Айвенго.
Глава XLIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава XLIII (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.

Теперь место действия переносится снова к замку или прецептории Темпльстоу незадолго до того часа, когда должен был решиться кровавый жребий - жить или умереть Ревекке. Здесь все было так шумно и живо, как-будто со всех окрестностей столпились жители на сельскую ярмарку или приходский праздник. Но мрачное влечение видеть кровь и смерть не составляло исключительной принадлежности того невежественного века, хотя в то время люди привыкли к кровавым зрелищам, видя, как погибали храбрые от руки друг друга в гладиаторских схватках, на единоборстве, или в общих турнирах. Даже и в наше время, когда нравственность стали понимать яснее, казнь, кулачный бой, мятеж или собрание отчаянных революционеров привлекают безчисленные толпы зрителей, с личною опасностью для них-самих, хотя они и не принимают никакого участия в происходящем и спешат только посмотреть, как пойдет дело, или кто останется героем дня, "кремни или навозные кучи", как выражаются бунтующие портные на своем героическом наречии.

Таким-образом, взоры безчисленной толпы устремлены были на ворота прецептории Темпльстоу, с желанием видеть процессию, между-тем, как еще большее множество окружало арену, принадлежавшую к этой обители. Арена была расположена на равнине, примыкавшей к прецептории, и тщательно сглажена для военных и рыцарских упражнений. Она занимала средину приятной и живописной возвышенности, была обнесена со всех сторон забором, и как тамплиеры желали иметь свидетелей своего искусства в рыцарских играх, то кругом устроены были галереи и скамьи для посетителей.

Для теперешняго случая, на восточной стороне воздвигли трон великому магистру я устроили почетные места для прецепторов и рыцарей ордена. Над ними развевалось священное знамя, именовавшееся le beim séant, которое было хоругвию тамплиеров, а девиз его - боевым кликом их.

На противоположном краю арены, приготовлен был костер, расположенный вокруг столба, глубоко врытого в землю; у него оставлено было место для жертвы, обреченной на сожжение, чтоб ее можно было ввести в роковой круг и приковать к столбу цепями, на нем висевшими. Около костра стояли четыре черные невольника, цвет и африканския черты которых, так мало в то время известные в Англии, приводили в ужас народ, смотревший на них, как на демонов, совершающих свое дьявольское дело. Эти люди были совершенно-неподвижны; только время-от-времени поправляли и перекладывали они приготовленные дрова по распоряжению одного, который казался их начальником. Они не смотрели на собравшуюся толпу и по-видимому не обращали никакого внимания ни на нее, ни на что-либо другое, занятые единственно исполнением своей страшной обязанности. А когда в разговоре между собой, они раскрывали свои толстые губы и выставляли зубы необыкновенной белизны, как-будто улыбаясь при мысли о предстоящей трагедии, то испуганная чернь с трудом, верила, что они не подземные духи, с которыми колдунья находилась в сношении, и которые теперь, когда час её наступил, готовы были содействовать её страшной казни. Простолюдины перешептывались между собою, сообщая друг другу все образы, которые принимал сатана в-продолжения этого деятельного и бедственного времени, и не упускали случая увеличивать, по обыкновению, подвиги дьявола.

-- Слышал ли ты, отец Деннет, спрашивал один молодой крестьянин у другого, более зрелых лет: - что дьявол унес вместе с телом душу великого саксонского тана Адельстана-Конингсборгского?

-- Да; но милостию Божиею и святого Дунстана, он принес его опять назад.

-- Как же это? сказал проворный молодой человек, в зеленом полукафтане, вышитом золотом; за ним следовал плотный парень с арфою на спине, означавшею его профессию. Менестрель казался выше простолюдинов, потому-что, кроме пышности его богато-вышитого платья, на шее у него висела серебряная цепь с прикрепленным к ней молоточком или ключом, которым он настроивал свою арфу. На правой руке у него была серебряная бляха, на которой, вместо обыкновенного изображения баронского герба, к фамилии которого он принадлежал, было вырезано просто слово "Шервуд". - Что вы хотите этим сказать? повторил веселый менестрель, вмешавшись в разговор крестьян. - Я пришел поискать себе предмета для стихов, и свидетельствуюсь святою Девою, очень бы был рад найдти два, вместо одного.

