Айвено.
Введение

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Введение (старая орфография)

РОМАНЫ ВАЛЬТЕРА СКОТТА

АЙВЕНО

ПЕТЕРБУРГ.
1874

ИЛЛЮСТРАЦИИ РОМАНА АЙВЕНО.

Картины.

Ревека и Боа Гильбер у костра.

Лэди Роэна.

Политипажи.

Факсимиле Вальтера Скотта у

Кастльгэт в Иорке

Гурт и Вамба

Вамба разсуждает с Гуртом

Гурт и Вамба гонят свиней по лесу

Ротервуд

Ротервудская церковь

Столовая Седрика

Спальня у саксов

Стрелок останавливает Исаака

Сражение тупым оружием

Сражение острым оружием

Гурт у Исаака

Гурт и Мельник, дерущиеся на палках

Сражение при Гастингсе

Замок в Ашби

Костюм нормана

Пир в замке Ашби

Замок Кардиф

Черный Рыцарь и пустынник

Саксонские менестрели

Нападение в лесу на Седрика и его свиту

Монастырь Тука (часовня клерка Копменгурста)

Замок Торквильстон (Мидльгам)

Де Браси и Роэна

Урфрида и Ревека

Ревека и рыцарь храма

Кафедральный собор в Кентербури

Норманская зала (Замок Гедингам в Эсексе)

Рака Эдуарда Исповедника

Ревека и Айвено

Взятие замка приступом

Дележ добычи между стрелками

Исаак и Локслей

Убежище Робина Гуда

Ричмондский замок в Иоркшире

Клифордская башня

Склеп в Ричмондском замке

Томас Бекет порицает Генриха II

Командорство рыцарей Иоанна

Исаак и Боманоар

Жорвоское абатство

Ревека перед судом Боманоара

Ревека делает вызов

Ричард I

Ричард пирует у Робина Гуда в Шервудском лесу

Замок Конингсбург

Саксонския ворота

Часовня Конингсбургского замка

Айвено испрашивает у отца прощение

Ревека и Роэна

Склеп, где хранится изображение Ричарда

Продольный разрез Конингсбургского замка

Введение.

До сих пор популярность автора романов Вэверлея возрастала с каждым днем, и в избранной им области литературы его можно причислить к баловням счастья. Не смотря на это, частое появление его сочинений могло бы наконец утомить благосклонность публики, если бы автор не постарался придать нового вида своим последующим произведениям. Обычаи, наречие и характеры шотландцев, будучи хорошо известны автору, составляли основание, на котором он до этого времени сосредоточивал эфект своих рассказов. Нет сомнения, что следуя по одному и тому же пути романист утратил бы весь свой интерес, сочинения его делались бы однообразными, и читатель мог бы сказать вместе с Эдвином в сказке Парнеля:

Пора кончить, мы уже видели этот фарс.

Ничто не может быть опаснее для художника, чем допустить (если он только в состоянии предупредить это) распространение мнения, что он способен иметь успех только в одном особенном и ограниченном роде. Вообще, публика склонна думать, что тот, кто поправился ей в одном роде сочинений, по свойству его дарования не может достигнуть успеха в других отраслях литературы. Подобное нерасположение со стороны публики к виновникам её забав, когда последние стараются расширить средства для её увеселения, обнаруживается в рецензиях обыденной критики, где артисты или актеры порицаются за то, что пытаются расширить область своего искуства новыми ролями.

В этом мнении есть доля справедливости, как это всегда бывает во всем касающемся общей идеи. Очень часто случается, что актер, обладая в высшей степени качествами, необходимыми хорошему комику, не может достигнуть совершенства в трагедии; а в живописи и литературе часто художник и поэт превосходны только в изображении известных предметом и мыслей. Но гораздо чаще та же способность, доставляющая человеку популярность в одной отрасли искуства, ведет его к успеху и в другом; и это более относится к литературным произведениям, чем к живописи или драматическому искуству, так как действующий в этой области не связан ни особенностями очертаний, ни воспроизведением определенных частей лиц, пii механическими приемами кисти, приспособленными в известному роду предметов.

к доставлению им развлечения. В высокообразованной стране, где столько гениев стремится к увеличению удовольствий публики, новый предмет есть неведомый источник в пустыне "люди; благословляют свою звезду и называют этот родник наслаждением". Но когда люди, лошади, верблюды и дромадеры напьются из источника, и когда затем остается только грязь, вода его возбуждает отвращение в тех, которые первые пили ее с жадностью; и кто оказал услугу открытием ключа, должен, если хочет поддержать свою репутацию, изощрять свои дарования на открытие новых, еще неизвестных источников.

