Айвенго.
Введение

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Введение (старая орфография)

Автор рассказов Уэверлея шел до-сих-пор стезею народности, и может, в своей области литературы, назваться l'enfant gâté успеха. Впрочем, вероятно, частое появление сочинений его может наконец утомить снисхождение публики, если он не придаст нового вида последующим своим произведениям. Шотландские обычаи, шотландское наречие и шотландские характеры, будучи более-всего ему известны, составляли основание, на котором сосредоточивался эффект его рассказа. Ясно, однакож, что этот род занимательности, исключительно находясь в зависимости от них, сделается однообразным и скучным, и читатель скажет, вместе с Эдвином сказки Парнелля: "Кончено очарование; велите ему остановиться: мы видели уже скачок его."

Ничто не может быть опаснее для художника, как усвоить (если он только в состоянии предупредить это) себе характер манерности или заслужить мнение, что он способен приобрести успех в одном только особенном и ограниченном роде. Вообще, публика готова думать, что тот, кто понравился ей в одном роде, по свойству своего дарования, не может достигнуть совершенства в других родах. Влияние такого нерасположения, со стороны публики, к виновникам забав её, когда они стараются расширить средства для её увеселения, можно видеть в рецензиях простонародной критики относительно артистов и актеров, которые пытаются переменить характер своих действий, чтоб таким образом разширить область своего искусства.

Есть некоторая справедливость в этом мнении, как и всегда бывает во всем, касающемся общей идеи. Очень-часто случается, что актёр, обладая в высшей степени качествами, необходимыми хорошему комику, не может достигнуть совершенства в трагедии; а в живописи и литературе, часто, художник и поэт превосходны только в образе мыслей и силе выражений, тесно связанных с их предметом. Но еще чаще та же способность, доставляющая человеку народность в одном роде, ведет его к успеху и в другом, и это гораздо-более относится к литературным произведениям, чем к живописи или драматическому искусству, потому-что действующий в этой области не связан ни подробностями очертаний, ни воспроизведением лица по его особенным частям, ни механическим употреблением кисти.

Справедливо это разсуждение, или нет, автор настоящей повести чувствует, что, ограничиваясь предметами чисто-шотландскими, он не только утомит снисхождение своих читателей, но и ограничит собственные средства к доставлению им удовольствия. В стране высоко-образованной, где столько гениев стремятся к доставлению занятий публике, новый предмет, им представляемый, есть неведомый источник в пустыне: "люди благословляют свою звезду и называют этот источник наслаждением".

Но когда люди, лошади, верблюды и дромадеры напьются из источника, вода его возбуждает отвращение в тех, которые первые пили ее с жадностью; и кто оказал услугу нового открытия, должен, если хочет поддержать свою репутацию, устремить дарование свое для открытия новых, еще-неизвестных источников.

Если автор, чувствуя ограниченность предметов своих, вздумает поддержать свою репутацию, придавая прелесть новизны томам того же характера, который прежде удался ему, то ясно уже, что он некоторым образом упадает. Если рудник истощен, необходимо истощается сила и способность рудокопа. Если он рабски подражает рассказам, заслужившим ему успех, ему нечего удивляться, что они перестают нравиться. Если он со всевозможными усилиями постарается отъискать иную точку воззрения на те же предметы, он скоро откроет, что истощилось все ясное, грациозное, естественное; и для приобретения необходимого очарования новости, он впадает в каррикатурность, или, стараясь казаться обыкновенным, искажает свое создание.

Может-быть, вовсе ненужно исчислять причины, по которым автор "шотландских повестей", как оне по-большей-части называются, пожелал испытать свои силы на предметах чисто-английских. Намерение его было, в то же время, сделать опыт по-возможности полным, чтоб представить публике новое сочинение как-бы неизвестного автора, для того, чтоб не соединялось с ним предубеждения (полезного ли, вредного ли для него) к новому произведению "автора Уэверлея"; но от такого намерения он потом отказался по причинам, ниже сего изложенным.

