Айвенго.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава I (старая орфография)

АЙВЕНГО

ГЛАВА I.

В той благословенной стороне веселой Англии, которая орошается рекою Доном, тянулся некогда обширный лес, покрывавший большую часть холмов и долин между Шеффольдом и веселым городом Донкэстром. Остатки этого необозримого леса еще и теперь видны в богатых владениях Уэнтуорта, Уэриклейфского-Парка и около Ротергэма. Здесь, когда-то, гнездился баснословный дракон уэнтленский; здесь, во время междоусобных войн белой и алой розы, происходили многия из самых отчаянных битв; здесь, во времена минувшия, отличались и те шайки удалых разбойников, которых подвиги сделались столь народными в английских песнях.

Этот лес будет главным местом действия нашей повести, которая, по времени, относятся к концу царствования Ричарда I, когда его подданные, доведенные до отчаяния притеснениями всякого рода, пламенно желали, по теряли уже надежду дождаться его возвращения из долгого плена. Бароны, которых могущество, в царствование Стефана, достигло высшей степени, и которые благоразумием Генриха II едва могли быть приведены в некоторую зависимость от короны, теперь снова возвратились к своему прежнему своеволию; презирая слабое заступничество Государственного Совета Англии, они укрепляли замки, увеличивали число своих подчиненных, на все вокруг себя налагали ярмо вассальства, и всеми зависевшими от них средствами старались поставить себя во главе такого войска, с помощию которого могли бы они играть важную роль в народных волнениях, по-видимому готовых разразиться.

Положение низшого класса дворян, или так-называвшихся френклейнов, которые, по закону и духу английской конституции, имели право счигать себя независимыми от Феодальной Тираннии, сделалось теперь очень-ненадежным. Если они, - как по-большой-части и случалось, - прибегали под покровительство какого-нибудь соседняго феодала, если на себя принимала в его доме какую-нибудь феодальную должность, или обязывались взаимными договорами связи и покровительства содействовать ему в его предприятиях, то действительно покупали временное спокойствие; но это сопрягалось с пожертвованием независимостью, столь драгоценною сердцу каждого Англичанина, и с необходимостью увлекаться с его партиею во всякое отчаянное предприятие, на какое может решиться честолюбие их покровителя. С другой стороны, могущественные бароны имели столько различных способов насилия и угнетения, что им никогда не было недостатка в предлоге и весьма-редко в желании грабить и преследовать, даже до совершенного разорения, каждого из своих менее-сильных соседей, которые решились бы отделаться от их власти и ввериться своей собственной невинности и покровительству законов среди опасностей того времени. Ничто так не содействовало усилению жестокостей дворянства и страданий низшого класса, как самые последствия завоевания Вильгельма, герцога норманского. Четырех поколений недостаточно было для того, чтоб слить враждебную кровь Норманов с кровию англосаксонскою, или соединить общим языком и взаимными выгодами два враждебные народа, из которых один все еще чувствовал славу победы, тогда-как другой стенал под всеми последствиями поражения. Власть, в-силу победы при Гастингсе, совершенно была в руках норманского дворянства, и, как уверяют историки, не всегда употреблялась с умеренностью. Целое поколение королей и дворян саксонских, с немногими исключениями, было истреблено и лишено наследства, и весьма-немного оставалось людей, обладавших землею в отчизне предков своих, даже владельцев второго, или еще более-низкого класса. Политика королей постоянно стремилась к тому, чтоб всеми средствами, законными и незаконными, ослабить ту часть нации, которая не без причины считалась партиею, поддерживающею самую закоренелую ненависть к победителям. Все монархи норманского племени оказывали к норманским своим подданным явное пристрастие. Законы охоты и многие другие, совершенно-чуждые более-кроткому и свободному духу саксонских постановлений, утверждены были на выях угнетенных жителей, как-будто бы для увеличения тяжести цепей феодальных, которыми они обременены были. При дворе и в замках важнейших дворян, где старались подражать величию и роскоши двора, говорили только по нормано-французски; в судах, тяжбы и решения судей излагались на том же языке. Короче, язык французский был языком чести, рыцарства и даже правосудия, тогда-как болеевыразительный и мужественный язык англо-саксонский предоставлен был пастухам и крестьянам, незнавшим другого. Однакож, в-последствии, необходимость в сообщении между владельцами земли и угнетенными низшими существами, се возделывавшими, мало-по-малу образовала наречие среднее между французским и англо-саксонским, помощию которого они могли понимать друг друга. Эта-то необходимость постепенно положила начало нынешнему языку английскому, в котором речь победителей и слово побежденных так удачно слились в одно целое, и который в-последствии так много обогатился заимствованиями из языков классических и наречий народов Южной-Европы.

