом роде; и это я должен был привесть для его мночисленных читателей, опасаясь, чтобы во всей Европе не нашелся, хотя один из них, который отважился-бы сделать его судьею между Английским и других народов Правительствами.

Но, так много насмехавшись (потому, что у В. Скотта История любит насмешку) над нашими намерениями сделать высадку в Англию; сказавши в последствии, что Бонапарте видел, как при Трафальгаре погибли все надежды его на вторжение, для чего ссылаться и на приближение смертельного неприятеля и на его превосходные силы? Не будет-ли противоречия между превосходством наших сил и презрением, более нежели высокомерным, какое возбуждали в Англичанах угрозы и вооружения Наполеона, даже прежде дня, истребившого наши надежды? Как-бы то ни было, но порядок идеи довел нас до похвал, при всяком случае, и весьма справедливо, воздаваемых нашим Автором Английским морякам, за их храбрость и удивительную ловкость. Европа, особенно Франция, думает и говорит о них также как В. Скотт; но она будет сожалеть, единственно за него и за них, что он надеялся польстить им, явившись столь несправедливым к нашим морякам.

Какое чувство угодно ему внушишь нам, когда мы слышим, что он сравнивает наши эскадры с зайцом, бегущим перед сворою? Очень знаю, что все эти порицания, более жалкия, нежели оскорбительные, износились в продолжение веков в народных, или лучше сказать, простонародных песнях Англичан (так платят они нам за нашу Англоманию!); но еще не доказано, чтобы справедливость и вкус позволяли делать Историю эхом Соутварских таверн. Здесь недостаток не в одном отсутствии справедливости и приличия: здесь страшная неловкость. Геройство побежденных при Трафальгаре и Абукире необходимо для славы их победителей: отнять его у первых, значит помрачить славу последних. Кажется, в этом случае сама истина была столь богата и прекрасна, что она одна могла-бы удовлетворить народное честолюбие, самое взыскательное, и Историк, не унижая Турвиллеи, Дюкенов, Сюффреннов, и проч., мог-бы сохранить Британской морской силе её достоинство и означить её превосходство, коих никто не оспоривает.

Признаюсь, гораздо оригинальнее и труднее было доказать, за что однакож Историк ее побоялся взяться, что Английский солдат, человек за человека, имеет то-же превосходство над своими неприятелями, какое Английские моряки над коряками других народов. И доказательство, на которое он опирается, конечно покажется странно выбранным. Это - поверят-ли? - незамечательная, ничтожная победа Майдская в Калабрии, одержанная Сир Джоном Стюартом, над Генералом Ренье! Так-то, после двадцати лет безпрерывной и отчаянной борьбы атлетов, судят по образу однодневного счастия! Когда безчисленные армии столько лет мерялись друг с другом, хотят чтобы венок мужества был ценою сшибки пяти или шести тысяч человек. По крайней мире, хорошо-ли знают обстоятельства сражения, которое одно должно утвердишь достоинство храбрых между двумя великими народами? Не могу подтвердишь этого.

Вот рассказ В. Скотта: "В девять часов утра оба войска были готовы к битве. Английская бригада легкой пехоты составляла правое крыло линии фронта, а первый легкий отборный полк составлял левое крыло Французов. Таким образом, противополагаясь один другому, оба сии корпуса, как-бы с обоюдного согласия, после двух или трех выстрелов, пошли на штыки. Английский начальник заметив, что плащи, бывшие у солдат его на спинах, мешают им, велел остановиться, чтобы солдаты могли сбросишь с себя плаща. Видя, что неприятель идет вперед, и думая, что страх заставляет его колебаться. Французы пошли усиленным шагом, громко восклицая... Но Англичане, как скоро освободились от своей тягости, получили приказ двинуться на неприятеля: они двинулись бодро, и в свою очередь скорым шагом, с примкнутыми штыками. Тут Французские офицеры начали поощрять своих солдат, которые потеряли спелость, увидев, что поменялись ролею с Англичанами, перестали быть нападающими. Они остановились, все усилия офицеров подвинуть их вперед, остались безуспешны, и когда Англичане приблизились; противники их разстроили свои ряды и побежали (т. XI стр. 8 и 9 )."