Время предпринятого им рассказа относилось к царствованию Ричарда I, не потому только, что оно представляло обилие характеров, которых одни имена должны уже были привлечь общее внимание, но и потому, что выказывало различие между Саксонцами, обработывавшими землю, и Норманами, которые, господствуя как завоеватели, но хотели смешиваться с покоренными или признавать их своими соотечественниками. Идея этого различия заимствована из трагедии простосердечного и злополучного Логана "Runa Hiede", в которой, около того же периода, автор видел Саксонцев и норманских баронов во вражде между собою. Он не помнит, чтоб было там какое-нибудь намерение исказить обычаи и чувствования обоих племен; но, действительно, история была искажена представлением Саксов в виде высокомерных воинственных баронов.

Впрочем, Саксы существовали как народ, и некоторые из древних саксонских фамилий обладали богатством и силою, хотя и составляли исключение из целого племени, бывшого в униженном состоянии. Автору казалось, что существование двух племен в одной стране (побежденных, отличавшихся грубыми, суровыми. простыми нравами и духом свободы, оставшимся от прежних законов и постановлении, - и победителей, проникнутых горделивым духом воинской славы, личной храбрости и всем, что давало им название "цвета рыцарства"), в соединении с другими характерами, принадлежавшими к тому же времени и к той же стране, могло занять читателей, если только автор исполнит дело свое настоящим образом.

С некоторого времени, Шотландия так часто была выставляема на сцене того, чти условились называть историческим романом, что письмо Лауренса Темплтона {См. ниже "Посвятительное Письмо доктору Дренесдёсту".} делается в некотором отношении необходимым. Автор отсылает читателя к этому письму, как к предисловию, выражающему те намерения и мнения, которые имел он, принимаясь за этот род сочинений; но он нисколько не предполагает, что достиг цели, которую имел в виду.

Почти нет надобности прибавлять, что автор не имел нималейшого намерения выставлять г-на Темплтона лицом действительным. По нечто в роде продолжения "Разсказов моего Хозяина" было недавно предпринято одним иностранцем, и автор полагал, что это посвятительное письмо может быть принято за такое же подражание, поставит любопытных на ложную дорогу и заставит их подумать, что у них перед глазами сочинения нового автора.

Когда большая часть сочинения была окончена и отпечатана, издатели, видевшие в нем зародыш успеха, сильно возстали против намерения издать его без имени и доказывали, что выгодно будет обнародовать его под именем "автора Уэверлея". Автор не оказал сопротивления, потому-что начинал разделять мнение доктора Уйлира, в превосходной повести мисс Эджворт "Manoeuvring", именно, что "trick upon trick" т. е. "хитрость на хитрости" утомит терпение снисходительной публики и будет как-бы злоупотреблением её доброго расположения.

В-следствие этого, книга явилась как продолжение "Повестей Уэверлея"; и неблагодарно было бы не сознаться, что она заслужила такой же снисходительный прием, как и её предшественницы.

Надлежащее понятие о характерах Еврея, тамплиера, начальника наемников или вольного отряда, как их называли, и других лиц, относящихся к тому же периоду, читатель, без сомнения, получил уже из истории.

всем странам и всем этого рода рассказам, повествующим о странствованиях переодетого государя, который, отъискивая предметы для забавы и поучения в низших слоях общества, встречает приключения, забавляющия читателя или слушателя противоположностью между нежданым появлением монарха и его настоящим характером. Восточные сказочники берут предметы свои из странствований Гаруна-аль-Рашида с его верными спутниками, Мезруром и Джиафаром, в полночь, по улицам Багдада; и шотландския предания повествуют о подобных же подвигах Иакова V, известного в этих походах под именем "Goodman of Ballengeigh", подобно тому, как повелитель правоверных, сохраняя инкогнито, назывался Иль-Бондокани. Французские менестрели воспевают ту же народную тэму. Сохранился норманский оригинал шотландского романа о Рольфе Кольциаре, в котором Карл-Великий представлен в виде неизвестного гостя, пришедшого к одному угольщику {Эта любопытная поэма найдена доктором Ирвином и напечатана в Эдинборге.}. Кажется, этот роман послужил основанием для других поэм того же рода.

В веселой Англии существует безчисленное множество баллад на эту тэму. Поэма Джона-Дворецкого (the Reeve or Steward), упоминаемая епископом Перси в "Reliques of English Poetry", предметом своим имеет то же происшествие; сверх-того, у нас есть "Король и Кожевник Тамуортский", "Король и Мельник Мансфайльдский" и другия подобные повести. Но сказка в том роде, которой преимущественно обязан автор "Айвенго", двумя столетиями древнее упомянутых выше.

