Айвенго.
Глава XLIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава XLIV (старая орфография)

ГЛАВА XLIV.

После первых минут удивления, Уильфрид Айвенго спросил великого-магистра, как судию боя, признаёт ли он поступки его мужественными и справедливыми?

-- Они были мужественны и справедливы, произнес великий магистр: - объявляю девушку свободною и невинною... оружие и тело усопшого рыцаря остаются на волю победителя.

-- Я не отниму у него оружия, сказал рыцарь Айвенго: - и не предам посрамлению его тела... он сражался за христианство; рука Божия, не человеческая, поразила его. Но пусть похороны его совершатся тайно, как человека умершого за неправое дело... Что же касается до девушки...

Речь его была прервана топотом лошадей, приближавшихся в таком числе и с такою быстротою, что земля дрожала под ними; - и Черный-Рыцарь явился в арене. За ним следовал многочисленный отряд воинов и несколько рыцарей в полном вооружении.

-- Я опоздал, сказал он, смотря вокруг: - я назначал Буа-Гильбера себе собственно... Хорошо ли это, Айвенго, браться за такое дело, когда ты едва держишься в седле?

-- Само небо, государь, отвечал Айвенго: - покарало этого гордеца. Он не заслуживал почетной смерти, которую вы ему назначали.

-- Мир праху его, сказал Ричард, пристально всматриваясь в распростертый труп: - если это возможно; он был храбрый воин и умер в стальной броне своей, как истинный рыцарь. Но мы не должны терять времени. Богун, исполняй свою обязанность!

Один из рыцарей, находившихся в свите короля, выступил вперед и, положив руку на плечо Альберта Мальвуазена, сказал: - Я беру тебя под стражу, как государственного преступника.

Великий магистр стоял до-сих-пор в изумлении при виде стольких воинов; теперь он начал:

-- Кто осмеливается брать под стражу рыцаря-храма-сионского, в стенах его собственной прецептории, и еще в присутствии великого магистра? Чьею властию нанесено это дерзское оскорбление?

-- Я беру под стражу, возразил рыцарь: - я, Генрих Богун, граф Эссекс, великий-лорд-коннетабль Англии.

-- И делает это, сказал король, поднимая забрало: - по повелению Ричарда-Плантагенета, здесь предстоящого. - Счастлив ты, Конрад Мон-Фитшет, что не родился моим подданным... Но ты, Мальвуазен, перестанешь жить вместе с братом своим Филиппом, прежде чем мир сей постареет неделею.

-- Я возстану против твоего приговора, сказал великий магистр.

-- Надменный тамплиер, возразил король: - это не в твоей власти... Взгляни, и увидишь, что королевское знамя Англии развевается на твоих башнях, вместо хоругви храма... Будь благоразумен, Бомануар: рука твоя в львиной пасти.

-- Я буду жаловаться Риму, сказал великий магистр: - на твое присвоение прав и привилегий нашего ордена.

-- Пусть так; но для собственной своей безопасности, не говори мне теперь о присвоении. Распусти свои капитул и отправляйся с своею свитою в какую-нибудь другую прецепторию, если найдешь такую, которая не была бы скопищем предательства и заговоров против короля Англии... или, если хочешь, останься разделить наше гостеприимство и будь свидетелем нашего правосудия.

Quare frémiterunt Gentes? Рыцари, оруженосцы и служители святого храма, готовьтесь идти во след знамени Beau-séant!

Великий магистр говорил с достоинством, равнявшимся величию самого короля английского, и перелил мужество в сердца своих удивленных и смущенных рыцарей. Они столпились вокруг него, как овцы толпятся около сторожевого пса, когда заслышат вой волка. Но они не показывали робости испуганного стада: мрачные, вызывающие на бой взоры грозили враждою, которую не смели высказать слова. Копья их, соединившись, составили черную полосу, посреди которой белые мантии рыцарей отделялись от темных одежд их служителей, подобно легко-освещенной окраине густой тучи. Толпа, поднявшая против них вопли негодования, остановилась и смотрела в безмолвии на страшную опытную рать, которую безразсудно вызвала на бой, и отступила перед ней.