Такой порядок дел я счел за нужное довести до сведения читателей, знающих историю только поверхностно, которые легко могли забыть, что хотя ни одну важное событие историческое, каковы войны или возмущения, не показывает, чтоб Англо-Саксы после царствования Вильгельма II были народом самостоятельным; однакож резкое национальное отличие побежденных от характера победителей, воспоминание того, чем они были прежде и до чего доведены теперь, продолжали, до самого царствования Эдуарда III, растравлять раны, нанесенные им завоеванием, и поддерживать вражду и ненависть между Норманами-победителями и побежденными - Саксонцами.

Солнце садилось над одной из муравчатых просек того леса, о котором мы упомянули в начале главы. Сотни кудреглавых, коротко-ствольных, широко-ветвенных дубов, - может-быть, свидетелей величественного шествия римских воинов, - простирали свои суковатые ветви над густым ковром самой восхитительной зелени; местами, они перемешивались с буком, остролистником и другими кустарниками, которые росли так тесно, что совершенно преграждали горизонтальные лучи заходящого солнца; местами уклонялись они друг от друга, образуя те бесконечные извилины, в лабиринте которых взор так любит блуждать, тогда-как воображение представляет их тропинками, ведущими к местам еще более-уединенным. Здесь багровые лучи солнца бросали раздробленный и изменившийся свет, который там-и-сям скользил по обломанным ветвям и мшистым пням деревьев; инде освещались их яркими проблесками лужайки, к которым они проникали. Довольно-пространная луговина в средине этой просеки, по-видимому, была некогда посвящена обрядам друидского суеверия, потому-что на вершине кургана, столь правильного, что его необходимо было принять за искусственный, еще виднелись остатки круга из грубых, неотесанных камней огромного размера. Семь камней стояли прямо; остальные были сдвинуты с места, вероятно ревностию каких-нибудь первобытных христиан: одни лежали возле прежних своих мест, другие были опрокинуты на пологости пригорка; только один огромный камень скатился вниз, и здесь, загородив течение ручейка, тихо бежавшого вокруг подошвы кургана, пробуждал своим сопротивлением слабое журчание в тихом и всюду-безгласном источнике.