-- Всем известно, сказал старший собеседник: - что после того, как Адельстан умер четыре недели назад....

-- Это невозможно, прервал его менестрель: - я видел его живого на турнире в Эшби-де-ла-Зуш.

был богатый обед и раздача милостыни в память об усопшем, как следует; - я было-пошел туда, но Мобль Пэркинс, который...

-- Да! умер Адельстан, перервал старик, покачав головой: - и это горестнее всего для древней саксонской крови.

-- Но история, господа, ваша история! сказал менестрель нетерпеливо.

-- Да, да... объясните нам историю, сказал толстый монах, стоявший подле них, опершись на посох, который походил вместе на посох пилигрима и двух-конечную трость, и вероятно действовал при случае, отвечая за оба: - История ваша не имеет ясности... нам некогда терять времени!

-- Если угодно вашему преподобию, сказал Деннет: - пьяный священник пришел в гости к сент-эдмундскому пономарю....

-- Моему преподобию вовсе неугодно, чтоб тут были животные, подобные пьяному священнику, или, если таковой случится, чтоб мирянин говорил о нем так неуважительно. Будь вежлив, любезный, и предположи, что святой человек погрузился в благочестивые размышления, которые отуманили его голову и заставили колебаться стопы его, как-будто желудок наполнен был молодым вином... я это сам испытывал.

-- Будь по вашему, продолжал отец Деннет. - И так, святой брат пришел посетить сент-эдмундского пономаря... гость этот какой-то монах-браконьер, побивающий один половину запрещенной дичи в лесу, любит звон чаши более звона священного колокола и предпочитает ломоть ветчины десяти молитвенникам, - впрочем, добрый и веселый малый, будет действовать палицей, стрелять из лука и пропляшет чеширскую круговую не хуже никого в Йоркшире.

-- Последняя часть твоей речи, Деннет, сказал менестрель: - спасла тебе два или три ребра.

-- Вот еще! я не боюсь его; я уже не молод и не проворен, но когда сражался в Донкэстере за колокол и барана...

-- Но история, история, любезный! сказал опять менестрель.

-- Ну, история та, что Адельстана-Конингсборгского похоронили в Сент-Эдмунде.

-- Это ложь, сущая ложь, сказал монах: - потому-что я видел, кък его перенесли в собственный его Конингсборгский-Замок.

-- Нет, так рассказывайте же сами, господа! сказал Деннет, раздосадованный этим противоречием, и потом не без труда согласился на просьбы своего товарища и менестреля возобновить повествование. - Эти два трезвые монаха, сказал он наконец: - ибо его преподобию угодно, чтоб они были трезвыми, продолжала пить доброе пиво, вино и не знаю еще что, большую часть летняго дня, как вдруг были приведены в смятение глубоким стенанием, звуком цепей и видом усопшого Адельстана, вошедшого в комнату с словами: "Вы злые пастыри!..."

-- Неправда! сказал сердито монах: - он не говорил ни слова.

-- А-га, монах Тук! сказал менестрель, отведя его в сторону от поселян: - мы, кажется, спугнули зайца.

-- Говорю тебе, Оллен-э-Дэль, отвечал пустынник: - я видел Адельстана-Конингсборгского так хорошо, как только могут видеть плотския очи живого человека. Он был в саване и около него все пахло могилой. Целая бочка вина не смоет этого с моей памяти.

-- Э! ты насмехаешься надо мною!

-- Не верь мне никогда, если насмехаюсь; я отвесил ему своим посохом такой удар, что повалил бы быка, а посох прошел сквозь его тело, как-будто сквозь столб дыма!

-- Святый Губерт! да это такая дивная повесть, что ее можно переложить в стихи на старинный напев: "Горе постигло старого монаха".

сожжению колдуньи, судебному поединку, или чему-нибудь подобному из подвигов благочестия; для этого-то я пришел сюда.

Во время их разговора, большой колокол святого Михаила-Темпльстоуского, почтенного здания, расположенного в-маленькой деревушке на некотором разстоянии от прецептории, внезапно прервал разговор их. Звуки эти долетали до слуха один за другим так протяжно, что каждый из них замирал в отдаленном эхо прежде, чем воздух потрясался снова голосом медного вестника смерти. Эти звуки, глашатаи приближающейся церемонии, наполняли благоговейным страхом сердца многочисленного собрания; взоры всех обратились к прецептории, в ожидании великого-магистра, воина-единоборца, и осужденной.