Она обнародована была сначала в любопытном сборнике древней литературы, составленном соединенными трудами сэра Эджертона Брайджа и г. Газльвуда в периодическом издании "British Bibliographer". Оттуда она заимствована г. Чарльзом Генри Гэртсгорном, издателем любопытной книги: "Древния Повести, извлеченные из достоверных источников, 1829". Г. Гэртсгорн, в доказательство достоверности настоящого отрывка, представляет статью "Библиографов" пол названием "Король и Пустынник". С некоторою переменою содержание его похоже на встречу короля Ричарда и монаха Тука.

Король Эдуард (мы не можем сказать, который именно из монархов этого имени, но по характеру и привычкам полагаем, что Эдуард IV) отправился с своею свитою на охоту в Шервудский Лес, в котором (как обыкновенно случается с государями в романах) встретил лань необыкновенно-красивую, и так пристально преследовал ее, что отстал от своей свиты, утомил собак и лошадь, и очутился в чаще непроходимого леса, когда наступала уже ночь. В опасениях, весьма-естественных в таком состоянии, король вспомнил, что слыхал, как бедняки, ищущие ночлега, возносят молитву к св. Юлиану, который, по римскому календарю, считается генерал-квартирмнетром всех заблудшихся путников, прибегающих к нему с мольбою. Сообразно этому, Эдуард прочел молитву, и путеводимый, конечно, добрым угодником, попал на небольшую тропинку, которая вывела его к часовне, откуда неподалеку находилась келлья пустынника. Король, услышав, что преподобный отец с товарищем своего уединения читает молитвы, попросил его о ночлеге.

"У меня нет ночлега для такого лорда, как вы" сказал пустынник. "Я живу здесь в пустыне кореньями и не могу принять к себе даже самого нищого бедняка, разве только для спасения его жизни". Король осведомился о дороге в ближайший город, и узнав, что с трудом мог бы отъискать дорогу даже и при дневном свете, объявил, что волею-неволею, а он будет гостем пустынника на эту ночь. Его впустили, не без намёка со стороны отшельника, что еслиб он был свободен от своих религиозных занятий, то мало обратил бы внимания на угрозы путешественника войдти силою, и что он пускает его не от страха, по во избежание соблазна. Когда король вошел в келлыо - ему бросили две связки соломы для его успокоения и он успокоился в нздеяуде, что "ночь скоро пройдет".

Но пробудились иные потребности. Гость громко просил ужинать, прибавляя: "Уверяю вас, что я никогда не проводил такого скучного дня; не-уже-ли не будет мне веселой ночи?"

Но просьба его и извещение, что он принадлежит к числу придворной свиты и заблудился на охоте, не побудили скупого пустынника предложить ему лучшого кушанья, кроме хлеба и сыра, которые не очень нравились гостю. Наконец, король убеждает хозяина своего тем, на чти несколько раз намекал, не получая удовлетворительного ответа:

Тогда король сказал: "Божиею милостию ты живешь в веселом "месте, где можешь стрелять; когда лесничие идут на отдых, "дикия лани в твоем распоряжении; я не почел бы за дурное, "еслиб нашел у тебя лук и стрелы, хотя ты и молах".

В ответ пустынник изъявил опасение, что гость заставляет его признаваться в несоблюдении лесных законов, что, сделавшись известно королю, может стоять ему жизни. Эдуард отвечал убедительными уверениями в сохранении тайны и показывал необходимость добыть несколько дичины. Пустынник возражал, что обязанности его, как церковнослужителя, не позволяют ему заниматься таким ремеслом и что он твердо соблюдает все правила своего ордена.

"Много дней я прожил здесь, но никогда не ел мяса, только одно молоко; согрейся и успи, а я закрою тебя своею рясою".

"доброго малого", какой редко садился за стол его, святой муж принес лучшее из погребов своих. Два подсвечника поставлено было на стол, появились белый хлеб, пироги и дичь соленая и свежая самого лучшого вкуса. "Я мог бы есть сухой хлеб" сказал король: "еслиб не убедил тебя дать мне нечто от стрельбы твоей; но теперь когда я пообедал, как король, - если б было что-нибудь выпить!"