Но вот что нахожу я в Опыте исследования о легкой пехоте (Essai sur l'Infanterie légère), сочинении Генерала Дюэма. Прежде всего читатели заметят, что здесь не историк, как в предшествующем повествовании, описывающий битву, и желающий показать неприятельских старых усачей, бегущими при одном приближении молодых рекрут своего народа; но Автор сочинения чисто дидактического: он должен был говорить о сражении, тем с большею точностию и большим безпристрастием, что говорит о нем единственно для подтверждения примером правил им выше изложенных. Описав порядок, в каком он располагает свою аттаку, и заметив, что неприятелю всего лучше ожидать ее твердо в батальной, хорошо устроенной линии, готовой произвести огонь на близком выстреле он прибавляет (стр. 390 ): "Так, Англичане отразили при Майде, в Калабрии, войнами Генерала Ренье, приближавшиеся с штыками, не стреляя, и положили на месте почти все первые ряды из." Эти два рассказа совершенно несогласны один с другим. Но если-бы последний и не был верно засвидетельствован, то шло задумался-бы принять его? Он один естествен: он объясняет гибель наших старых отборных войск, и всего более он, с особенною вероятностию, даешь понятие о торжестве их противников, потому, что если Англичане доказали свое уменье ходишь в штыки, то еще более отличились они хладнокровием, с каким ожидали самой жаркой аттаки, и меткостью выстрела, сохраняемою имя в самые опасные минуты.

Историку угодно также, чтобы в битве Вимеираской, имевшей следствием капитуляцию Жюно, успех правого крыла Англичан решен был двойным нападением в штыки, где, "как при Майде, Французы храбро шли вперед, но потеряли бодрость в роковую минуту столкновенья..." Какой другой причине, спрашивает он у самого себя (т. XII. стр. 55), можем мы приписать то неотрицаемое событие, что весь первый ряд, состоявший более нежели из трех сот гренадеров, был опрокинут в одну минуту?"

На эте четыре строчки можно написать четыре листа возражений. Я не буду так многословен; но прежде всего замечу, что весьма редко случается, чтобы при нападении на штыках, войска оставались в развернутой линии; они обыкновенно строятся в колонну, и тогда, первый ряд составляет почти всегда третью часть взвода, следовательно, в нем не может быть трех сот. Во вторым, если-бы к сшибке холодным оружием, весь первый ряд был опрокинут, это было-бы ясным доказательством, но он не бежал, а смело сблизился с неприятелем, или покрайней мере, ожидал его в наилучшем порядке. Наконец, от того, что В. Скотт не позаботился о ясности описания битвы, не льзя хорошо распознать; о какой аттаке говорит он; однакож, все заставляешь полагать, что в этом месте он имел в виду аттаку нашего второго полка гренадеров. Но очевидный свидетель сего движения, Генерал Фуа, вот что рассказывает о нем: "Много потерпев на марше от неприятельских выстрелов чиненными ядрами, колонна готова была развернуться, когда шесть полков Английских открыли в нее ружейный огонь, сходившийся в одну мешу. Два первые взвода были истреблены в одну минуту. Колонна не имела возможности прямо построиться в боевой порядок, и уклонявшись вправо, не взирая на приказание и пример вождей, спустилась в овраг."

Вот, не рассказ слово в слово (для сокращения я изменяю его), но свидетельство Генерала, где видна печать величайшей точности {См. Histoire de la Guerre de la Péninsule, T. IV, стр. 934.}. Пусть судят теперь: есть-ли, в этом деле, или в Майдском, что нибудь такое, что-бы заставило, не раздумывая, провозгласишь неоспоримое превосходство Англичан, везде, где только они встречались в равном числе с своими противниками.

может быть, как наши, более непоколебимые ни упорные, особенно более ловкие стрелки, Английские солдаты не имеют ни той силы в аттаке, ни той быстроты в маршах, ни того мужества в бедствии, как наши, и далеко не обладают, в той степени, как их соперники, сметливостию, необходимою для всех войск, за аванпостах, и для всех корпусов, начинающих или продолжающих осаду.