Два человека, дополнявшие этот ландшафт, по одежде своей и виду представляли тот дикий и простой характер, который в этот ранний период истории принадлежал жителям лесистых стран восточной половины Йоркшира. Старший из них был угрюм, суров и дик с-виду. Его наряд, в высшей степени простой по покрою, состоял из узкого полукафтанья с рукавами, сделанными из дубленой шкуры какого-то животного, которого шерсть в-начале была оставлена, но во многих местах до того истерлась, что по оставшимся клочкам её трудно было догадаться, какому именно животному принадлежал мех. Эта первобытная одежда от шеи достигала до колен, и в одно и то же время заменяла всякое другое одеяние; отверстие при воротнике было столько широко, сколько нужно было, чтоб просунуть голову: из этого можно было заключить, что она надевалась с головы и плеч, как рубашка или старинная кольчуга. Сандалии, завязанные ремнями из кабаньей шкуры, защищали ступни, а сверток тонкой кожи искусно был обвит вокруг ног, и, восходя повыше икры, оставлял колени обнаженными, как у горных Шотландцев. Чтоб куртка еще плотнее прилегала к телу, посредине она стягивалась широким кожаным поясом, застегнутым медною пряжкою; с одного бока был привешен к нему роль мешка, с другой бараний рог, с мундштуком для удобнейшого употребления. За тот же пояс был заткнут один из тех длинных, широких и остроконечных обоюдо-острых ножей с роговою рукоятью, которые приготовлялись в окрестностях, и уже в то раннее время носили название шеффильдских. Голова этого человека была непокрыта и защищалась единственно густыми, всклоченными и перепутанными волосами, которые от влияния палящого солнца приняли темно-красный цвет ржавчины, резко отличаясь от его густой бороды, цвета почти-желтого или янтарного. Остается одна только часть его наряда, до-того замечательная, что её нельзя пропустить без внимания: это - медное кольцо, похожее на собачий ошейник, но без всякого отверстия, плотно запаянное вокруг шеи, довольно просторное, чтоб не препятствовать дыханию, но которое невозможно было снять не распиливши. На этом странном ошейнике саксонскими буквами была начерчена надпись следующого содержания: - "Гурт, сын Беоульфа, природный раб Седрика-Роторвудского".

Подле свинопаса, - таково было звание Гурта, - сидел на одном из опрокинутых друидских памятников человек, по наружности десятком лет моложе первого, по которого одежда, хотя покроем похожая на наряд его товарища, была сделана из лучшого материала и отличалась видом более фантастическим. Его полукафтанье, ярко-красного цвета, представляло некоторые следы безобразных украшений, расписанных различными красками. Кроме полу-кафтанья, на нем был короткий плащ, едва достигавший до половины бедра: плащ был из красного сукна, порядочно испачкан и подбит ярко-желтою материею, а чтоб можно было его перекидывать с одного плеча на другое и по желанию обвертывать вокруг тела, ширина его, несоразмерная с длиною, делала его странною принадлежностью фантастического наряда. На руках были серебряные запястья, а на шее кольцо из того же металла с надписью: "Уамба. сын Уитлесса, раб Седрика-Ротервудского". был колпак с прицепленными вокруг колокольчиками, какие привешиваются соколам: с каждым движением головы в ту или в другую сторону, - а Уамба был в безпрестанном движении, - они звенели. Край его колпака был обвит толстым кожаным кругом, с вырезками на вершине в виде короны; из этого круга выходил продолговатый мешок, низпадавший на одно плечо, наподобие старомодных спальных колпаков, или гусарской шапки. К этой части колпака были прицеплены колокольчики. Последнее обстоятельство, равно как и форма головного убора и выражение лица этого человека, вполовину - глупое, вполовину - лукавое, достаточно удостоверяли, что он принадлежал к породе домашних шутов, или потешников, которых богатые люди содержали в домах своих для разсеяния скуки в те часы, когда они принуждены были оставаться дома. Он имел, подобна своему товарищу, мешок, привязанный к поясу, но у него не было ни рога, ни ножа, вероятно потому-что его причисляли к разряду таких людей, которым опасно вверять острое оружие. Вместо-того, он носил деревянный меч, похожий на тот, которым арлекин производит чудеса на сцене в наше время.