Граф Эссекс, видя их силы соединенными, вонзил шпоры в бока коню своему и скакал взад и вперед, чтоб построить своих воинов для сопротивления столь мощному отряду. Один Ричард, как-будто радуясь опасности, вызванной его присутствием, тихо проезжал по линии тамплиеров с громким воззванием: - Что же, сэры? не-уже-ли между таким множеством благородных рыцарей ни один не решится померяться оружием с Ричардом?... Служители храма! лица ваших дам, должно быть, сильно пострадали от загара, если не заслуживают осколка изломанного копья!

-- Братия храма, сказал великий магистр, став впереди отряда: - не сражаются за такия суетные и мирския ссоры... и не с тобою, Ричард-Английский, изломит тамплиер копье в моем присутствии. Папа и государи европейские будут судиями нашей распри и решат, прилично ли христианскому королю защищать дело, за которое ты взялся ныне. Твоей чести вручаем оружие и имущества, нами оставляемые; твоей совести отдаем соблазн и оскорбление, нанесенные тобою ныне христианскому миру.

С этими словами, великий магистр, не дожидаясь ответа, дал знак к выступлению. Трубы громко заиграли восточный марш, служивший тамплиерам обычным сигналом к походу. Изменив свое построение из линии в колонну, они пошли самым тихим шагом, как-бы желая показать, что удаляются единственно по воле своего великого магистра, а не из боязни многочисленных противников.

-- Клянусь пресветлым ликом Богородицы! сказал король Ричард: - смертельно жаль, что верность этих тамплиеров не равняется их храбрости и воинскому порядку.

Подобно боязливой собаке, удерживающей лай свой, пока предмет её неприязни не повернет спины, толпа испустила слабый крик радости, видя удаление последних всадников.

Во время смятения, сопровождавшого отъезд тамплиеров, Ревекка ничего не видала и не слыхала. Потрясенная внезапною переменою всего ее окружавшого, она лежала почти-бездыханная в объятиях престарелого отца своего. Но одно слова Исаака возвратило наконец ей чувства.

-- Пойдем, сказал он: - возлюбленная дочь моя, вновь возвращенное мне сокровище... пойдем, бросимся к ногам доброго юноши!

-- Нет, не так, сказала Ревекка: - о нет... нет... нет... я не должна в эту минуту говорить с ним... Увы! я сказала бы, может-быть, больше, чем... Нет, отец мой, оставим немедленно это место злополучия!

-- Но, дитя мое, оставить того, кто пришел, подобно мужу крепкому с копьем и мечом, не щадя жизни своей для освобождения тебя из плена... тебя, дщерь племени чуждого ему и всем его близким... эта услуга требует величайшей признательности.

-- Так... так... величайшей... самой благоговейной признательности... это и будет всегда... но не теперь... ради твоей возлюбленной Рахили, отец мой, склонись на мою просьбу: не теперь!

-- Как же это? сказал Исаак, настаивая: - нас сочтут неблагодарными, хуже собак.

-- Но ты видишь, возлюбленный отец мой, что здесь король Ричард, и что...

-- Правда, мое сокровище, моя мудрая Ревекка! Пойдем отсюда... пойдем! Он нуждается в деньгах, потому-что недавно возвратился из Палестины, и, как говорят, из плена... а предлогом для востребования их, если оне ему понадобятся, могут послужить простые торговые сношения мои с братом его Иоанном. Пойдем отсюда!

И, в свою очередь понуждая дочь удалиться, он вывел ее из арены, и, посадив на приготовленную им повозку, привез безопасно в дом раввина Натана.

Ревекка, судьба которой составляла весь интерес этого дня, удалилась незамеченною, потому-что внимание толпы обратилось на Черного-Рыцаря.