при истощении рудника, необходимо истощается сила и способность рудокопа. Если он рабски подражает рассказам, доставившим ему славу, ему нечего удивляться, что они перестают нравиться. Если он со всевозможными усилиями постарается отыскать иную точку возрения на те же предметы, то скоро откроет, что истощилось все ясное, грациозное, естественное; и для достижения необходимого очарования новости он впадает в карикатурность, или стараясь казаться обыкновенным, искажает свое создание.

Может быть вовсе ненужно исчислять причины, по которым автор "шотландских романов", как они большею частью называются, пожелал испытать свои силы на предметах чисто английских. Намерение его было в тоже время сделать опыт по возможности полным, и представить публике новое сочинение как бы неизвестного автора, для того чтоб не относились к нему с предубеждением (полезным ли, или вредным для него) как к новому произведению "автора Вэверлея"; но от такого намерения он потом отказался по причинам изложенным ниже.

Временем настоящого рассказа выбрано автором царствование Ричарда I, не потому только, что оно представляет обилие характеров, одни имена которых должны уже привлечь общее внимание, но и потому, что выказывает различие между саксами, обработывавшими землю, и норманами, которые, господствуя как завоеватели, не хотели смешиваться с покоренными или признавать их своими соотечественниками. Идея этого различия заимствована из "Рунамиды", трагедии талантливого и злополучного Логана, в которой действие происходит в том же периоде истории, а саксы и норманские бароны выведены на противоположных концах театра как враждующия между собою партии. Автор не помнит, чтобы в этой трагедии была попытка изобразить различие обычаев и чувств этих обоих племен, но нет сомнения, что в ней искажена историческая верность изображением саксов в виде высокомерных, воинственных баронов.

Впрочем, саксы тогда существовали еще как народ, и некоторые из древних саксонских фамилий обладали богатством и силою, хотя и составляли исключение из целого племени, бывшого в униженном состоянии. Автору казалось, что существование в одной стране двух племен, - из которых одно, побежденные, отличались грубыми, суровыми, простыми нравами и духом свободы, навеянным прежними законами и постановлениями, а второе, победители, проникнуты были гордым духом воинской славы, личной храбрости и всем что давало им название "цвета рыцарства" - что такое существование двух племен могло в соединении с другими характерами, принадлежавшими к тому же времени и к той же стране, заинтересовать читателей противоположными особенностями племен, если только автор исполнит дело свое надлежащим образом.

В последнее время Шотландия так часто служила театром таких романов, которые привыкли называть историческими, что письмо Лауренса Темпльтона {См. ниже "Посвящение доктору Драйасдусту".} делается в некотором отношении необходимым. Автор отсылает читателя к этому письму, как к предисловию, выражающему его намерения и мнения в то время когда принимался за этот род сочинений, - хотя он нисколько не предполагает, что достиг своей цели.

"Разсказов моего Хозяина" было недавно предпринято каким-то иностранцем, и автор полагал, что это посвящение, принятое за такое же подражание, поставит любопытных на ложную дорогу и заставит их подумать, что у них перед глазами сочинение нового автора.

Когда большая часть романа была окончена и отпечатана, издатели, видевшие в нем зародыш успеха, сильно возстали против намерения напечатать его совсем без имени, и доказывали необходимость выпустить его как новое произведение "автора Вэверлея". Автор не противился этому, начиная разделять мнение доктора Вилера в превосходной повести мис Эджворт "Увертки", что "хитрость на хитрости" утомит. терпение снисходительной публики и будет только злоупотреблением её доброго расположения.

Вследствие этого книга явилась как продолжение "Романов Вэверлея", и было бы неблагодарно не сознаться, что она принята была столь же благосклонно, как и её предшественницы.

Автор сделал только несколько замечаний, служащих для разъяснения характеров еврея, рыцаря храма, начальника наемников или вольного отряда, как их называли, и других лиц, относящихся к тому же периоду, так так читатель, без сомнения, получил уже из общей истории надлежащее понятие о них.

Одно происшествие в повести, заслужившее одобрение многих читателей, прямо заимствовано из древней сказки. Я разумею встречу короля с монахом Туком в келье веселого пустынника. Общий тон рассказа принадлежит всем странам и всем этого рода рассказам о странствованиях переодетого государя, который, отыскивая предметы для забавы или поучения в нисших слоях общества, встречает приключения, забавляющия читателя или слушателя контрастом между наружным видом монарха и его настоящим достоинством. Восточные сказочники берут предметы свои из странствований в полночь, по улицам Багдада, Гаруна-аль-Рашида с его верными спутниками, Мезруром и Джиафаром; шотландския предания повествуют о подобных же похождениях Иакова V, известного в этих экспедициях под именем "Goodman of-Ballengeigh", подобно тому, как повелитель правоверных, инкогнито, назывался Иль-Бондокани. Французские менестрели воспевают ту же народную тэму. Существовал вероятно также норманский оригинал шотландской поэмы о Рауфе Кольциаре, в котором Карл Великий представлен в виде неизвестного гостя, пришедшого к одному угольщику {Эта любопытная поэма найдена доктором Ирвингом и напечатана в Эдинбурге. Автор.}. Кажется, эта поэма послужила; основанием для других произведений того же рода.