Характеры этих людей отличались один от другого не менее их наряда. Раб был печален и суров лицом; взоры его были потуплены с видом глубокого унижения, которое можно б было почесть за совершенное безчувствие, еслиб огонь, по-временам сверкавший в красных глазах его, не обнаруживал, что в нем под личиною угрюмого уныния дремлет чувство угнетения и желание избавиться от несносного ига. С другой стороны, взоры Уамбы показывали, как обыкновенно бывает в этом классе людей, какое-то праздное любопытство и хлопотливое нетерпение, вместе с чрезмерным самодовольствием относительно своего звания. Разговор между ними происходил на языке англо-саксонском, на котором, как мы сказали прежде, говорили вообще все низшие классы, кроме норманских солдат и людей непосредственно-приближенных к феодальным вельможам. Но передавать разговор их на этом языке было бы непонятно для читателя нашего времени, и потому просим позволения представить этот разговор в следующем переводе:

-- Будьте вы прокляты святым Уитольдом, дьявольския свиньи! сказал свинопас, резко протрубив в рог, желая собрать разсеянное стадо свиней, которые отвечали на призыв его звуками не менее-гармоническими, хотя и не очень торопились удалиться от роскошного пира, представляемого буковыми и дубовыми желудями или покинуть тенистые берега ручья, где некоторые из них, до половины увязнув в грязи, преспокойно лежали, по обращая ни малейшого внимания на голос пастуха своего. - Будьте вы прокляты святым Уитольдом, да и я с вами! сказал Гурт: - если до ночи двуногий волк не подцепит которую-нибудь из них, то пусть не верят мне больше. Фангс! Фангс! закричал он из всей силы к оборванной, похожей на волка собаке, в роде ищейки, породы вполовину меделянской, вполовину борзой, которая, прыгая взад и вперед, как-бы хотела пособить своему хозяину собрать хрюкающее его стадо; по на деле, или не понимая сигналов свинопаса, или по незнанию своей обязанности, или, просто, по дурным своим качествам, собака только разгоняла их во все стороны и увеличивала зло, которому пастух хотел пособить. - Хоть бы сам чорт вышиб ему зубы! продолжал Гурт: - хоть бы лихая болесть попутала лесничого, который обрезывает когти вашим собакам и делает их ни к чему негодными! {См. примечание в конце главы.} Уамба, встань-ка, брат, да помоги мне; забеги-ка за холм, пугай их оттуда: когда ты зайдешь позади их, так оне пойдут перед тобой, словно стадо ягнят.

-- Право? отвечал Уамба. - Я советовался об этом с своими ногами, и оне одного со мной мнения, что тащиться в моем чудесном наряде в болото было бы делом слишком-неблагоприятным ни для моей царской особы, ни для царского моего наряда. Мой совет, Гурт, призвать Фангса, а стадо предоставить судьбе: я уверен, что с кем ни встретятся свиньи, с толпами ли шатающихся стрелков, или с разбойниками, или с странствующими пилигримами, во всяком случае оне к утру превратятся в Норманцев, к немалому твоему удовольствию!

-- Свиньи превратятся в Норманцев, к моему удовольствию! сказал Гурт. - Моя голова так пуста, а ум так измучен, что ввек не пойму загадки: растолкуй, Уамба.

-- Изволь! Как называешь ты эту хрюкающую скотину, что бывает здесь на четвереньках? спросил Уамба.

-- Свиньею, шут, просто свиньею, отвечал пастух: - кто же этого не знает?

-- Ведь свиньи-то - добрые Саксонцы, сказал шут. - А как называют свинью, когда сдерут с нея кожу, распотрошат, разрубят на четверо и повесят за ноги, как изменника?

-- Свининою, отвечал свинопас.

именем, но тотчас становится Норманом и слывет свининой, как-скоро попадет в замок на пор к дворянам {Непереводимая игра слов. Уамба намекает на то, что животные носят названия саксонския, а мясо их называется по-французски, что сохранилось и в нынешнем английском языке: swine и pork. Прим. перев.}. Что скажешь ты на это, друг Гурт? А?

-- Сущая правда, друг Уамба, хоть и вышла из твоей дурацкой башки,

Ох (бык) удерживает свое саксонское прозвище, покуда он находится под присмотром рабов и невольников, подобных тебе; но делается beef (говядиной), свирепым Французским молодцом, как-скоро предстанет пред достопочктенные челюсти, которым предназначено его скушать. Маiiнгер Calve {Calve значит "телиться""; calf - "теленок". Прим. перев.Monsieur de Veau (телятиной) точно таким же образом: он Саксонец, когда требуетТЬ попечения, и получает норманское прозвание, когда делается предметом удовольствия.