Теперь воздух наполнился кликами: "Многия лета Ричарду Львиному-Сердцу! гибель хищникам-тамплиерам!"

-- Не смотря на все эти наружные знаки верности, сказал Айвенго графу Эссексу: - хорошо, что король имел предосторожность взять с собою тебя, благородный граф, и верных твоих спутников.

-- Храбрый Айвенго, сказал Эссекс: - ты так хорошо знаешь нашего властителя и, не смотря на то, приписываешь ему такую благоразумную предосторожность! Я был уже на пути к Йорку, услыша, что принц Иоанн собирает там своих приверженцев, как встретил короля Ричарда, который скакал сюда, подобно истинному искателю приключений, для окончания собственной особой и одной своей рукой этого дела между тамплиером и Жидовкой. Я составил его конвой с своими людьми почти против его воли.

-- А какие вести из Йорка, храбрый граф? Ожидают ли нас там мятежники?

-- Так же, как декабрский снег ждет июльского солнца; они разсеялись, и известие об этом привез нам сам принц Иоанн.

-- Предатель! неблагодарный, наглый предатель! И Ричард не велел посадить его в темницу?

-- О! он принял его, как-будто встретясь после охоты; и, указывая на меня и моих товарищей, сказал: "Ты видишь, брат; при мне есть много недовольных... советую тебе лучше уехать к нашей матери, уверить ее в чувствах моего уважения и остаться при ней, пока умы всех успокоятся".

-- И только? не скажет ли всякий, что король вызывает людей на измену своим милосердием?

-- Точно так же, как вызывает смерть человек, предпринимающий поединок, не излечив опасные раны на своем теле.

-- Прощаю тебе шутку, лорд и граф; но вспомни, что я подвергал опасности только собственную жизнь. Ричард же - благосостояние своего королевства.

-- Тот, кто так невнимателен к своему собственному благосостоянию, редко думает о благосостоянии других. Но поспешим в замок, потому-что Ричард намерен наказать некоторых из второстепенных членов заговора, хотя и помиловал главу их.

Из судебных процессов, возникших по этому случаю и подробно изложенных в рукописи Уардора, видно, что Мориц де-Браси уехал за море и перешел в службу к Филиппу-Французскому; Филипп де-Мальвуазен и брат его Альберт, прецептор Темпльстоу, были казнены, хотя Вальдемар Фитцурс, душа заговора, спасся от смерти изгнанием, а принц Иоанн, для которого мятежники взволновали всю Англию, не получил даже выговора от добродушного брата. Никто не пожалел об участи Мальвуазенов, которые вполне заслужили казнь множеством измен, жестокостей и притеснений.

Вскоре после судебного поединка, Седрик-Саксонец был призван ко двору Ричарда, остававшагося в Йорке для возстановления в окрестных графствах спокойствия, нарушенного властолюбием его брата. Получив это приглашение, Седрик сильно возставал против него, но не отказался от повиновения. Действительно, возвращение Ричарда угасило последнюю надежду возстановления саксонской династии в Англии; очень-понятно, что какого бы успеха ни надеялись Саксонцы в случае междоусобной воины, они ничего не могли достигнуть во время неоспоримого владычества Ричарда, любимого народом за его личные качества и военную славу, хотя правление его было до крайности переменчиво: то слишком-снисходительно, то близко к деспотизму.

Сверх-того, Седрик убедился, хоть и очень-неохотно, что планы его для совершенного соединения всех Саксонцев посредством брака Роуэны с Адельстаном совершенно рушились, по причине отказа с обеих сторон. В пламенной своей ревности к делу Саксонцев, он не предвидел подобного обстоятельства; и даже, когда обе стороны ясно и твердо высказали совершенное отсутствие какой-либо склонности друг к другу, он с трудом мог увериться в том, что два лица, происходящия от царственного саксонского дома, могут по своим личным видам отвергать союз, необходимый для общого блага народного. Но сомнению не оставалось более места. Роуэна всегда показывала свое отвращение к Адельстану, а теперь и сам Адельстан также решительно и ясно объявил, что навсегда отказывается от руки лэди Роуэны. Самая природная настойчивость Седрика уступила подобным препятствиям, потому-что на него одного пала обязанность принудить несогласную чету подать друг другу руки. Он сделал, однакожь, еще раз последнее, сильное нападение на Адельстана, и нашел эту воскресшую отрасль саксонских королей запятую, подобно сельским помещикам нашего времени, страшной войной с духовенством.