Наконец подъемный мост опустился, ворота отворились, и рыцарь, предшествуемый шестью трубачами, вышел из замка с большим знаменем ордена; за ним следовали попарно рыцари прецептории, и, в заключение шествия, великий магистр на красивом коне, облеченном в самую простую сбрую. За ним ехал Бриан де-Буа-Гильбер, покрытый с ног до головы блестящими доспехами, но без копья, щита и меча, которые несли за ним два оруженосца. На лице его, хотя отчасти закрытом длинными перьями, ниспадавшими с его шапки, заметно было выражение сильной и тревожной страсти, какая-то борьба гордости с нерешительностью. Он был страшно-бледен, как-будто-бы после нескольких безсонных ночей, но управлял своим боевым конем с ловкостью и свободою, свойственными лучшему воину ордена-храма. Вся его наружность была благородна и величественна; но те, которые всматривались внимательно в эти мрачные черты, замечали в них что-то нестерпимое для взора.

Около него ехали Конрад Мон-Фитшет и Альберт де-Мальвуазен, принявшие на себя обязанность восприемников его, как единоборца. Они были безоружны и в белой одежде ордена. За ними следовала прочая братия храма, в сопровождении множества оруженосцев и пажей, - молодых людей в черной одежде, искавших чести сделаться некогда рыцарями ордена. Потом шел отряд стражей пешком, в таком же черном одеянии, и посреди их бердышей, можно было разсмотреть бледный образ осужденной, которая двигалась тихим, но неровным шагом к месту, где должна была решиться судьба её. С нея сняли все украшения, из опасения, может-быть, чтоб между ними не было каких-нибудь талисманов, посредством которых, по общему мнению того времени, сатана утверждал свою власть над своими жертвами до такой степени, что лишал их силы произнести признание даже под пыткою. Восточную одежду её заменили грубым белым платьем самого простого покроя; но во взоре её было такое необыкновенное выражение мужества и покорности Провидению, что даже в этом рубище, и без всяких украшений, исключая длинных черных кос, она извлекала слезы у каждого зрителя, и самые ожесточенные изуверы сожалели, что судьба обратила столь прекрасное творение в сосуд отвержения и поработила его дьяволу.

Толпа низшого класса людей, принадлежавших к прецептории, заключала шествие; все двигались в величайшем порядке, с сложенными руками и опущенными глазами.

Эта тихая процессия поднялась на возвышенность, где находилась арена, и, вступив в нее, обошла ее кругом с правой стороны на левую, потом остановилась. Произошел минутный безпорядок в то время, когда великий магистр и все находившиеся при нем, за исключением единоборца и его названных крестных отцов, сошли с лошадей, медленно выведенных из арены оруженосцами.

Несчастную Ревекку отвели к черному седалищу, приготовленному подле костра. Заметно было, что, при первом взгляде на страшное место, где были сделаны приготовления к смерти, равно ужасной для ума и мучительной для тела, она затрепетала, закрыла глаза, и вероятно молилась внутренно, потому-что уста её шевелились, хотя слов по было слышно. Чрез минуту, открыв глаза, она устремила их на костер, как-будто для того, чтоб дух её свыкся с этим предметом, и потом тихо и непринужденно повернула от него голову.

Между-тем, великий-магистр занял свое место, и когда рыцари его ордена разместились рядом с ним и позади его, - смотря по их званию, - громкие и продолжительные звуки труб возвестили, что собрание готово приступить к суду. Тогда Мальвуазен, как крестный отец бойца, выступил вперед и положил к ногам великого-магистра перчатку Ревекки, бывшую залогом поединка.

-- Храбрый лорд и высокоореподобный отец! сказал он: - здесь стоит добрый рыцарь. Бриан де-Буа-Гильбер, рыцарь-прецептор ордена-храма, который, приняв залог боя, полагаемый ныне к стопам вашего высокопреподобия, обещался сражаться в день сей для удостоверения, что эта Жидовка, по имени Ревекка, справедливо подверглась произнесенному над ней в капитуле сего святейшого ордена-храма-сионского приговору, которым она осуждена на смерть за чародейство, - здесь, говорю я, предстоит он для совершения этого поединка, как подобает честному рыцарю, если последует на то ваше благородное и святительское согласие.