Это исполнено было гостеприимным анахоретом, который послал служителя достать из угла, где находилась его постель, бутыль в четыре галлона, и все трое принялись пить не шутя. Эта пирушка совершалась под надзором монаха, назначавшого несколько напыщенных слов, которые должен был произносить каждый собеседник перед питием вина - род "highjinks", посредством которых распоряжались в то время, как и ныне, тостами. Один говорил: fusty bandias, на что другой отвечал: strike pantnere, обещал заслужить его угощение и изъявил благодарность за гостеприимство. Веселый монах обещал побывать у него и спросить Джака Флетчера (имя, принятое королем). Пустынник показал свои оружия для стрельбы, и веселая чета разсталась. Роман неполон и мы не знаем, что последовало за открытием, - но вероятно то же, что и за всеми рассказами в этом роде, когда хозяин, опасаясь смерти за несоблюдение уважения к государю, хотя и неизвестному для него, приятно обманут почестями и наградою.

В собрании г. Гэртсгорна есть другой роман, основанный на той же завязке, под названием "Король Эдуард и Пастух" {Подобно пустыннику, пастух преступал законы короля, только другим образом; подобно пустыннику, у него были особенные фразы при угощении, как напр. Passelodion и Bera-friend. Едва ли можно объяснить чем-нибудь страсть предков наших к подобной болтовне, разве тем только, что "стакану все простительно".}, который гораздо-любопытнее относительно описания нравов, чем Король и Пустынник", но совершенно-чужд настоящему предмету. Читатель знает теперь легенду, из которой заимствовано происшествие; а тождество разгульного пустынника и монаха Тука - обстоятельство вымышленное. Имя Айвенго взято из старой песни. Верно все нувеллисты в то или другое время имели случай пожелать, вместе с Фальстафом, найдти источник, в котором можно было бы черпать хорошия имена. В настоящем случае, автору удалось вспомнить песино, упоминающую имена трех замков, отнятых у предка знаменитого Гампдена за то, что он, играя с Черным-Принцем в волан, ударил его ракетой: "Триш, Уинг и Айвенго потеряны были Гампденом за один удар, и он еще рад был что отделался так дешево".

Название часто доставляет выгоды книгопродавцу или издателю, которые нередко по одному имени распродают издание, когда оно еще печатается. Но, привлекая внимание к сочинению своему до появления его в свет, автор поставляет себя в затруднительное положение: он возбуждает ожидание, и если не в состоянии будет удовлетворить его, то репутации его нанесен будет роковой удар. Сверх-того, если мы встречаем название, подобное "Gunpowder Plot" (Пороховой Заговор), или иное, относящееся к всеобщей истории, каждый читатель, до прочтения книги, составит себе особенную идею о том, как расположена повесть и какое удовольствие она ему доставит. В этом он, вероятно, будет обманут и естественно припишет неудовольствие свое автору и его созданию. В таком случае, литератор будет осужден не за то, что не достиг цели, к которой стремился, но за недостижение той, о которой он никогда и не думал.

"Айвенго", при появлении в спет, заслужил великий успех и, можно сказать, доставил автору свободу действия, с-тех-пор, как ему позволено было испытать силы своих мечтательных созданий в Англии подобно тому, как он испытывал их в Шотландии.

Характер прекрасной Еврейки заслужил столько благоволения в глазах некоторых прекрасных читательниц, что автора даже порицали за то, что при распределении судьбы действующим лицам драмы, он назначил руку Уильфрида не Ревекке, а гораздо-менее-интересной Роуэне. Но, не говоря уже о предразсудках века, делавших подобный союз невозможным, автор полагает, что высокий и сильный характер был бы не выдержан, еслиб земное счастие послужило наградою добродетели. Не такую награду назначает Провидение страждущей добродетели; к-тому же, опасно говорить молодым людям (т. е. большей части читателей романов), что соблюдение долга и добрых правил соединено с награждением наших страстей или исполнением наших желаний. Одним словом, если добродетельный и безкорыстный характер лишен временных благ, величия, имени, или снисхождения к такой внезапной и дурно-направленной страсти, какова страсть Ревекки к Айвенго, читатель скажет, конечно, что такая добродетель заслуживает награды. Но взгляд на великую картину жизни докажет, что долг самоотвержения и пожертвование страстию правилам редко награждаются таким-образом, и что внутреннее сознание в исполнении долга доставляет награду более-верную, поселяя в душу спокойствие, которого свет ни дать, ни отнять не может.

Абботсфорд,