После всех смертельных угроз против аббата сентэдмундского, дух мщения Адельстана, в-следствие ли собственного природного добродушия, или по просьбам матери его Эдиты, приверженной, подобно многим дамам (того времени) к духовному сословию, ограничился тем, что аббат и монахи его просидели три дня в подземельях Конингсборга на самой строгой диэте. За это варварство аббат грозил ему отлучением от церкви, делая страшное вычисление всех болезней в кишках и желудке, которым подверглись он и его монахи в-следствие безчеловечного и несправедливого заключения, ими выдержанного. Седрик нашел ум своего друга Адельстана до такой степени занятым этими спорами и средствами, которые он придумывал для уничтожения своих противников, что в голове у него не было места для иной мысли. А когда упомянули имя Роуэны, благородный Адельстан выпил полный клубок за её здоровье и за скорое соединение её с родственником его, Уильфридом. Итак, не оставалось никакой надежды! Явно было, что с Адельстаном делать более нечего, или, как выразился Уамба, употребив саксонскую погокорку, дошедшую до нас, - он был петухом, нежелавшим вступить в битву.

Между Седриком и желаниями влюбленных оставались только два препятствия - его упрямство и вражда к норманской династии. Прежнее чувство изглаживалось постепенно пред любезными качествами его воспитанницы и гордостью, которую, против воли, питал он в сердце своем, слыша от всех, как велика была слава его сына. Сверх-того, он думал также не без удовольствия о союзе своего рода с поколением Альфреда, когда потомок Эдуарда-Исповедника отказался уже навсегда от прав, исключительно ему принадлежавших. Отвращение Седрика к норманскому поколению королей также, было сильно потрясено, во-первых, в-следствие размышления о невозможности освободить Англию от новой династии, - это чувство много содействовало к утверждению верности подданных в-отношении к королю de acto; во-вторых, в-следствие личного внимания короля Ричарда, который полюбил простодушие Седрика, и, говоря языком уардоровой рукописи, так взялся за благородного Саксонца, что Седрик, не прогостив и недели при дворе, дал уже согласие на брак своей воспитанницы Роуэны с сыном, Уильфридом Айвенго. По получении таким-образом решительного согласия отца нашего героя, брак его совершился в знаменитейшем из храмов, великом Йоркском соборе. Король сам присутствовал при этом браке, и обхождение его в этом и других случаях с Саксонцами, до-сих-пор униженными и угнетенными, подало им надежду на более-верные и безопасные средства возстановить утраченные права свои, нежели те, которых они могли бы ожидать на скользком пути междоусобий. Обряд совершился со всею торжественностью, которую римская церковь представляет в таком блистательном величии.

Гурт, щедро награжденный, остался в качестве оруженосца при молодом своем господине, которому служил с такою преданностью; а великодушный Уамба получил новую шапку, великолепно украшенную серебряными колокольчиками. Делив опасности и бедствия Уильфрида, оба они остались, как по справедливости и должно было ожидать, при нем и на более благополучном поприще.

Но, кроме всех домашних, великолепную свадьбу эту праздновали знатные Норманы наравне с Саксонцами; низшие классы присоединились к ним, и общественное торжество ознаменовало союз этой четы, как залог будущого мира и согласия между двумя племенами, которые с этого времени так смешались, что черта разделения почти исчезла. Седрик, к великому своему удовольствию, дожил до того, что оба народа соединились в одно целое и стали заключать между собою браки, Норманы оставили свое высокомерие, а Саксонцы смягчились образованием. Но смешанный язык, ныне называемый английским, не прежде начал употребляться при лондонском дворе, как в царствование Эдуарда III, и тогда только совершенно исчезло неприязненное различие между Норманами и Саксонцами.

