Айвенго.
Посвятительное письмо к доктору Дренесдесту

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Посвятительное письмо к доктору Дренесдесту (старая орфография)

ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
к

ДОКТОРУ ДРЕНЕСДЕСТУ, 

в Кастль-Гет, в-Йорке. 

ГЛУБОКО-УВАЖАЕМЫЙ И ЛЮБЕЗНЫЙ ДРУГ!

надеяться, что оно достойно вашего покровительства, публика, конечно, сейчас увидела бы, что я имел право посвятить сочинение, написанное с намерением изобразить домашния древности Англии, особенно же наших саксонских предков, - ученому автору "Опыта о роге короля Ульфа и о землях, присоединенных им к владениям св. Петра". Сознаюсь, что легкое, неудовлетворительное изложение результатов моих антикварных изучений в этом сочинении, ставит его гораздо-ниже тех, которые носят гордый девиз: detur difjniori. Напротив, я боюсь, что меня обвинят в самолюбии за то, что выставил почтенное имя доктора Джона Дренесдёста на творении, которое серьёзные антикварии причислят, может-быть, к разряду легких праздных повестей и романов. Спешу оправдаться от такого обвинения; в ваших глазах, конечно, извинит меня дружба, но я не желал бы остаться в глазах публики виновным в преступлении, в котором иредчуствую, что буду обвинен.

Я должен припомнить нам, что однажды, в разговоре о того рода сочинениях, из которых в одном безответно выставлены были перед публикою семейные отношения нашего ученого северного друга, Ольдбёка Монкбариского, - вы коснулись причины успеха подобных сочинений в наш ветренный век, - сочинений, которые, какие бы достоинства ни имела, написаны наскоро, и, на перекор всем правилам, причислены к роду эпопеи. Вы были тогда, кажется, того мнения, что вссочарование заключается в искусстве, с которым автор, как второй Макферсон, воспользовавшись разсыпанными вокруг него антикварными предметами, заменил бедность и безсилие собственной изобретательности происшествиями, не очень-давно случившимися в его стране: изобразил действительные лица и едва прикрыл истинные их имена. Вы заметили, что, не дальше как лет шестьдесят или семьдесят назад, весь север Шотландии был управляем почти так же просто и патриархально, как управляются наша почтенные союзники Могауки и Ирокезы. Положим, заметили вы, что автор не мог быть современником этой эпохи; в таком случае должно допустить, что он жил с людьми, которые действовали и страдали в то время. В последние тридцать лет, нравы в Шотландии изменились до такой степени, что там люди смотрят на обычаи своих отцов, как мы смотрим на эпоху царствования королевы Анны, или даже на времена революции. Имея под рукою столько материалов всякого рода, говорили вы, автор мог затрудняться только выбором. Следовательно, нет ничего мудреного, что, разработывая такой богатый рудник, он получил от своего творения больше славы и денег, нежели сколько заслуживал легкий труд его.

Не могу не допустить, что замечания ваши вообще справедливы; по мне странно, что до-сих-пор никто не попытался возбудить такого же интереса к преданиям и обычаям древней Англии, какой выпал на долю наших более-бедных и не столько знаменитых соседей. Кендальский луг, хотя древность его и моложе, конечно, дорог нам не меньше разнообразных северных тартанов. Имя Робин-Гуда, вызванное искусным образом, должно возбудить интерес не меньше Роб-Роя, и английские патриоты заслуживают славы в современных кружках не хуже каледонских Брюсов и Уаллесов. Если местности на юге не такия романическия и величественные, как горы севера, за то должно сознаться, что оне превосходят их красотою и негою; вообще, мы чувствуем себя в праве воскликнуть с сирийским патриотом: "разве Фарфар и Абапа, реки Дамаска, не лучше всех рек Израиля?"