Poetry), предметом своим имеет то же происшествие; сверх того, у нас есть "Король и Кожевник Тамвортский", "Король и Мельник Мансфийльдский" и другия подобные повести. Но сказка в том роде, которой преимущественно обязан автор "Айвено", двумя столетиями древнее упомянутых выше.

Сказка эта обнародована была сначала в любопытном сборнике древней литературы, составленном соединенными трудами сера Эгертопа Бриджса и мистера Гэзльвуда в периодическом издании "British Bibliographer". Оттуда она заимствована мистером Чарльсом Гепри Гартшорном, издателем любопытной книги: "Древния сказки в стихах, извлеченные из подлинных источников, 1829". Мистер Гартшорн, в доказательство достоверности этого отрывка, ссылается только на статью "Библиографа" под названием "Король и Пустынник". Краткое извлечение её покажет сходство рассказа со встречею короля Ричарда и монаха Тука.

"Король Эдуард (мы не можем сказать, который именно из монархов этого имени, но по характеру и привычкам полагаем, что это был Эдуард IV) отправился с своею свитою на охоту в Шервудский лес, в котором (как обыкновенно случается с государями в легендах) встретил необыкновенно большую лань, и так ревностно преследовал ее, что оставил далеко за собою свиту, утомил собак и лошадь, и очутился в чаще непроходимого леса когда наступала уже ночь. Предаваясь опасениям, весьма естественным при таком положении, король вспомнил, что бедняки, ищущие ночлега, возносят молитву к Св. Юлиану, который, по римскому календарю, считается генералквартирмистром всех заблудшихся путников, прибегающих к нему с мольбою. По этому, Эдуард прочел молитву, и путеводимый конечно добрым угодником, попал на небольшую тропинку, которая вывела его к часовне, где по близости находилась келья пустынника. Король, услышав что преподобный отец с товарищем своего уединения читает молитвы, попросил его о ночлеге.

"У меня нет ночлега для такого лорда, как вы", сказал пустынник. "Я питаюсь здесь в пустыне кореньями и не могу принять к себе даже самого нищого бедняка, разве только для спасения его жизни". Король осведомился о дороге в ближайший город, и узнав, что с трудом мог бы отыскать дорогу даже и при дневном свете, объявил, что волею-неволею, а он будет гостем пустынника на эту ночь. Его впустили, однако не без намека отшельника, что еслиб он был свободен от своих религиозных занятий, то мало обратил бы внимания на угрозы путешественника войдти силою, и что он пускает его не от страха, но во избежание соблазна. Когда король вошел в келью, ему бросили две связки соломы для отдыха, и он успокоился в надежде, что "ночь скоро пройдет".

Но в госте пробудились иные потребности, и он громко просил ужинать, говоря: "Уверяю вас, что я никогда не проводил такого скучного дня; неужели не будет мне веселой ночи?" Однако его просьба и сообщение, что он принадлежит к числу придворной свиты и заблудился на охоте, не побудили скупого пустынника предложить ему лучшого ужина, кроме хлеба, сыра и воды, бывших вовсе не по вкусу гостю. Наконец, король убеждает своего хозяина тем, на что несколько раз намекал, не получая удовлетворительного ответа:

"Божиею милостью, сказал он, - ты живешь в веселом месте, где можешь стрелять; когда лесничие идут на отдых, дикия лани в твоем распоряжении; я не винил бы тебя, еслиб нашел у тебя лук и стрелы, хотя ты и монах".

В ответ пустынник изъявил опасение, что гость старается выманить у него признание в нарушении лесных законов, что может стоить ему жизни, если это сделается известным королю. Эдуард отвечал убедительными уверениями в сохранении тайны, и снова выразил необходимость добыть несколько дичины. Пустынник продолжал настаивать, что обязанности его, как, служителя церкви, не позволяют ему заниматься таким ремеслом, и что он твердо соблюдает все правила своего ордена.

"Много дней я прожил здесь, утверждал пустынник, - но никогда не ел мяса, и пил только молоко; согрейся и усни, а я прикрою тебя своею рясою".

В этой рукописи как будто не достает чего-то, так как, она умалчивает о причине, побудившей монаха подать королю лучшия блюда. Но признав в своем госте такого "доброго малого", какой редко садился за его стол, святой муж принес все что мог найдти лучшого в своем погребе. На стол поставлены были два подсвечника, появились белый хлеб, пирог и дичь соленая и свежая самого лучшого вкуса. "Я бы должен был есть сухой хлеб", заметил король, "еслиб не заговорил с тобою об охоте; но теперь, когда я поужинал как король, - как бы хорошо было что-нибудь выпить!"