Одною верною чертою, где нибудь кстати, заметить сии различия между войсками, вообще или попеременно заслуживавшими честь быть примером для войск всех образованных государств: вот что, кажется мне, было-бы достойнее Истории и В. Скотта, чем безпрестанное старание его утверждать, (а Бог знает как!) превосходство своих соотечествеников, в схватках голова на голову. В этом упорстве его есть что-то детское, невольно изумляющее. К чему оно? Чего хотел Автор? Можешь быть угодить тому классу Английской публики, который, как говорят, наконец решительно убедился, что один Великобританец непременно победит, при всякой встрече, трех Французов, или четырех, или, помнится, даже десятерых? По крайней мере не льзя не вывесть такого заключения, когда примем труд сблизить размышления Историка, разсеянные в повествовании его о воинах на Пиринейском полуострове. Конечно, это его слабость, но такая невинная, что что для нее не нужен-бы дальнейший комментарий, и здесь я положил-бы перо, если-бы Автор не позволял себе, по случаю Пиринейской-же войны, такого обвинения, что мне не возможно оставить его без ответа.

"Никогда Франция столько не гордилась Наполеоном, и никогда не удивлялись ему так, как по возвращения его из Байонны, когда стараясь овладеть короною Испании, он сделал великое преступление и явное дурачество." Вот что утверждает Сир Валтер, слово в слово, том. XI. стр. 267. Он не думал клеветать на нас: в этом я уверен; он сам был обманут. Но бросая на какой либо народ столь важное обвинение, не должно-ли заблуждению обвинителя быть непобедимым, и тогда только будет оно еще извинительно, ибо должно выдержать самое тщательное, самое глубокое исследование. Спрашиваем у обвинителя доказательств. Он ссылается на речи префектов и сенаторов. Ручательство прекрасное! Но давно-ли забыл он, кто в это время был суффлёром всех декламировавших роли? Столько раз, и так справедливо, обозначив учрежденные тогда власти, скромным эхом мыслей Наполеона, для чего теперь решается он почитать их истолкователями мыслей народа? Он свидетельствуется почестями, отданными Наполеону на всем пути от Байонны до Парижа; спрашиваю его: кто учреждал сии празднества? Но, продолжает он, все народонаселение теснилось на дороге. Где он видел это? Конечно, в Монитёре? Но разве опять забыл он: кто был тогда редактором или главным цензором Монитёра и всех других журналов? Как не понял он, что чем более народ являлся недовольным, тем более Наполеон должен был окружаться или прикрываться оффицияльными комплиментами? Нет! что-бы ни говорили Сенат и префекты и Монитер и В. Скотт, нет! Франции не была сообщницею в Байоннском вероломстве! Напротив: ничто, решительно ничто, никогда м нигде, так скоро, так сильно не было означено печатью всеобщого неодобрения. Ни в одной части целой Европы не смотрели с такою горестью, как во Франции, на человека, которому счастие и его гении вверили судьбу нашу, употребившого геройство наших войск на порабощение народа, явившагося в то время столь достойным спасения своей независимости. В самых отдаленных деревеньках и в Парижских гостиных, все голоса, все сердца были на стороне утесняемых, и даже, гораздо позднее, даже тогда, как Испанцы, раздраженные бедствиями, смешали свои благородные подвиги с отвратительными жестокостями, Франция ни на минуту не переставала жалеть о них. Не похожая на старинную свою соперницу, она показывала себя человеколюбивою и сострадательною ко всем своим пленникам; она сделала еще более для пленных Испанцов: она изъявляла им не только человеколюбие, но горестное участие, смешенное, почти с уважением. Возвратившись в свои жилища, пленники сии утишили ненависть семейств своих, когда рассказали, что делали их хозяева, желая усладишь и, прибавлю, почтишь их несчастие. Пусть В. Скотт спросит у них, пусть узнает от них, что истинно чувствовали к ним, к их отечеству, Французы всех классов - и да поспешит он отступиться от обвинения несправедливого; он сам, я совершенно уверен в том, будет им глубоко опечален.

Заключение в границы, какие я сам назначил себе, разбора шести томов, обнимающих величавшее разнообразие предметов, может показаться делом трудным. К счастию, сии столь различные предметы, могут быть мысленно разделены на несколько разрядов, столь-же определенных, как действия трагедии. И так, не вступая в подробности явлении, я пробегу главные разделения, и если не покажу, то, по крайней мере, означу, как по моему мнению изображено каждое из них.