-- Принес ли он клятву в честности и справедливости своего дела? спросил великий магистр. - Подайте сюда распятие и Te igitur.

-- Сэр и высокопреподобный отец, отвечал поспешно Мальвуазен: - брат наш, здесь предстоящий, произнес уже клятву в справедливости своего обвинения пред добрым рыцарем Конрадом Мон-Фитшетом; впрочем, ему и не настоит надобности приносить клятву, потому-что противник его принадлежит к племени неверных и не может отвечать ему тем же.

К великой радости Альберта, этим объяснением удовольствовались; хитрый рыцарь предвидел затруднение, или лучше сказать невозможность склонить Бриана де-Буа-Гильбера к произнесению такой клятвы пред собранием, и придумал это средство, для избежания каких-нибудь недоразумений.

Великий-магистр, приняв обвинение Альберта Мальвуазена, повелел герольду приступить к исполнению его обязанности. Трубы снова загремели, и герольд, выступив вперед, провозгласил: - Слушайте, слушайте, слушайте!.. Здесь стоит добрый рыцарь, сэр Бриан де-Буа-Гильбер, готовый сразиться со всяким рыцарем свободного происхождения, который пожелает вступить в бой за дело Жидовки Ревекки, получившей позволение защищаться пред судом чрез посредство избранного ею рыцаря, по законному снисхождению к её полу; а храбрый и высокопреподобный великий магистр, здесь присутствующий, предоставляет таковому защитнику чистое поле и равное разделение солнца и ветра, равно как все, что касается до правильного единоборства. - Трубы снова загремело, и потом на несколько минут воцарилось гробовое молчание.

-- Защитник не является на призыв осужденной, сказал великий магистр. - Поди, герольд, и спроси ее, ожидает ли она кого-нибудь, кто бы решился стать за нее с копьем и мечом. - Герольд пошел к возвышению, на котором сидела Ревекка, а Буа-Гильбер, быстро повернув коня к той же стороне арены, не смотря на все увещания Мальвуазена и Мон-Фитшета, явился подле Ревекки в одно время с герольдом.

-- Правильно ли это, и согласно ли с законами поединка? сказал Мальвуазен, смотря на великого магистра.

-- Да, Альберт Мальвуазен; отдавая дело на суд Божий, мы не можем препятствовать противникам иметь сообщение друг с другом, потому-что это может способствовать к обнаружению истины.

Между-тем, герольд говорил Ревекке следующее:

-- Девица! Почтенный и высокопреподобный великий-магистр спрашивает тебя, есть ли у тебя рыцарь, который бы готов был сразиться для защиты твоего дела в день сей, или ты признаешь себя праведно осужденною приговором, над тобою произнесенным?

-- Скажи великому магистру, что я подтверждаю свою невинность и не прознаю себя справедливо-осужденною, потому-что не хочу быть повинною в собственной своей крови. Скажи ему, что я прошу отсрочки, какую только могут допустить его постановления, чтоб посмотреть, не благоволит ли Господь, подающий руку помощи в крайних бедствиях человеку, возставить мне избавителя; а по истечении этого последняго срока, да будет святая воля Его.

-- Боже сохрани! сказал Лука Бомануар: - чтоб Жид или язычник были препятствием нашему правосудию! Пока тень не отойдет от запада к востоку, мы будем ждать не явится ли защитник этой злополучной женщине. По прошествии же этого часа, пусть она готовится к смерти.

Герольд сообщил слова великого магистра Ревекке, которая преклонила с покорностию голову, потом сложила руки и обратила взоры к небу; казалось, она ждала свыше помощи, потому-что почти не надеялась получить ее от людей. В это страшное мгновение, до слуха её дошел голос Буа-Гильбера... это был только шопот, но он потряс ее сильнее, чем все сказанное герольдом.

-- Ревекка, сказал тамплиер: - слышишь ли ты меня?

-- Я не имею ничего общого с тобою, жестокий, безчувственный человек! произнесла несчастная девушка.