И это желание также исполнено было гостеприимным отшельником, приказавшим служителю достать из угла, где находилась его постель, бутыль в четыре галлона, и все трое принялись пить не шутя. Эта пирушка совершалась под руководством монаха, назначавшого несколько напыщенных слов, которые должен был произносить каждый собеседник перед каждою чаркою вина - род "highjinks", заменявших в то время нынешние тосты. Один говорил: fusty bandias, на что другой отвечал: strike paritnere, и монах забавлялся над памятью короля, который несколько раз забывал слова. Ночь прошла в таком веселом препровождении времени. Поутру, перед отъездом, король приглашал своего преподобного хозяина ко двору, обещая отблагодарить за его угощение и гостеприимство. Веселый монах обещал побывать у Джака Флетчера (имя, принятое королем). Пустынник показал еще Эдуарду свою ловкость в стрельбе, и веселые друзья разстались. Разсказ неполон, и мы не знаем что последовало за открытием истины; по вероятно вышло то же что и во всех рассказах этого рода: хозяин, опасаясь смерти за неуважение к государю, хотя и неизвестному для него, приятно удивлен получением почестей и наград.

"Король Эдуард и Пастух" {Подобно пустыннику, пастух проступал законы, и охотился в королевском лесу, но не стрелял, а ловил зверей силками; подобию пустыннику, у него были особенные фразы при угощении, как напр. Passelodion и Berafriend. Едва ли можно объяснить чем нибудь страсть наших предков к подобной болтовне, если не тем, что "стакану все простительно". Автор.}, и этот рассказ гораздо любопытнее относительно описания нравов, чем "Король и Пустынник", но он совершенно чужд нашему предмету.

Читатель знает теперь легенду, из которой заимствовано происшествие; а тождество разгульного пустынника и монаха Тука Робина Гуда - обстоятельство вымышленное. Имя Айвено взято из старой песни. Все нувеллисты в то или другое время имели случай пожелать, вместе с Фальстафом, найдти источник, в котором можно было бы черпать хорошия имена. В настоящем случае, автору случилось вспомнить песню, упоминающую имена трех замков, отнятых у предка знаменитого Гамдена за то, что он, играя с Черным Принцем в мяч, ударил его ракетой:

"Трит, Винг и Айвено потеряны были Гамденом за один удар, и он еще рад был, что отделался так дешево".

Имя Айвено в двух отношениях показалось автору приличным для заглавия: вопервых, в нем есть старинный английский звук, и вовторых, оно не изобличает содержания романа. Последнее свойство ему кажется весьма важным. Заглавие часто доставляет выгоды книгопродавцу или издателю, которые нередко по одному названию распродают издание, когда оно еще печатается. Но привлекая внимание к своему сочинению до появления его в свет, автор ставит себя в затруднительное положение: он возбуждает предвзятое ожидание, и если не в состоянии будет удовлетворить его, то репутации его нанесен будет роковой удар. Сверх того, если мы встречаем заглавие, подобное "Пороховой Заговор", относящееся к всеобщей истории, каждый читатель, еще до прочтения книги, составит себе особенную идею о содержании романа и об удовольствии какое он ему доставит. В этом он вероятно будет обманут, и естественно припишет неудовольствие свое автору. В таком случае, сочинитель будет осужден не за то, что не достиг цели, к которой стремился, но за недостижение той, о которой он никогда и не думал.

К этому чистосердечному объяснению с читателем, автор считает нужным прибавить незначительное обстоятельство, что список норманских воинов, найденный им в рукописи Аучинлека, доставил ему страшное имя Фрон де Бефа.

Тип прекрасной еврейки снискал столько сочувствия некоторых прекрасных читательниц, что автора даже порицали за то, что при распределении судьбы действующих лиц драмы, он назначил руку Вильфреда не Ревеке, а гораздо менее интересной Роэпе. Но не говоря уже о предразсудках века, делавших подобный союз невозможным, автор полагает, что высокий и сильный характер скорее был бы унижен, чем возвышен наградою земного счастья. Не такую награду назначает Провидение страждущей добродетели; к тому же, опасно говорить молодым людям (т. е. большей части читателей романов), что соблюдение долга и честных правил соединено с удовлетворением наших страстей или исполнением наших желаний. Словом, если добродетель и безкорыстие награждаются временным благом, величием, почестями или удовлетворением такой необдуманной и несоответственной любви, какова страсть Ревеки к Айвено, то читатель конечно скажет, что добродетель вознаграждена. Но взглянув на великую картину жизни всякий убедится, что самоотвержение и пожертвование страстью ради принципов редко награждаются таким образом, и что внутреннее сознание в исполнении долга доставляет награду более верную, поселяя в душу спокойствие, которого свет ни дать, ни отнять не может.

Аботсфорд, 1-го сентября 1830.