нас и его, чтоб мы были в состоянии переносить заботы, которые наваливают нам на плечи. Все, что получше да повкуснее - им на стол; все прекрасное для их удовольствия; лучший, храбрейший наш народ снабжает людьми их заморския войска и белыми костями устилает отдаленные земли; здесь же почти никого не остается, кто бы захотел или был в силах защитить несчастного Саксонца. Дай Бог много лет здравствовать господину нашему, Седрику: он один идет на пролом; но Реджинальд Фрои-де-Бёф едет к нам, и мы увидим, как мало помогут Седрику все его усилия. - Сюда, сюда! закричал он, повысив голос: - Ого, го, то! Хорошо, Фангс! вот ужь все стадо собрано; ты славно гонишь его, дружище!

-- Гурт! сказал шут: - я знаю, ты почитаешь меня за глупца; иначе, ты не так бы скоро положил мне палец в рот. Одно слово Реджинальду Фрон-де-Бёфу или Филиппу Мальвуазену из того, что ты сейчас говорил о Норманах, - и ты ужь свинопас в отставке, и висеть тебе на одном из этих деревьев к ужасу всех худо-мыслящих о властях.

-- Собака! сказал Гурт: - так ты хочешь выдать меня, заманив в такой разговор?

-- Тебя выдать? отвечал шут: - нет, это была бы слишком-умная штука; дурак и в половину не съумеет того сделать в свою пользу. Но послушай, кто-то сюда едет! продолжал он, прислушиваясь к топоту лошадей, послышавшемуся в эту минуту.

-- Какое нам до них дело! отвечал Гурт, который, собрав свое стадо с помощию Фапгса, уже гнал его по одной из темных аллей, описанных нами прежде.

-- Типун бы тебе на язык! закричал Гурт: - охота же говорить такия вещи, когда страшная гроза за несколько миль отсюда так разразилась и громом и молниею. Слышишь, как грохочет гром! Мне никогда не случалось видеть, чтоб в летнее время падал дождь такими тяжелыми каплями; дубы, не смотря на такую тишь, так и скрипят и ломятся большими ветвями: по всему видно, что гроза недалеко.... Ты можешь не дурачиться, если захочешь; послушайся меня хоть раз: поспешим убраться домой до бури; ночь будет ужасная!

Уамба, казалось, убедился в истине этих слов, и пошел с своим товарищем, который, схватив длинную дубину, лежавшую на траве подле него, пустился в путь. Наш вторый Эвмей торопился пройдти лесную просеку, гоня перед собою, с помощию Фангса, целое стадо хрюкающих питомцев.

ПРИМЕЧАНИЕ К ГЛАВЕ I.

.... "Лесничого, который обрезывает когти нашим собакам" и пр.

законы Вильгельма, горячо преданного этой забаве и правам её, отличались своею жестокостью.

Учреждение "нового леса" доказывает страсть его к охоте, которая не одну счастливую деревню довела до состояния, описанного другом моим сэром Уильямом Стюарт-Розе:

"Полночный ворон отъискал себе печальное местечко между развалинами церкви; жестокий Завоеватель, - горестное событие! - разрушил городок, чтоб раздвинуть поле для своей охоты").

Изувеченные собаки, необходимые для хранения стад, и называемые (законные), были в общем употреблении. Лесная хартия, назначенная для укрощения этих бедствий, предписывала осмотр законных собак каждые три года: положено было, что чьи собаки найдены незаконными, тот должен платить три шиллинга пени, и что на будущее время ни у кого не должно отнимать рогатого скота. См. "Исторический Опыт о Великой Хартии короля Иоанна", изданный Томсоном.