-- Но ты понимаешь слова мои? звук голоса моего ужасает собственный слух мой. Я едва знаю, где я, и за чем привели нас сюда... Эта арена... это седалище, этот костер... я знаю их назначение, а между-тем, все это как-будто не существует для меня, все мне является страшным призраком, который поражает мои чувства чудовищными образами, но не убеждает ума моего.

-- Дух мой и чувства, отвечала Ревекка: - обнимают пространство и время, и говорят мне, что этот костер назначен для сожжения моего земного тела, что он откроет мне "мучительный, по краткий переход в мир лучший.

-- Мечты, Ревекка, мечты! суетные призраки, отвергаемые мудростию собственных ваших мудрецов-саддукеев! Выслушай меня, Ревекка, продолжал тамплиер с возрастающим жаром: - ты имеешь возможность пользоваться жизнию и свободой, которой и не воображаютъэти глупцы и изуверы. Сядь за мной на коня... на Замора, благородного коня моего, никогда не изменявшого своему всаднику. Я приобрел его на единоборстве от султана требизондского... сядь за мной, говорю я... и чрез несколько мгновений мы оставим за собою и погоню и розыски... для тебя откроется новый мир наслаждений... для меня новое поприще славы. Пусть они произносят приговор, который я презираю, пусть исключают имя Буа-Гильбера из списка своих монастырских рабов! Я смою кровию всякое пятно, которым они осмелятся омрачить герб мой.

-- Отойди от меня, искуситель! сказала Ревекка: - даже в эту предсмертную минуту ты ни на волос не поколеблешь моей решимости... Окруженная врагами, тебя почитаю я за самого ненавистного и злого врага моего... Удались, ради Бога!

Альберт Мальвуазен, встревоженный и выведенный из терпения продолжительным их разговором, прервал его своим приближением.

-- Созналась ли девушка в своем преступлении? спросил он Буа-Гильбера: - или твердо стоит в своем отречении?

-- Да, по-истине, она стоит твердо, отвечал Буа-Гильбер.

-- В таком случае, продолжал Мальвуазен: - ты должен, благородный брат, возвратиться на свое место и ожидать окончания.... Тень пробегает дневной круг.... Пойдем, храбрый Буа-Гильбер, пойдем, надежда нашего святого ордена и скоро глава его!

-- Коварный лицемер! что побуждает тебя браться за мой повод? сказал с гневом Бриан, оттолкнув руку своего товарища, и поехал на противоположный конец арены.

-- Много смелости в этом человеке, сказал Мальвуазен тихо Мон-Фитшету: - о, еслиб он был хорошо направлен! Но, подобно греческому огню, он сжигает все, до чего прикасается.

Два часа были уже судьи в арене, тщетно ожидая рыцаря защитника.

-- Причина ясная, сказал монах Тук: - потому-что она Жидовка... А клянусь моим орденом, жестоко, что такое юное и прекрасное создание должно погибнуть, и никто не извлечет меча на её защиту! Еслиб она вдесятеро более была колдуньею, только бы с этим хотя немножко христианкою, мой посох прозвонил бы славную обедню по стальной шапке гордого тамплиера, прежде, чем он мог бы похвалиться победою.

недействительным. В эту минуту, на равнине, смежной с ареною, показался рыцарь, сильно побуждавший коня. Сотни голосов воскликнули: "защитник! защитник!" И, не смотря на предубеждения и предразсудки толпы, при вступлении своем в арену, рыцарь был встречен единогласными восклицаниями. Однакоже, второй взгляд на него разрушил надежду, возбужденную его прибытием. Лошадь его, проскакавшая несколько миль во весь дух, почти падала от усталости, и всадник, не смотря на всю отвагу свою, по-видимому едва мог держаться в седле от изнурения или усталости, или от того и другого вместе.

На воззвание герольда, спросившого его о звании, имени и намерении, незнакомый рыцарь отвечал поспешно и смело: - Я, честный и благородный рыцарь, приехал сюда для доказательства копьем и мечом справедливости и законности дела этой девицы Ревекки, дочери Исаака-Йоркского; для освобождения её от пропзнесенного над ней приговора, как ложного и безсовестного, и для поединка с сэром Брианом де-Буа-Гильбером, как с предателем, убийцею и лжецом, что я докажу на этом месте, уничтожив его с помощию Господа Бога, пресвятой Девы и господина нашего святого Георгия - доброго рыцаря.