Кампании 1812, 1813 и 1814 год. написаны по Запискам, более точным и верным, нежели какими дотоле руководствовался Историк: это очевидно. Большие пропуски изчезают; ошибки, вообще не столь разительные, становятся также гораздо реже. Повествование, правда, слишком ленивое и частию безцветное, развивается почти постоянно с удовлетворительною последовательностию и методою, так, что без труда можно схватывать, без усилия соображать военные движения и политические разсчеты, которые запутываются, не смешиваясь. Но что выходит из всего этого? Простое удовлетворение любопытства. Нет сильных движении души, ни от истины, ни от действия рассказа. Изображая с некоторою силою быстрый упадок Франции и неутомимую армию, до конца поддержавшую свою славу, и народ, утомленный и измененный деспотизмом, до того, что он не подкрепляет, более своей армия, Историк мог-бы видеть и чувствовать, почему тот-же народ, явившийся непобедимым в народной воине против всей Европы, должен был наконец пасть, когда воина перестала для него быть народною и сделалась такою для его неприятелей. Изображенные к своим настоящем свете, противоположности, того, что мы были прежде, и чем сделались после; что претерпели наши противники и на что еще могли отважиться, сии подробности могли явишь картины новые и важные. Но не начертывая их и даже еще не создавая, надобно-б было понять характер и дух Французов. Без этого; В. Скотт и здесь пускается не в попад толковать наши чувства и мысли: в картинам его всегда, или почти всегда, хуже всего изображено положение Франции.

Посмотрите, какую роль заставляет он ее играть в 1814 году! Роль набалованного дитяти: и это выражение кажется ему так верно и прилично избранным, что он с большою охотою повторяешь его два раза. У избалованного дитяти есть кормилица, и кормилица неразсудительная; да будет известно читателям, что это значит соединенные Державы, к большому сожалению Автора {T. XVI, гл. XII и именно 105 стр.}, имевшия романическое великодушие возвратить нам пленников, не обирать наших Музеев и подписать трактат, по коему мы отдали, кроме завоевания Бонапарте, четвертую часть народного населения и третью часть земель, бывших у вас до консульства. Сердишься нечего; лучше разсудишь. Если-бы B. Скотт в таких милостях находил одну изученную нежность, конечно, я допустил-бы его сказать это; но когда он обвиняет Державы, и в пагубных уступках, и в худо понятой снисходительности, я должен в свою очередь объявить сии обвинения так несправедливы, что убедить его в несправедливости оных, могу сильным авторитетом: его собственным.

Не сам-ли он напомнил, что за десять дней до входа союзников в Париж, и Главнокомандовавшие их армиями и весь Совет Австрийский, решились отступишь за Об, почитая это началом другого отступления за Рейн; что Великобританский Министр Лорд Кастлере воспрепятствовал этому, взяв на себя объявить Державам, что как скоро начнется отступление, Англия перестанет им платишь, субсидии; наконец, что один из союзных Монархов, также противившийся решению Австрии, весьма справедливо дал заметить, что продолжительная война проводит в отчаяние жителей деревень, и что крестьяне начинают браться за оружие... Это также могло быть только началом. Теперь, прошу Автора принять труд, или доставить себе удовольствие перечитать места, только означенные мною, и кое-что другое: все это очень хорошо изложено в IV главе его XV-го тома. После сего, пусть он подвергнешь зрелому разсмотрению снисходительность союзников, которые, говоришь он с досадою, казалось, хотели столько-же утаить свою победу, сколько Французы скрыть свое поражение, - можешь быть в том, что сначала показалось ему романическим великодушием, увидишь он, более нежным глазом, учтивость благоразумную и достойную Истории, так, что нельзя позволишь себе поместишь ее в число романических добродетелей.

