Айвенго.
Глава II

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава II (старая орфография)

ГЛАВА II.

Топот лошадиных копыт становился все явственнее, и, не смотря на увещания и брань, которыми по-временам осыпал его товарищ, Уамба не пропускал ни одного случая помедлить в дороге: то рвал недозрелые орехи, то перемигивался с молодыми крестьянками, попадавшимися им на тропинке. Таким-образом, всадники скоро их догнали.

Ехавших было около десяти человек, из которых двое, бывшие впереди, казались людьми значительными; прочие составляли их свиту. Не трудно было отгадать звание и характер одного из них: он очевидно был духовный высокого сана; его одежда показывала, что он принадлежал к цистерцизианской братии, хотя материя, из которой сделано его платье, была гораздо - тонее и нежнее, нежели как допускали это правила его ордена. Мантия и капюшон из лучшого фландрского сукна низпадали широкими и красивыми складками вокруг стройного, хотя несколько тучного стана. Лицо его представляло столь же мало признаков самоотвержения, сколько одежда показывала презрения к мирскому блеску. Выражение лица можно было бы даже назвать добрым, если б в нем из-под нависших бровей не просвечивал лукавый блеск эпикурейца, обозначавший осторожное сластолюбие. Во всех других отношениях, его звание и сан приучили его повелевать выражением лица, которое по произволу могло принимать важный вид, хотя природное его выражение было простодушное снисхождение к слабостям общественным. Вопреки монастырским правилам и эдиктам пап и соборов, рукава его преподобия были подбиты и оторочены дорогим мехом, мантия застегивалась у шеи золотою пряжкою, и одеяние, свойственное его ордену, было столько же изъискано и украшено, как наряд квакерской красавицы нашего времени, которая, удерживая покрой костюма своих единоверцев, старается придать его простоте, выбором ткани и способом расположения, какую-то кокетливую привлекательность, слишком отзывающуюся суетою мира сего.

Эта достопочтенная духовная особа ехала на откормленном муле, которого сбруя была затейливо украшена, а узда, по обычаю того времени, увешена серебряными колокольчиками. В посадке своей монах нисколько не показывал монастырской неловкости; напротив, он обнаруживал непринужденную обычную легкость искусного наездника. Действительно, такое смиренное животное, как мул, при всем своем теле и при всей хорошей выездке и спокойной иноходи, употребляем был этим щеголеватым монахом только в путешествии. Послушник, один из его свиты, вел, для употребления при других случаях, самого статного испанского копя, красу табунов Андалузии: таких копей этой породы с большими трудами и издержками добывали в это время купцы для людей богатых и знатных. Седло и чепрак гордого скакуна были покрыты длинною попоною, досягавшею почти до земли, с богато-вышитыми митрами, крестами и другими эмблемами церкви. Другой послушник вел вьючного мула, по-видимому с багажом настоятеля; наконец, два монаха того же ордена, но низшого достоинства, ехали в аррьергарде, смеясь и разговаривая между собою, и мало обращая внимания на прочих членов кавалькады.

Спутник его преподобия был человек лет за сорок, худощавый, крепкий, высокий и сильный атлет, в фигуре которого долгие труды и постоянное упражнение, казалось, не оставили ни одной нежной черты человеческого тела, превратив весь организм его в кости, сухия жилы и мышцы, перенесшия тысячи безпокойств и готовые превозмочь тысячи новых. Голова его была покрыта красною шапкою, подбитою мехом, - в роде тех, которые французы называют mortier, по виду их, напоминающему опрокинутую ступку. Таким-образом, лицо его было совершенно открыто и своим выражением могло вселять в незнакомца если не страх, то но-крайней-мере невольное уважение. Сильные черты, от природы резкия и выразительные, были сожжены и почернели как у Негра от постоянного влияния тропического солнца, и в обыкновенном своем состоянии, можно сказать, дремали после минувшей бури страстей; однакожь напряжение жил на лбу, быстрота, с которою при малейшем волнении дрожала верхняя губа, покрытая черными густыми усами, показывали, что буря эта легко может снова пробудиться. В блеске его быстрых, проницательных черных глаз можно было читать повесть преодоленных опасностей и дерзких предприятий, и вместе видеть желание его встретить себе препятствие, из одного только удовольствия сокрушить его на пути своем отчаянным проявлением смелости и воли. Глубокий рубец на лбу придавал лицу его еще более суровости и зловещого выражения одному глазу, слегка поврежденному нанесенной ему раною, при чем пострадало и самое зрение.