относятся сцены рассказа, миновалось очень-недавно. Живы еще многие, заметили вы, хорешо-помнящие людей, не только видевшие знаменитого Рой-Мэк-Грегора, но даже угощавшие его и сражавшиеся с ним. Все эти мелочные обстоятельства, касающияся частной жизни и домашних дел, придают рассказу правдоподобие, лицам индивидуальность, и до-сих-пор ещё не забыты в Шотландии. В Англии, напротив, цивилизация окончена уже так давно, что мы должны составлять себе понятие о наших предках единственно из полусгнивших летописей и хроник, авторы которых как-будто нарочно сговорились исключить из своих рассказов все интересные подробности, чтоб дать место цветам монашеского красноречия, или изношенным моральным разсуждениям. Равнять английского автора с шотландским, в-отношении оживления в рассказе преданий своего отечества, - было бы, по вашему мнению, в высшей степени несправедливо. Шотландский волшебник, говорили вы, может, подобно ведьме Лукана, бродить по свежему полю битвы и выбрать для оживления своими чарами тело, которого члены еще недавно трепетали жизнью, и в груди которого только-что замолкло предсмертное хрипение. Такой предмет принуждена была выбрать даже могущественная Эрихто; только его могли воскресить даже её могучия чары --

пустых, разъединенных костей, подобных тем, которые наполняют Долину Иосзфатову. Сверх-того, вы изъявили опасение, что непатриотическия предубеждения моих земляков не дадут хода сочинению, вероятный успех которого я старался доказать. И это, говорили вы, зависит не только от предубеждения в пользу всего чужеземного, но частию и от невероятностей, возникающих из всего, что окружает читателя-англичанина. Если вы описываете ему грубые нравы и первоначальное состояние общества в шотландских горах, он очень расположен верить истине вашего рассказа. У него на это основательные причины: если он принадлежит к обыкновенному классу читателей, он или никогда не видывал этих отдаленных стран, или проезжал через пустынные земли летом, обедая плохо, отдыхая на походном тюфяке и переносясь из пустыря в пустырь; он готов верить самым странным вещам, какие ни разскажете вы ему о таком диком народе, который может чувствовать привязанность к подобной суровой местности. Но тот же самый почтенный человек, сидя в своем спокойном салоне и окруженный всеми удобствами английской жизни, и вполовину не столько расположен верить, что предки его вели совершенно-отличную от него жизнь; что разрушенная башня, которую он видит из своего окна, была некогда жилищем барона, который без всякого суда мог повесить его на собственных его дверях; что слуги на его маленькой ферме, несколько столетий назад, были бы его рабами, и что феодальная тиранния простиралась некогда даже на соседнюю деревню, где теперь староста гораздо-важнее владетельного барона.

Признавая силу этих возражений, я должен сознаться, что они, при всем том, не кажутся мне неодолимыми. Бедность материалов действительно страшное препятствие; но никто не знает лучше доктора Дрейесдёста, что для знакомого с памятниками древности, на страницах наших историков разсыпано много намеков на частную жизнь предков. Конечно, в-сравнении с остальным содержанием летописей, этих намеков очень-мало, но все же, если собрать их вместе, их довольно, чтоб бросить значительный свет на частную жизнь наших праотцев; я убежден, что хотя опыт, может-быть, мне и не удастся, но при более-тщательном собирании или более-искусном приложении к делу доступных материалов, ознаменованных трудами доктора Генри, покойного Стротта, и преимущественно Шеропа Тёрнера, - искусный писатель достигнет успеха; поэтому я наперед отвергаю всякое возражение, основанное на неудаче этого опыта.

С другой стороны, я уже сказал, что если можно создать что-нибудь похожее на верное изображение старинных английских обычаев, то уверен, что благосклонность и верный такт моих соотечественников послужат ему ручательством в хорошем приеме.

Ответив, по мере сил своих, на первый отдел ваших возражений, или по-крайней-мере изъявив решимость переступить черту, проведенную вашим благоразумием, я вкратце коснусь того, что относится ко мне лично. Вы были, кажется, того мнения, что настоящия занятия антиквария, погруженного в серьёзные, и как обыкновенно думают, утомительные и мелочные изъискания, должны лишить его способности хорошо сложить рассказ подобного рода. Позвольте мне заметить, почтенный доктор, что это возражение больше формально, нежели существенно. Правда, сочинения в легком роде не гармонируют с строгим умом нашего приятеля Ольдбёка. Однакожь, Горзс Уэльполь написал волшебную сказку, отозвавшуюся не в одном сердце, и Джордж Эллис умел переселить всю игривость веселого, необыкновенного юмора в свое "Сокращение древних метрических романсов". Я могу назвать, по крайней-мере, в свое оправдание самых почтенных предшественников.