Не скажу того-же о некоторых анекдотах, собранных биографом и относящихся к пребыванию Наполеона на острове Эльбе: можешь быть они и справедливы, но верно то, что они романические, к тому-же забавны и малоизвестны. В самом деле, любопытно новое государствование Императора, под скипетром коего не более двенадцати тысяч подданных. В. Скопил обрисовал его очень хорошо. Монарх-островитянин начинает экспедицию, состоящую из сорока человек: она присоединяет к его владениям необитаемый островок. Для обезпечения своего завоевания, которое у него могли-бы оспоривать корсары, он располагается делать укрепления; потом прожектирует водопроводы для своей столицы, соляные варницы для одного из своих портов, большие дороги для всех своих областей, суда для рыбной ловли, лазарет, дворец в городе и дворец за городом и - где мне все звать! Эта миниатура администрации, в слепке своем приведенная в размер Лиллипутов. - И все это История? - Следующая глава есть не иное что, как бранная выходка. Автор, думая излагать причины возвращения Бонапарте в 1815 году и объяснять переворот 20 Марта, смешивает события, извращает подробности и без разбора расточает недоказанные обвинения.

Можно полагать, что кампания Ватерлооская изображена в лучшем порядке, начертана с большим тщанием. Италиянец воскликнул-бы, что особенно битва описана con amore, замечательно и любопытно. Пьесы, приводимые им в доказательство, как Приложения, также достойны того, чтобы обратить на них внимание. За всем тем, мне приятно верить, что не в этех пьесах и совсем не в этом рассказе будут узнавать Англичане (более привязанные к славе своих войск, нежели к известности счастливого вождя) все, что солдаты их показали в сей ужасный день героического, или, вернее сказать, неукротимого. Если они хотят иметь верную идею, или живой образ своего геройства, Французский Генерал скажет им: "В день нашего бедствия, мы видели вас сомкнутых в баталионы-каре, в долине, между Гонгемоншским лесом и деревнею Мон-Сен-Жан... Конница, подкреплявшая вас, была истреблена, огонь вашей артиллерии погашен... повозки, раненые, резервные парки, вспомогательные войска бежали в безпорядке к Брюсселю.... При этом страшном столкновении, ядра нашей гвардейской артиллерии, громившия неприятеля на близко цели и победоносная Французския конница не могла сбить неподвижное Британская пехоты. Можно-б было подумать, что она пустила корни в землю если-бы через несколько минут по захождения солнца, батальоны её не заколебались так величественно: прибытие Прусской армии возвестило Веллингтону, что числом, силою, стойкостию и храбростию войск, выставленных им в битву, он одержал решительнейшую победу нашего времени." (Guerre de la Péninsule, том I, стр. 322).

Кажется, трудно воздать благороднейшую почесть врагам-победителям: какое-то героическое движение чувствуешь везде при этой похвале, и оно-то придаешь ей цену несравненную. Так истинно, что люди, достойнейшие торжества, бывают в дни поражения великодушны к своим соперникам! Но, да будет справедливость ко всем нашею всегдашнею, первою обязанностию! И мне кажется, что в этом разделе, между Веллингтоном и его войсками пальмовых венков за Ватерлооскую битву. Генерал Фуа мог-бы, не похищая ничего у солдат, оставил вождю более, нежели одну неоспоримую честь, выставить их в битву. С какою-бы строгостию ни судили распоряжения, безмерно превознесенные В. Скоттом, (и которые, за всем тем, кажется мне, были благоразумны и предусмотрительны), однако-ж, честь Герцога, и не малая, состоит в том, что он умел верно оценить все, чего можно было ожидать от своих храбрых воинов. Впрочем, говоря собственно, я думаю, что в Ватерлооский день точно в этом состояла главная его заслуга.

Поверхностно налагая безмерные следствия сего дня, Историк обличает себя и в том, что он плохо дознался, какое действие пело второе отречение на образ поступков и дух Французских войск. Он полагает несомненных, даже то, что Откуда он взял это? Какие нибудь фанатики, могли кричать: "Нет Императора, нет солдат!" По крайней мере я позволил-бы им это указать; В. Скотт мог поверить этому легче или охотнее, нежели я, а его всегдашняя привычка заключать у нас по частному об общем, могла довершить остальное. Это одна из тех ошибок, которые опровергать почти везде я заставляю его самого противоречиями, а это и говорит в пользу его откровенности. Здесь опровержения ждать не далеко: Историк, почти не медля, рассказывает, что Генералы-победители замедлили до 7-го Июля вступлением своим в Париж, потому, что - так замечает Автор - не смотря на конвенцию, подписанную в ночи с 2-го на 3-е число, не могли убедить войск к удалению из столицы: "тщетный энтузиазм заставлял их отвергать сие с негодованием."