Верхнее платье этого всадника походило на одежду его товарища, состоя из длинной монашеской мантии; однакожь красный цвет её показывал, что всадник не принадлежал ни к одному из четырех собственно-монашествующих орденов. На правом плече пришит был к мантии крест из белого сукна, особенного вида. Это одеяние прикрывало то, что с первого взгляда показалось бы несообразным с такою одеждою, именно рубашка из кольчужной брони с такими же рукавами и перчатками, искусно-связанными и украшенными бляхами, столько же гибкими, как и наши перчатки, вязанные на станке, хотя из материала и не столь-твердого. Передняя поверхность бедр, сколько позволяли видеть складки мантии, была также покрыта кольчужною тканью; колени и ступни защищались тонкими стальными бляхами, замысловато связанными, и кольчужные чулки, достигавшие от лодыжек до колен, совершенно защищали колени и дополняли оборонительное вооружение всадника. Один только кинжал, длинный и обоюдуострый, быль заткнут у него за пояс и составлял все его наступательное оружие.

Он ехал не на муле, подобно своему товарищу, во на сильном, заводном копе; оруженосец вел за ним боевого копя в полном вооружении, с chamfroni или намордником из блях, с коротким острием на лбу. У седла с одной стороны висела короткая боевая секира, с богатою дамасскою насечкою; с другой всадников шлем с перьями и кольчужным капюшоном и длинный меч о двух рукоятях, употреблявшийся у рыцарей того времени. Второй оруженосец держал в стремени копье своего господина, с развевавшимея при остроконечии флагом или флюгером, на котором, как и на плаще, был вышит крест. Тот же оруженосец вез небольшой треугольный щит, довольно-широкий сверху для защиты груди и внизу оканчивавшийся острием. Он был затянут красным сукном, закрывавшим девиз рыцаря.

За оруженосцами следовали еще два всадника, которых черные лица, белые чалмы и наряд восточного покроя показывали, что они уроженцы какой-нибудь отдаленной страны Востока {См. примечание ко 2-й главе: "Рабы-негры".}. Вообще, наружность рыцаря и его свиты представляла что-то чужестранное и дикое; одежда оруженосцев была великолепна; его восточные прислужники имели серебряные ошейники и кольца из того же металла вокруг смуглых рук и ног, из которых первые были обнажены до локтей, а последния от половины бедра до лодыжек. Шелковая одежда их, украшенная шитьем, показывала богатство и важность их господина и представляла разительную противоположность с воинственною простотою его собственного наряда. Вооружение их состояло из кривых сабель, с обложенными золотом эфесами и перевязями, и турецкие кинжалы более-драгоценной отделки. Сверх того, у каждого в тороках был пук копий или дротиков, фута в четыре длиною, с стальным остроконечием, - оружие, еще и теперь употребляемое на Востоке в воинственных играх, называемых

Кони этих прислужников казались тоже чужеземными, подобно их всадникам. Они были сарацинского происхождения, и, следовательно, арабской породы: их тонкия или маленькия щетки, жидкия гривы и живые движения составляли явную противоположность с тяжелыми лошадьми фландрской и норманской породы, разводимой в то время для верховой езды рыцарей, которые покрывали их бляхами и доспехами: в сравнении с восточными бегунами, их можно б было почесть олицетворением существенности и тени.

Странный вид этой кавалькады привлек не только любопытство Уамбы, но и товарищ его, не столь-живого характера, обратил на нее внимание. Он тотчас узнал в монахе приора Жорвоского-Аббатства, который за несколько миль в окружности был известен как любитель охоты, пиров и, если справедливы были слухи, всех других удовольствий мира, еще менее-сообразных с его монашескими обетами.