На другое утро после этого счастливого брака, Эльджита, горничная Роуэны, пришла сказать ей, что какая-то девушка желает ее видеть и просит позволения переговорить с нею наедине. Роуэна в удивлении не знала, на что решиться; но любопытство её было возбуждено, и наконец она дала приказание служителям своим удалиться и ввести девушку.

Незнакомка вошла. Это была девушка благородной и величественной наружности; длинное белое покрывало её набрасывало как-будто тень на красоту её лица, не скрывая его совершенно. Вид её был почтителен, но без малейшей примеси страха или унижения. Роуэна всегда была готова признать права или разделить чувства другого. Она встала и хотела пригласить прекрасную посетительницу сесть; но незнакомка взглянула на Эльджиту и снова выразила желание говорить с Роуэной наедине. Едва Эльджита против воли удалилась, как, к изумлению лэди Айвенго, девушка опустилась на одно колено, прижала руки ко лбу и, наклонив голову к земле, не смотря на сопротивление Роуэны, поцаловала вышитый край её туники.

Я, - извините смелость, с которою вам пронесены знаки уважения по обычаю страны нашей, - я та несчастная Еврейка, для которой супруг ваш подвергал жизнь свою опасности при таком страшном неравенстве сил, на ристалище в Темпльстоу.

-- Уильфрид Айвенго, отвечала Роуэна: - заплатил в этот день слабую часть того, чем обязан он вам за ваши неусыпные попечения о нем раненном и страждущем. Скажите, не можем ли мы оба чем-нибудь услужить вам?

-- Мне ничего не надо, сказала Ревекка спокойно: - я прошу вас только передать ему мое благодарное прощание.

-- Стало-быть, вы оставляете Англию? сказала Роуэна, едва приходя в себя от удивления, возбужденного в ней этим необыкновенным посещением.

заплатив выкуп, какого мусульманин требует от нашего народа.

-- А разве вы не имеете покровительства в Англии? муж мой пользуется милостию короля... сам король справедлив и великодушен.

-- Не сомневаюсь в этом, лэди; но английский народ гордое племя, находящееся в вечной борьбе с соседями или между собою, всегда готовое вонзить меч в сердце друг друга. Здесь нет безопасного убежища для чад народа моего. Эфраим робкий голубь - Иссахар изнуренный труженик, падающий под бременем двух тяжестей. Не в земле войны и крови, окруженной враждующими соседями и раздираемой внутренними междоусобиями, может надеяться Израиль найдти спокойствие в своем странствовании.

-- Но вам, девушка, вам, конечно, нечего бояться. Той, которая ходила за больным Айвенго, сказала Роуэна с возрастающим жаром: - той, конечно, нечего бояться в Англии, где Норманы и Саксонцы будут наперерыв стараться достойно чтить ее.

-- Речь Твоя прекрасна, лэди, намерение твое еще прекраснее, но этому не бывать... между нами лежит пропасть! Наше воспитание, наша вера равно не допустят нас перейдти через эту пропасть. Прости... Но прежде, чем уйду отсюда, исполни мою просьбу. Брачное покрывало скрывает лицо твое; подними его и покажи мне черты, которые так громко прославляет молва.

Роуэна исполнила просьбу Ревекки, и, сколько от сознания своей красоты, столько же и от застенчивости, покраснела так сильно, что щеки, лоб, шея и грудь её покрылись румянцем. Ревекка также покраснела, но на одно мгновение - от-того, что сильнейшия ощущения владели её душою; румянец её скоро исчез с лица, подобно пурпурному облаку, которое с закатом солнца изменяет цвет свои.