Между тем, как уступая наконец увещаниям своих начальников, войска отступают за Луару, их прежний Генерал, почти без свиты, приезжает к берегам Океана; но Океан не допускает его переехать в Новый Свет. Как скоро Наполеон ступал на корабль Великобританский, сцена переменявшей и переносится, вместе с ним, к Англичанам. Многия из новых действующих лиц известны В. Скотту лично: он отвсюду получал оффицияльные известия о и о переезде Наполеона от берегов Англии на остров Св. Елены. Сия известия, впрочем любопытные, совсем не так окончательно решают, как можешь быть думает Автор, продолжительные спор между Бонапарте, до самой смерти своей утверждавшого, что он сделал только визит Англии, и Английскими Министрами, неучтиво вменившими этот визит в дело и желавшими обратить его в отдачу. Должно однакож согласиться, что рассказ В. Скотта, или, когда угодно, его защитительная речь за одну из двух партии, необходима всякому, кто хочет по совести изследовать все это странное прение. Недоверчивость и внимательность будут здесь справедливостью и благоразумием {В. Скотт почти везде следует на которое появилось недавно Опровержение, как сказывают, достойное замечания; но мне оно неизвестно.}. Почти тоже скажу я о несогласиях знаменитого пленника, с начала с Сиром Жоржем Кокбургом, и особенно после, с Сиром Гудзоном Лоу. Впрочем, в сем случае есть пункт, в коем все разсудительные читатели будут согласны с Историком: это замечание его, несколько поздно сделанное, что и описание сих сплетней недостойно истории"

Напротив, что достойно и оригинально-историческое, что могло-б быть описано с большею живостью и величием, это преждевременная кончина и последние дни человека, родившагося простым гражданином небольшого острова Средиземного моря, но впоследствии видевшого подле своего трона посланников всех государей Европы, кроме одного. Наконец: он видит посланников четырех великих Держав подле своей тюрьмы, и умирает на скале Атлантического моря, в немилости у счастья, не повелителем, но пленником мира! Хотя в уменьшенном виде; но и у нашего Историка развязка сей столь обширной драмы, представляет истинно любопытные подробности.

Следующий за нею отрывок превосходен. Он назван , и составляет нечто большее или лучшее, чем обещает его название. Это обзор, живой, сильный, и весь составленный из выводов, счастия, гения и характера Наполеона. Умы разсудительные не согласятся, ни со всеми правилами Автора, ни со всеми следствиями, какие он извлекает из них; но они не могут не признать и не похвалишь в сем блестящем сокращении правды, иногда силы ума и, почти везде, необыкновенного таланта. Или я ошибаюсь, или В. Скотт собрал все силы свои, желая кончить свой труд блестящим образом - и успел в том.

Теперь мой черед сделать заключение общности целого. Основный, и может быт неисправимые недостаток всего этого огромного здания, есть дурной выбор материалов. Вместо того, чтобы основанием своего труда поставить публичные акты и все к ним относящееся по важности и достоверности, Историк почти везде составлял, то есть, рассказывал, описывал и судил, основываясь на (Mémoires). Сочинители их, долженствовавшие быть только свидетелями при исследовании, показались ему удобными и верными руководителями. Сверх того, он следовал иногда одному из них, иногда другому, поочередно, не приводя их в порядок, и что еще хуже, не соглашая одного с другим. Отсюда, неминуемо неверный ход, не ясные картины, не твердость суждении; всего более, отсюда промахи, безчисленные неточности, безпрестанные повторения, и наконец противоречия, коих вот еще последний пример. В осьмом, или девятом томе, Бонапарте, еще бывши первым Консулом, являлся благородно исполняющим обязанности своего высокого достоинства, основывающим заведения для народного просвещения; в ХИ-м томе показали нам Наполеона учредителем Университета, который был началом всех лицеев, училищ, частных пансионов, и в рассказе Автора, и в действительности являющихся после сего во всех углах Франции. Хорошо; но вот, что читаем мы на 129-й странице XVI-го тома: "Во время возстановления, многие приходы были и оставались иного лет без всякого публичного богослужения. Невежество увеличилось до удивительной степени. "Нам известно," писал Бонапарте к одному из своих префектов, "что опасные сочинения распространяются в вашем департаменте." - "Если-бы дороги были усыпаны ими," отвечал чиновник, "то Вашему Величеству ненужно-б было опасаться влияния таких сочинении: у нас нет , который-бы желал или мог их читат." В. Скотт не сказывает, и я не знаю, кто сыграл с ним дурную шутку; не не принимая, и не выдавая нам этой шутки за историческое доказательство, он умно сделал-бы, посоветовавшись немного с двумя советниками, бывшими здесь не в разногласии: здравым разсудком и своими первыми томами.