Однакожь так были сбивчивы в это время понятия о духовенстве, как белом так и черном, что добрая слава приора Эймера нисколько не страдала от этого в окрестностях аббатства. Его открытый, веселый характер и готовность разрешать обыкновенные грехи, делали его любимцем дворян, из которых многим он был близок по рождению, ибо происходил от знатной норманской фамилии. Особенно женщины не слишком-строго разбирали нравственность человека, который был обожателем их пола и обладал многими средствами для разсеяния скуки, слишком-частой посетительницы зал и будуаров в старинных феодальных замках. Приор вдавался в полевые забавы со рвением большим, чем прилично было его званию, и считался обладателем наилучше-обученных соколов и быстрейших борзых во всем северном округе: эти обстоятельства говорили молодым баронам слишком-много в его пользу. С стариками он умел съиграть и другую роль, которую в случае нужды мог поддержать весьма-искусно: его начитанности, хотя и поверхностной, было достаточно, чтоб поселить в их невежестве уважение к его предполагаемой учености; а важность его обхождения, речи и тот жар, с которым он распространял власть церкви и духовенства, не меньше говорили и в пользу его святости. Даже простой народ, самый строгий судия поведения высших, снисходил слабостям приора Эймера. Он был великодушен, - а милосердие, как известно, прикрывает множество грехов, но не в том смысле, как это разумеет Писание. Доходы монастырские, которых большая часть была в его распоряжении, давая ему средства дополнять его собственные, очень-немалые расходы, представляли ему и способ изливать свои милости на народ, которому он часто помогал среди бедствий угнетения. Если приор Эммер слишком вдавался в охоту, или засиживался на пиру, если видали, как он, с первым проблеском зари, заднею калиткою возвращался в аббатство с какого-нибудь ночного свидания, то люди только пожимали плечами и мирились с его слабостями, зная, что и другие из его братий делали то же самое, хотя и не имели добрых качеств приора. По-этому, приор Эймер и его характер были хорошо-известны нашим Саксонцам, которые на неловкий поклон получили от него bénédicité, mes fils.

Но странная наружность ехавшого с ним рыцаря и его прислужников, возбудили их внимание и удивление: они едва вслушались в вопрос жорвоского аббата, не знают ли они какого-нибудь пристанища по близости? Так поразил их полу-монашеский, полу-воинственный вид смуглого незнакомца и необыкновенная одежда и вооружение восточных его спутников! Может-быть, даже самый язык, на котором произнесены были благословение и вопрос, звучали неприятно для слуха саксонских крестьян, хотя, без сомнения, и были для них понятны.

-- Я спрашиваю вас, дети мои, сказал приор, возвысив голос и употребляя lingua Franca, или смешанное наречие, которым Норманцы и Саксонцы объяснялись между собою: - нет ли где по соседству доброго человека, который бы из любви к Богу и усердий к матери нашей, церкви, не отказал в ночном приюте двум смиреннейшим из её служителей?

Эти слова произнес он тоном особенной важности, что, казалось, противоречью скромным выражениям, которыми ему было угодно облечь их.

-- Двум смиреннейшим служителям матери-церкви! сказал про себя Уамба, который хотя и был шутом, однакожь позаботился, чтоб его замечание не было услышано: - а хотел бы я посмотреть на казначеев, ключарей и на других главных слуг церкви!

После этого комментария на речь приора, он поднял глаза и отвечал на предложенный вопрос:

-- Если достопочтенные отцы ищут хорошого угощения и спокойного приюта, то в нескольких милях отсюда лежит Брингсуортское-Приорство, где они по сану своему будут приняты самым гостеприимным образом; если же они предпочитают провести вечер в набожных занятиях, то стоит только повернуть в ту узкую просеку, и перед ними явится Копмангорстская-Пустынь, где благочестивый отшельник разделит с ними кров и благодать молитвы.

Приор покачал головою на эти предложения.

-- Честный друг, сказал он: - если звон колокольчиков не совсем оглушил твой разсудок, то вспомни: Сиетиcus clericurn non decimal, это значит, что мы, люди церковные, не должны истощать друг друга взаимным гостеприимством; напротив, должны искать этого у мирян, давая им чрез то случай послужить Господу воздаванием чести и пособия избранным Его служителям.

-- Хоть я и осел, отвечал Уамба: - однакожь имею честь носить колокольчики, как и мул вашей милости. Не смотря на это, я всегда думал, что милосердие матери-церкви и её служителей, как и всякое другое милосердие, должно бы, кажется, начинаться с нея самой.

-- Уймешь ли ты дерзкий язык свой, приятель? закричал вооруженный всадник, прерывая его болтовню грозным голосом: - Скажи, если знаешь, как проехать?... как имя этого френклейна, приор Эймер?