-- Лэди, сказала она: - черты, которые вы удостоили показать мне, будут долго жить в моей памяти. В них много прелести и кротости; и если к этому любезному выражению примешивается легкий оттенок гордости и тщеславия сего мира, возможно ли упрекнуть существо земное за то, что на нем несколько отразилось его происхождение? Долго-долго буду помнить черты ваши и благословлять Бога, что оставляю моего благородного спасителя соединенным с...

Голос её прервался, глаза наполнились слезами. Она поспешно отерла их и на вопросы встревоженной Роуэны отвечала: - Ничего, ничего, лэди!.. Но у меня сердце разрывается при мысли о Торквильстоне и ристалище в Темпльстоу... Прощайте! Мне осталось только вручить вам самый ничтожный знак моей признательности. Приимите этот ящик... не бойтесь того, что он содержит в себе.

Роуэна открыла маленький, оправленный в серебро ящичек, и увидела в нем алмазное ожерелье с серьгами, которые должны были стоять огромной суммы.

-- Сохраните его, лэди, возразила Ревекка. - Вы имеете власть, знатность, влияние, силу; мы - богатство, составляющее источник нашей силы и слабости; цена этих безделиц, умноженная в десять раз, не могла бы перевесить в-половину малейшого из ваших желаний. По-этому, для вас дар этот ничтожен, а для меня, разстающейся с ним, значит еще менее. Не заставляйте меня думать, что в вашем мнении народ мой также презрителен, как вообще у всех ваших соотечественников. Не думаете ли вы, что я ценю эти блестящие осколки камней выше моей свободы? или что отец мой может поставить их наравне с ценою чести единственного своего детища? Приймите их, лэди... для меня они не имеют никакой цены: я не буду вперед носить драгоценных камней.

-- И так, вы несчастливы? сказала Роуэна, удивленная выражением, с которым Ревекка произнесла последния слова. - О! останьтесь с нами... Советы благочестивых мужей отклонят вас от заблуждений веры вашей, а я буду вам сестрою.

-- Нет, лэди, отвечала Ревекка с тихою грустью, равно отражавшеюся в чертах лица её и голосе: - этого не будет! Не могу я изменять вере отцов моих подобно одежде, неприличной стране, в которой ищу убежища; но несчастлива я не буду. Тот, кому посвящаю отныне жизнь свою, будет моим утешителем, если я исполню волю Его.

-- Разве у вас есть монастыри, куда бы вы могли удалиться? спросила Роуэна.

принадлежать Ревекка. Скажи это своему супругу, если он вздумает осведомиться о судьбе той, которой жизнь спас он.

Тут голос её невольно задрожал, и нежность, выраженная им, обнаружила, может-быть, более, чем хотела того Ревекка. Она поспешила проститься с Роуэной.

-- Простите, сказала она: - да ниспошлет вам избраннейшие дары свои Тот, кто создал Еврея и христианина! Корабль, который унесет нас далеко отсюда, поднимет якорь прежде, чем мы успеем достигнуть гавани.

и счастливо с Роуэной, потому-что их соединяли узы первой любви, которые еще более укреплялись воспоминаниями препятствий, преодоленных ими для достижения цели. Неуместно было бы любопытство узнавать, не был ли ум его занят воспоминанием о красоте и великодушии Ревекки чаще, чем то одобрила бы прекрасная отрасль альфредова дома.

Айвенго отличился на службе Ричарда и был награжден новыми знаками королевской милости. Он бы мог возвыситься и еще более, еслиб преждевременная смерть не поразила короля-героя перед замком Шалюзе, близь Лиможа. С смертию великодушного, но слишком-мечтательного и безразсудного монарха, погибли все планы, созданные его честолюбием и великодушием; к нему можно приложить с небольшим изменением стихи, сочиненные Джонсоном Карлу шведскому.

("Судьба его решена на чуждом берегу, у ничтожной крепостцы, "простою" рукою. Он оставил по себе имя, от которого бледнел мир, - и оставил на поучение, или для прикрасы повести.")

Конец.