Все сии противоречия (упорствую в моем замечании!) доказывают по крайней мере, что заблуждении Автора происходят не от разсчета, но просто от ошибок, незнания событий, неразмышления и, всего более, от поспешности в работе. Обвиняя его в легкомыслии, они говорят за его прямодушие. Оба сии качества он соединились в такой степени, что если мне укажут предмет, на счет которого он обманулся в целом своей книги, берусь указать в этой-же книге такую страницу, такой параграф, где о том-же предмете находится сущая истина, сущая справедливость. На пример: можно было видеть, что он безпрестанно позволяет себе поставлять всю Францию виновницею и даже соучастницею во всех тиранствах, претерпенных и, почти тотчас, свергнутых ею с себя, в краткое время своих переворотов. Но в конце XVI тома, Автор отделяешь партии во Франции от и объясняет политическия несогласия вообще, следующею красноречивою картиною: "Партии в государстве, и народ суть тоже, что ветры и Океан: которые ветр сильнее, тот гонит перед собою волны" - и через сто страниц он говорит еще: "Мы, никогда не подвергавшиеся таким испытаниям, не имевшие подобных изменений в нашей политической системе, мы, , могли обвинять Французов в переменчивости. Но бросив взгляд на историю Англии, на времена частых переворотов наших в семнадцатом столетии, мы переменим восклицание, и вместо: Бедная Франция! скажем: Бедное человечество!"

было ему сближения и замечания, выше приведенного? Чего недоставало ему быть правдивым? Или сделать-бы сие замечание и зрело обдумать его, не писавши пятнадцати томов, или переделать все сии томы, окончивши их и хорошенько подумав.

Напротив, Историк кажется возвращался, при весьма многих предметах, к впечатлениям времени самых событий, бывших, может быть, следствием Чтения газеты или бранного сочинения. Что сказали-бы, если-б теперь кто нибудь из нас решился судить Питта и Англию по выходкам Конвента и Бонапартовского Монитёра? Но более нежели кто либо другой, В. Скотт должен был подвергнут спокойному а строгому разсмотрению свои понятия о Франции. Оне всегда принадлежал к партии, самими Англичанами называемой Анти-Французскою, и без сомнения, более занятый своими пленительными произведениями, чем нашими раздорами. Он должен был не один раз на своем веку принимать мнения своих Политических друзей. Таким образом, будучи с давняго времени предубежден, к тому-же не сделав необходимых изысканий, дабы противоположить предубеждению совершенное познание событий, при самой прямой душе, он не мог предохранишь себя от заблуждений, и даже от несправедливости, И, как помнится я сказал уже, что он был безпристрастен совершенно без пользы. От того, как-бы ни была хороша такая-то, или такая-то часть, но целое сочинение руководства к суждению о сих событиях. Но в замену того, что я уже заметил и опять повторяю, если угодно знать: как изменения революции, как эпохи Империи, или, лучше сказать, каждое явление и почти каждый актёр сих двух великих трагедий, понимаемы были, не скажу Англичанами, но Министерскою партиею Англии, то здесь можно узнать это, и может быть единственно здесь, ибо ни одна книга, из известных мне, не может, в сем отношении, заменишь некоторых глав сочинения В. Скотта: оне представляют богатый рудник, из коего можно извлечь важные материалы, даже для истории Англии за все время безмерной четверти века, когда историческое существование почти всех народов, почти все состояло из отношении их к Французскому народу.