-- Седрик, отвечал приор: - Седрик-Саксонец. Скажи мне, друг мои, близко ли его замок, и не можешь ли указать к нему дорогу?

-- Найдти дорогу не легко будет, отвечал Гурт, в первый раз прервавший свое молчание: - притом же, семейство Седрика рано ложится спать.

-- Молчать, бездельник! не смей говорить мне этого! сказал рыцарь. - Ему не трудно будет проснуться и снабдить всем нужным путешественников, которые не будут вымаливать гостеприимства, когда имеют право его требовать.

-- Я не знаю, угрюмо сказал Гурт: - обязан ли я указывать дорогу в дом моего господина тем, которые почитают себя в праве требовать такого убежища, которого почти всякий просит, как милости.

Но Гурт устремил на него дикий, мстительный взгляд, и с свирепостью, хотя медленно, положил руку на рукоять ножа своего; однакожь посредничество приора Эймера, который поставил мула между своим товарищем и свинопасом, предупредило замышлявшееся насилие.

-- Заклинаю вас св. Мариею, брат мой Бриан! вспомните, что вы не в Палестине, где вы громили Турков и неверных Сарацин. Мы, островитяне, любим только те удары, которыми святая церковь наказует своих избранных. Скажи мне, друг мой, сказал он Уамбе, бросив ему мелкую серебряную монету: - где дорога к Седрмку-Саксонцу; ты не можешь не знать этого; твоя обязанность - показать дорогу страннику, даже еслиб он и не был такого священного сана.

-- Поверьте, преподобный отец, отвечал шут: - сарацинская голова вашего достопочтеннейшого товарища до того напугала меня, что совсем отшибла память; я и сам вряд доберусь домой до ночи.

-- И, полно! сказал аббат: - ты можешь нам указать дорогу, если захочешь. Этот преподобный брат мой всю жизнь провел в войне с Сарацинами, во избавление Гроба Господня; он принадлежит к ордену тамплиеров, о которых ты, вероятно, слыхал; он полу-монах, полу-воин.

-- Если он полу-монах, сказал шут: - то ему неприлично б было так обращаться со встречающимися ему на пути, когда они не слишком торопятся отвечать на вопросы, которые отнюдь до них не касаются.

-- Я прощаю тебе твою шутку, прервал аббат: - с условием, чтоб ты указал нам, куда проехать к замку Седрика.

-- Если так, отвечал Уамба: - то поезжайте по этой дороге сплошь до осевшого в землю креста, который едва на локоть возвышается над землею; потом возьмите влево... у креста вы встретите четыре дороги... и поверьте, ваше преподобие, еще до грозы успеете найдти убежище.

Аббат поблагодарил мудрого наставника, и кавалькада, пришпорив коней, понеслась подобно тем путникам, которые спешат добраться до гостинницы прежде, чем разразится буря. Как скоро звук копыт затих в отдалении, Гурт сказал своему товарищу:

-- Ну, Уамба! если преподобные отцы последуют твоему умному совету, то вряд-ли во всю ночь доберутся до Ротервуда.

-- Разумеется, отвечал с усмешкою шут: - за то, при счастии, могут приехать в Шеффильд, а он для них чем не место? Я был бы плохой охотник, еслиб указал собаке, где залег олень, не желая, чтоб она его поймала.

-- Твоя правда, сказал Гурт: - было бы худо, еслиб Эймер увидел леди Роуэну, а еще хуже, еслиб Седрик, в чем нет сомнения, поссорился с этим военным монахом. Но, как добрые слуги, будем слышать, видеть и - молчать.

Но мы последуем за всадниками, которые скоро оставили рабов далеко за собою и продолжали разговор на языке нормано-французском, бывшем в общем употреблении между высшими классами, исключая немногих, еще гордившихся своим саксонским происхождением.

-- Что значит упрямая дерзость этих людей? спросил тамплиер приора: - и зачем вы не допустили меня проучить этих грубиянов?

-- Э, полноте, брат Бриан! отвечал приор: - что касается до одного из них, то он дурак; следовательно, напрасно было бы требовать от него умного ответа; другой же принадлежит к тому свирепому, неукротимому поколению дикарей, которые, как я не раз говорил вам, еще не редкость между Саксонцами, и которых высшее блого состоит в изъявлении всеми возможными средствами ненависти своей к победителям.