Строгие антикварии скажут, что, перемешивая вымысел с истиною, я помутил ключ истории новейшими выдумками, и поселяю в настоящем поколении ложные понятия о времени, которое описываю. Могу допустить этот вывод только в некотором смысле, и надеюсь отклонить его следующими замечаниями.

писать по англо-саксонски или по нормано-франкски, или напечатать сочинение буквами Кэкстона или Уинкена-де-Уорда, не позволяют мне удерживаться в границах периода, к которому относится рассказ. Для возбуждения интереса, необходимо перенести избранный предмет в нравы и язык нашего времени. Никогда восточная литература не очаровывала нас так сильно, как в Галлендовом переводе арабских сказок; сохранив блеск восточных обычаев и необузданность восточного воображения, сколько нужно было, чтоб сделать их интересными и понятными, в то же время он сократил длинные рассказы, обрезал монотонные размышления и выкинул бесконечные повторения арабского подлинника. Таким-образом эти сказки, хотя уже и не столь чисто-восточные, были несравненно-лучше приспособлены для Европы, и заслужили неоспориваемое внимание публики, которого, конечно, никогда не достигли бы, еслиб обычаи и слог не сблизились несколько с чувствами и понятиями западных читателей.

Помня большинство, которое, надеюсь, прочтет эту книгу с жадностью, я так очертил характеры и чувства лиц, что новейший читатель, вероятно, не пожалуется на отталкивающую сухость чисто-антикварного сочинения. В этом, смею почтительнейше утверждать, я ни в каком отношении не переступил за границу, позволенную автору вымышленного рассказа. Покойный даровитый мистер Стретт, в романе своем: "Королева Гу-Галль" {Автор разбирал это посмертное сочинение Стретта.}, поступал по другим началам: отделяя древнее от нового, он забыл, кажется, обширную нейтральную область, именно - что есть много общого в нравах и чувствах наших и в нравах и чувствах наших предков, перешедших к нам без изменения, или проистекающих из общих начать нашей натуры, и потому одинаковых во всех обществах. Так человек с талантом, ученый антикварий, ограничил народность своего сочинения, исключив из него все, что еще не очень-старо, и что, поэтому, не может быть забыто и непонятно.

Свобода, которую я защищаю, так необходима для исполнения моего плана, что я употреблю во зло терпение ваше, и еще распространюсь в доказательствах.

Кто в первый раз откроет Чаусера, или другого старинного поэта, того до такой степени поражают устаревшая орфография, множество согласных и старинные формы языка, что он готов в отчаянии бросить книгу, до-того покрытую ржою древности, что он едва ли будет в состоянии оценить ее и почувствовать её красоты. Но если какой-нибудь умный, знающий друг объяснит ему, что испугавшия его трудности больше кажущияся, нежели истинные; если, читая вслух, или изображая употребительные слова современною орфографиею, он докажет, что только десятая часть встречающихся слов действительно вышла из употребления, - ученик скоро убедится, что может приблизиться к "чистому ключу английского языка" с уверенностью, что небольшое терпение доставит ему возможность наслаждаться юмором и пафосом, которым старый Джоффрей {Имя Чаусера.} восхищал всех в век Креси и Пуатье.

Пойдем немного дальше. Если ваш неофит, крепкий в новорожденной любви к древности, вздумает подражать тому, чему научился удивляться, должно сознаться, что он поступит очень-неблагоразумно: это все равно, как если б он выбрал из лексикона все обветшавшия слова и исключительно начал употреблять их во всех новейших оборотах речи. Вот в чем состояла ошибка несчастного Чаттертона. Желая придать своему слогу колорит древности, он утратил все новейшия слова и произвел наречие, каким никогда не говорили в Великобритании. Кто хочет с успехом подражать старинному языку, тот должен больше обращать внимание на его грамматический характер, его обороты и образ выражения, вместо того, чтоб трудиться над собиранием необыкновенных и устаревших слов, которые, как я уже заметил, относятся в древних авторах к словам до-сих-пор употребительным, хотя, может-быть, и изменившимся несколько в смысле и правописания, но изменившимся меньше нежели как один к десяти.