Кто-то сказал, если не ошибаюсь, что Реньярову комедию Légataire, стоит только назвать: Fieux CélibataireИсториею мнений, провозглашенных Английским Министерством о Французской революции и Императоре Наполеоне, дабы из книги, исполненной ошибками, сделать собрание полное, чрезвычайно любопытное для сведения и чрезвычайно полезное для справок. Вот я думаю, что удержит ее во многих библиотеках, не смотря на недостатки её в целом, ошибки в исполнении, при коих мне нечего останавливаться, после замечаний, уже сделанных мною в предшествующих моих статьях, и всего более собранных в первой. В самом деле, все недостатки, какие, казалось мне, должно было обличить в четырех томах Введения талант но слишком часто сии блестящия силы замечаете только в в злоупотреблениях. Автор, мало затрудняясь в выборе украшении и материалов кажется, не отметает ничего, как-бы что ни было противно достоинству рода сочинения и важности предмета. Нам говорят (том V-й), что две трети Конвента, в ИИИ-м году сделавшись членами двух Советов, поступили, как несчастные женщины, собранные на перекрестках и в тюрьмах столицы и сосланные в колонии, где, после юности проведенной в безпутстве... оне становятся честными, союз первого Консула и его Министров (употребленных, как уверяют нас, без излишних исследовании прежнего их поведения) можно было уподобит свадьбам Испанских колонистов, , которых посылают для населения колоний; далее, как-бы желая исчерпать предмет, утешаются, приводя в пример речь одного буканьера своей жене, выбранной им из этого привоза пороков; потом, после сих госпож и господ, еще встречаемых в последствии, являются, или лучше сказать, снова появляются, может быть в сотый раз, колдуньи и домовые, во всякой главе представляющия нам какой нибудь новые призрак. Как не признаться, что все сии особы, плохое товарищество и для романиста, у историка составляют безобразную, нищенскую свиту.

"едва-ли заставило-бы проглядеть такия погрешности. К несчастию В. Скотт даст читателю время и доставляет необходимое хладнокровие пересчитать сии погрешности. Исключая описание некоторых военных происшествии, в числе коих особенно замечу я поражение Баварского корпуса в теснинах Тироля, рассказ В. Скотта редко бывает драматический: никогда картины его не возвышают и почти совсем не волнуют душу. Жаль, но должно сказать, что сочинение его вообще холодно.

Появление сего сочинения в свет несчастливо для Автора; но может быть нам оно будет полезно. У нас было множество энтузиастов В. Скотта, людей, одаренных умом и талантами, которые предназначали ему возобновить все роды, и особенно Историюне столь истинную, как его романы. Я не увеличиваю, а только переписываю. Может быть двадцать подражателей, падких на новизну, готовились уже представить нам историческую пародию его блестящих вымыслов. Но вдруг, учитель их сам выходит на сцену и с первого шага - падает! Можно надеяться, что его падение надоумит учеников не столь строго осуждать великую школу Фукидида, Тацита, Макиавеля, и другую, не столь великую, но за то более приспособленную к нуждам нашего времени, которой первая мысль находится у нашего де-Ту: она имела основателем своим в Европе Вольтера и произвела у Англичан истинных историков: Робертсона, Юма, Гиббона. Может быть согласятся подумать и о том, что заключить занимательность и историческую, истину в мелких подробностях наряда и нравов, кои могут понравиться в романе, где являются украшенные по летописям, значить вести нацию, кажется уже возрастную, к первому вкусу детства. Это уже значило-бы что нибудь; но вот что еще важнее: Люди, с самыми лучшими намерениями, одаренные талантом, умом, и умом весьма просвещенным, внесли к нам филантропию, в глазах которой, патриотизм, зараженный нетерпимостью и гордостью, есть не иное что, как предразсудок, недостойный просвещения нашего века, и едва пригодный варварам, еще известным в мире под именем Греков и Но славный чужестранец пускается судишь нас; известность привлекает полное внимание к его рассказу - и с первого слова способного встревожить самолюбие (чтобы ни говорили - самое общественное, жители, а не граждане