-- Я скоро научил бы его вежливости, заметил Бриан. - Мне не впервые иметь дело с подобными людьми: наши турецкие пленники свирепы и неукротимы, как сам Один; однакожь два месяца в моем доме, под надзором начальника рабов моих, делали их покорными, кроткими и послушными. Конечно, надобно поберегаться яда и кинжалов: при малейшей возможности они не замедлят ими воспользоваться.

-- Согласен, отвечал приор Эймер: - но каждая страна имеет свои нравы и обычаи; и притом, ударами мы не получили бы от них сведения касательно дороги к дому Седрика; а если б и добрались до него, то наверное родилась бы ссора между им и вами. Помните, что я сказал вам; этот френклейн горд, свиреп, честолюбив и раздражителен, враг баронов и даже своих соседей, Реджинальда Фронде-Бёфа и Филиппа Мальвуазена, которые шутить не любят. Он защищает с такою твердостью преимущества своего рода и так гордится своим происхождением по прямой линии от Геруэрда, героя гептархии, что его повсеместно называют Седриком-Саксонцем; он даже в славу поставляет себе свое саксонское происхождение, которое многие стараются скрыть, чтоб избавиться участи vae victis, т. е. жестокого жребия побежденных.

во мне самоотвержение и осторожность для снискания милостей такого мятежника, каков описанный вами отец её, Седрик.

-- Седрик не отец её, отвечал приор: - но дальный родственник. Она знатнее его происхождением; тем не менее, он её покровитель, и, кажется, покровитель самовластный; впрочем, он любит се как родную дочь свою. О красоте её вы скоро будете судить сами, и если прелесть её лица и величественное, нежное выражение кротких голубых глаз не выгонять из вашей памяти чернооких дев Палестины, или даже гурий мухаммедова рая, то пусть буду я язычником, а не верным сыном церкви.

-- Но, сказал рыцарь: - если, положив на весы вашу знаменитую красавицу, мы найдем недовесок... вы помните заклад ваш?

-- Моя золотая цепь, отвечал приор: - против десяти бочек хиосского; но оне мои так же верно, как еслиб были в погребах монастырских под ключом старого келаря Дениса.

она будет красоваться на моем нагруднике в турнире в Эшби-де-ла-Зуш.

на язык, хотя ваша привычка повелевать неверными не приучила вас к этому. Седрик-Саксонец, будучи обижен, - а он слишком щекотлив на обиды - не уважит вашего рыцарского звания, моего высокого сана и святости того и другого, тотчас покажет нам двери и пошлет ночевать с жаворонками, даже, в самую полночь. Будьте осторожны и во взглядах на Роуэну, которую он бережет с самою ревнивою заботливостью. Говорят, он выгнал из дома единственного своего сына за то, что тот осмелился полюбить эту красавицу, которую, по-видимому, должно обожать издали и не приближаться к ней с другими мыслями, как с теми, которые приводят нас к святыне Пречистой Девы.

-- Довольно! вы слишком-много сказали, отвечал рыцарь: - я буду в-течении этого вечера держаться в границах приличий и вести себя, как скромная девушка; но не бойтесь, чтоб Седрик выгнал нас: я сам и мои оруженосцы с Гамстом и Абдаллою не допустим вас до такого безчестия; поверьте, мы так-сильны, что не можем не иметь покойного ночлега.

-- Мы не должны заходить так далеко, отвечал приор: - но вот обвалившийся крест, о котором говорил нам дурак, и ночь так темна, что трудно разсмотреть, какую избрать дорогу. Кажется, он говорил взять влево.

-- Нет, вправо, сказал Бриан: - я очень-хорошо помню.

-- Влево, точно влево; я помню, как он указал сюда деревянным мечом.

Каждый упорно поддерживал свое мнение, как обыкновенно бывает в подобных случаях; спросили у свиты, - но она, находясь в это время в отдалении, не слыхала наставления Уамбы. Наконец, Бриан, заметив что-то прежде ускользавшее от него в сумраке, воскликнул: - Здесь кто-то спит или лежит мертвый у подножия креста... Гуго, разбуди его концом копья.

Гуго повиновался, и человеческая фигура, поднявшись, сказала чистым французским языком: - Кто бы вы ни были, зачем нарушаете вы мои размышления?

-- Мы хотели только спросить тебя, сказал приор: - где дорога в Ротервуд, местопребывание Седрика-Саксоица?