-- Незнакомец должен сперва показать, сказал Мальвуазен: - что он честный рыцарь и благородного происхождения... Храм не высылает своих поборников против людей безъименных.

-- Мое имя, отвечал рыцарь, поднимая забрало своего шлема: - известнее твоего, моя кровь чище твоей, Мальвуазен! Я Уильфрид Айвенго.

-- Не буду сражаться с тобою в настоящее время, сказал тамплиер изменившимся и глухим голосом. - Излечи свои раны, возьми лучшого коня, и, может-быть, тогда я почту не унизительным для себя избавить тебя от этого ребяческого удальства.

цепи против моей раки с мощами, что ты будешь сражаться с Уильфридом Айвенго и возстановишь свою потерянную честь! Клянусь этой ракой и святыми мощами, в ней заключенными, я оглашу тебя трусом, тамплиер, при всех дворах Европы, в каждой прецептории твоего ордена... если ты не будешь сражаться без дальнейшого отлагательства.

Буа-Гильбер бросил нерешительный взгляд на Ревекку и потом, взглянув гордо на Айвенго, вскрикнул: - Саксонская собака! возьми копье свое и готовься к смерти, которую сам на себя накликал!

-- Дозволит ли мне великий магистр вступить в единоборство? спросил Айвенго.

-- Я не могу не принять твоего вызова, отвечал Бомануар: - если девушка признает тебя своим защитником. Но для этого поединка я желал бы видеть здоровье твое в лучшем состоянии. Врагом нашего ордена был ты всегда; однакожь я бы хотел, чтоб бой против тебя был честный.

-- Теперь - так как я есмь, а не иначе, сказал Айвенго: - это суд Божий - Его воле предаюсь я... Ревекка, сказал он, подъезжая к роковому возвышению: - признаёшь ли ты меня своим защитником?

с этим надменным человеком!... Не-уже-ли тебе погибнуть таким образом?

Но Айвенго был уже на месте боя, опустил забрало и взял копье. Буа-Гильбер сделал то же; оруженосец последняго заметил в это время, что лицо его, которое, не смотря на все тревожные ощущения, волновавшия его в-продолжении целого утра, покрыто было смертною бледностию, - внезапно побагровело.

Герольд, увидя обоих противников на месте, возвысил голос и повторил три раза: - Faites vos devoirs, preux chevaliers! (исполняйте свою обязанность, храбрые рыцари!). После третьяго возгласа, он отъехал в сторону арены, и снова провозгласил, чтоб никто не осмеливался, под страхом немедленной смерти, смущать или тревожить вступающих в бой делом, словом, или восклицанием. Великий магистр, державший в руке залог поединка - ревеккину перчатку, бросил ее в эту минуту, и произнес роковое слово: (пусть начинают)!

Трубы загремели, и рыцари поскакали во весь опор. Согласно с общим ожиданием, изнуренный конь Айвенго и не менее его утомленный всадник не устояли против верного копья и мощного коня тамплиера. Все предвидели заранее следствие боя; но хотя копье Айвенго едва коснулось щита Буа-Гильбера, тамплиер, к изумлению всех предстоявших, покачнулся на седле, потерял стремена и упал на землю.

Айвенго, высвободившись из-под своего коня, тотчас поднялся на ноги, поспешая поправить неудачу свою мечом; но противник его не вставал. Уильфрид, упершись ногою ему в грудь и приложив острие меча к горлу, требовал, чтоб он сдался или готовился умереть на месте, - Буа-Гильбер не дал ответа.

-- Не убивай его, сэр рыцарь! вскричал великий магистр: - без исповеди и без отпущения грехов, не губи тела и души! Мы признаём его побежденным!

Между-тем, как все в изумления смотрели на него, глаза его раскрылись, но оставались неподвижны и безжизненны. Краснота исчезла и уступила место бледности мертвеца. Нетронутый копьем врага, он погиб жертвою жестокой борьбы своих неистовых страстей.

-- По истине, это суд Божий! сказал великий магистр, подняв глаза к небу: - Fiat voluntas tua!