странах и веках; из этого следует, что мнения, образ мыслей и поступки, хотя и зависят от влияния данного общества, но, вообще, редко похожи одни на другие. Наши предки, конечно, отличны от вас не больше, как жиды от христиан: у них тоже были "глаза, руки, члены, чувства, отношения, страсти"; они "питались тою же пищею, подвержены тем же болезням; их ранило то же оружие, грело и морозило то же лето и та же зима". Следовательно, характер их чувств и страстей должен быть одинаков с нашим.

Из этого выходит, что автор романа, или вымышленного рассказа, опыт которого я теперь представляю, найдет, относительно языка и нравов, в материалах своих много такого, что равно сродно и настоящему времени и тому периоду, в которое он перенес действие рассказа. Это дает ему большую свободу в выборе и делает труд его более-легким, нежели кажется с первого взгляда. Приведем сравнение из родственного искусства. Положим, что кисть должна воспроизвести в чертах ландшафта все античные подробности. Башни Феодального замка должны возникнуть в надлежащем величии; люди - в костюме своего века; картина должна представлять все существенные черты избранной сцены: высокия скалы, быстрый водопад.... Общий колорит должен быть верен природе: небо облачно или ясно, смотря по климату, и основные краски должны согласоваться с красками природного ландшафта. Вот на сколько законы искусства повелевают художнику в точности подражать природе; но он не обязан низходить до копирования всех мелочных черт, с совершенною точностью изображать все травы, цветы, деревья, которыми украшена местность. Это, так же, как и еще-более мелочное обстоятельство распределения света и тени, - общия принадлежности всех видов, неразлучные с каждою местностью, и предоставлены в распоряжение художника сообразно его воле и вкусу.

Конечно, в обоих случаях эта свобода заключена в законные границы. Живописец не должен вводить украшений, несообразных с климатом или местностью ландшафта, не должен пересаживать кипарис на высоты Пич-Меррина, или шотландскую сосну в развалины Персеполиса: автор повинуется тем же ограничениям. Как ни властен он распространять подробности страстей и чувств, находимых в древних сочинениях, которым он подражает, но не должен вводить ничего несообразного с правами того века; его рыцари, оруженосцы, конюхи и йомены могут быть изображены свободнее, нежели в жестких, сухих описаниях старинных рукописей, но характер и нравы века должны остаться неприкосновенными; эти лица должны быть те же, только изображенные лучшею кистью, или, говоря скромнее, писаны в век, когда законы искусства поняты яснее. Язык не должен быть исключительно-старинный и непонятный; во автор обязан, по возможности, не допускать слов или оборотов речи совершенно-нового происхождения. Пользоваться языком и чувствами, общими нам и нашим предкам - одно, - а приписывать им чувства и образ выражения, исключительно принадлежащие потомкам, - другое.

Вот, любезный друг, по моему мнению, труднейшая часть моего труда; и, говоря откровенно, я мало надеюсь удовлетворить вашему менее-пристрастному суду и более-гдубокому знанию этого предмета, - потому-что не удовлетворил самому-себе.

Я уверен, что те, которым угодно будет обратить строгое внимание на мой рассказ, всего более обвинят меня в неверности при изображении нравов эпохи, в которую жили действующия лица; может-быть, я ввел немного такого, что решительно может быть названо новейшим; но с другой стороны, весьма-вероятно, что я смешал нравы двух-трех столетий, и в царствование Ричарда И-го ввел обстоятельства, приличные гораздо-древнейшей или позднейшей эпохе. Утешаюсь тем, что ошибки подобного рода ускользнут от большинства читателей, и я разделю незаслуженную славу с архитекторами, которые в свои новейшия готическия постройки не задумываясь вводят, без всяких правил и методы, украшения различных стилей и различных периодов искусства. Те, которым обширные изъискания дали средства строже нудить о моих набегах на древность, вероятно будут снисходительны, зная, как трудно исполнить подобаое предприятие. Благородный, забытый друг мой, Ингульф, дал мне много драгоценных намеков; но свет, разливаемый кройдонским монахом и Джоффреем де-Випсоффом, так застлан неинтересными и непонятными вещами, что скорее спешишь отдохнуть на увлекательных страницах Фруассара, хотя он и жил в веке гораздо-более-отдаленном от эпохи моего повествования. Если вы, любезный друг, столько великодушны, что простите мне надменное покушение состарить для себя венец, частью из чистых перлов древности, частью из блистательных камней и глины, из которых хотел я выделать нечто похожее, то я уверен, зная трудность дела, вы примиритесь с несовершенством его исполнения.