-- Я сам иду туда, отвечал странник: - и еслиб у меня была лошадь, я поводил бы вас: дорога немножко сбивчива, хотя совершенно мне известна.

Он приказал одному из своей свиты пересесть на лошадь, которую вели за ним, а свою отдать незнакомцу.

Проводник избрал дорогу, противную той, о которой с умыслом говорил Уамба. Эта тропинка углублялась в чащу леса и несколько раз пересекалась ручьем, приближение к которому, по причине болотистых мест, было очень-опасно; но незнакомец как-бы по инстинкту умел находить менее топкия места и безопаснейшия переправы, и с надлежащими предосторожностями и вниманием благополучно вывел путешественников в широкую аллею; указав обширное, низкое и неправильное здание в конце её, он сказал приору: - Вот Ротервуд, жилище Седрика-Саксонца!

Это известие обрадовало Эймера, которого нервы были не очень-сильны, и который испытывал такое волнение и страх во время переезда через опасные топи, что до этого времени не имел охоты предложить своему проводнику ни одного вопроса. Но теперь, когда он увидел себя вне опасности и вблизи жилища, любопытство его снова пробудилось, и он спросил проводника, кто он и откуда.

-- Я пилигрим, недавно возвратившийся из святых мест, был ответ странника.

-- Ваша правда, достопочтеннейший сэр рыцарь, отвечал пилигрим, которому наружность тамплиера, казалось, была совершенно-знакома: - но если те, которые дали обет избавить святой град, странствуют здесь, в таком отдалении от места своих обязанностей, то что же удивительного, если мирный простолюдин, как я, уклоняется от предприятия, которое они покинули?

Тамплиер готов был уже дать гневный ответ, но был прерван приором, который снова изъявил свое удивление, почему проводник их после столь долгого отсутствия так хорошо помнит дороги в этом лесу.

-- Я родился в здешней стороне, отвечал проводник, и, говоря это, он уже был перед жилищем Седрика, низким, неправильным строением, состоявшим из нескольких внутренних дворов и усадеб, занимавших значительное пространство, которое хотя и показывало, что владелец его был человек богатый, однакожь совершенно отличалось от высоких, защищаемых башнями замков норманского дворянства, построенных в том стиле архитектуры, который сделался общим во всей Англии.

Впрочем, Ротервуд был и не без укреплений: ни одно жилище в это безпокойное время не могло обойдтись без них, не подвергаясь опасности быть завтра же ограбленным и сожженым. Глубокий ров, наполняемый водою из ближняго источника, облегал вокруг все здание. Двойной частокол или палиссад из заостренных кольев, нарубленных в соседнем лесу, защищал внешний и внутренний берег рва.

углов, с которых, в случае нужды, могли защищать их стрелки или пращники.

Остановившись перед этим входом, рыцарь громко протрубил в рог, потому-что дождь, долго угрожавший, теперь хлынул с чрезвычайною силою.

Рабы-негры.

Строгость некоторых критиков возстала против цвета кожи рабов Бриана де-Буа-Гильбера, называя их противными обыкновениям и нравам. Я помню, что то же замечание было сделано другу моему Мат. Люису, который ввел толпу черных телохранителей в замок злого барона, в своем "Castle Spectre". Люис с презрением отвергнул подобное замечание и отвечал: "Я потому сделал рабов черными, что хотел представить противоположность более-разительною, и, еслиб я полагал, что для большого эффекта героиня моя должна быть синею, она и была бы синею".

им изображаемые, и не позволять себе возможного и естественного, лишь бы то не было явным анахронизмом.

С этой точки зрения, что может-быть естественнее, что тамплиеры, как известно, рабски-подражавшие роскоши азиатских воинов, с которыми бились, имели у себя на службе пленных Африканцев, жребием войны подчиненных новым властителям? Я убежден, что если нет тому верных доказательств, то нет и достаточных опровержений. Сверх того, этому есть доказательство и в романе.

Джон Рампайн, отличный фокусник и менестрель, вздумал освободить некоего Аудольфа де-Браси, явившись переодетым к королевскому двору, где тот был заключен. Для этого "он выкрасил волосы и все тело черною, как агат, краскою, так-что белого остались у него одни зубы", и явился к королю, как эфиопский менестрель. Этою хитростью он избавил пленника. Следовательно, негры с-давних-пор известны в Англии.