дубовой конторки, едва позволяя до нее касаться, и сам будучи не в состоянии прочесть в ней хоть одно слово. Он никогда не позволил бы мне, во время моей поездки в Шотландию, провесть несколько часов за чтением этих драгоценных страниц, еслиб я не обещал ему объявить об этом манускрипте печатию в какой-нибудь эмфатической фразе, как напр. назвав его "уардорским манускриптом", и доставив ему таким-образом такую же известность, какою пользуются баннагейпский или аучинлэкский манускрипт, и другие памятники терпения готских писцов. Я послал вам, собственно для вас, оглавление содержания этой замечательной рукописи, которую присоединю, может-быть, с вашего одобрения, к третьему тому моего романа, если бес книгопечатания потребует копии, когда будет окончен рассказ мой.

Прощайте, любезный друг; я насказал довольно для объяснения, если не для оправдания моей попытки, которая, не смотря на ваши сомнения и мою неспособность, все-таки, думаю, не пропадет даром.

Надеюсь, вы теперь совершенно избавились от своего весенняго припадка подагры; и я был бы очень-рад, еслиб ваш ученый доктор посоветовал вам прогуляться в нашу сторону. Близь вала и на древнем месте Габитанкума открыто недавно много любопытного. Вы, вероятно, давно уже слышали новость, что какой-то мужик разрушил древнюю статую, или, лучше сказать, барельсф, называемый обыкновенно робин-редесдельским. Должно быть, слава Робина привлекала столько посетителей, что они мешали степной траве расти на болоте, ценою в шиллинг за акр. Будьте раз в жизни мстительны и молитесь со мною, да посетит его такая каменная болезнь, чтоб он почувствовал все обломки бедного Робина в той части своих внутренностей, где свирепствует этот недуг. Не говорите этого в Гате: пусть Шотландцы порадуются, что у соседей их случилось наконец событие, подобное варварскому поступку разрушения артёровой печи.. По жалобам не будет конца, если мы посвятим себя этому предмету. Прошу засвидетельствовать мое почтение мисс Дрейесдёст. Во время последней поездки в Лондон, я старался выбрать очки по её желанию; надеюсь, она получила их в целости и довольна выбором. Это письмо отсылаю я с слепым курьером, и оно, вероятно, долго пробудет в дороге {Это предположение оправдалось слишком-верно: ученый друг мой получил письмо не раньше, как через год. Упоминаю об этом обстоятельстве за тем, что, может-быть, джентльмен, управляющий теперь почтовым ведомством, и любящий науки, подумает, нельзя ли оказать понижением настоящей огромной платы услугу корреспондентам главнейших литературных и антикварных обществ. Я слышал, что однажды опыт был уже сделан; но почтовая повозка разселась под тяжестью пакетов, адресованных членам общества древностей, и это дело оставили, как предприятие опасное. Впрочем, повозки можно бы делать прочнее, ось покрепче, колеса побольше, так-что они могли бы выдержать тяжесть антикварной учености; если от этого оне будут ехать медленнее, Тем приятнее будет для таких спокойных путешественников, как я.}. Последнее известие, полученное мною из Эдинборга, состоит в том, что секретарь Шотландского Общества Древностей {Г. Скинс-Рюбислау, вкусу и искусству которого автор обязан собранием гравюр, изображающих различные местности, о которых упоминается в этом романе.}, лучший любитель-рисовальщик во всем королевстве, и что много ожидают от его искусства и прилежания в срисовывании образчиков национальных древностей, которые или гниют под гнетом времени, или сметаются новейшим вкусом тою же разрушения, которую употреблял при реформации Джон Нокс. Еще раз прощайте; vale tandem, non immemor mei.

Комберленд, 17-го ноября 1817 года.