Айвено.
Посвящение доктору богословия Драйасдусту

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Посвящение доктору богословия Драйасдусту (старая орфография)

ПОСВЯЩЕНИЕ 

доктору богословия Драйасдусту

Глубокоуважаемый и любезный сер!

я мог надеяться, что труд мой достоин вашего покровительства, публика конечно сейчас признала бы, что я имел право посвятить сочинение, написанное с целью изобразить древние обычаи Англии, особенно же наших саксонских предков, ученому автору "Опыта о роге короля Ульфа и о землях, присоединенных им к владениям Св. Петра". Сознаюсь, что поверхностное и неудовлетворительное изложение результатов моих антикварных исследований в этом сочинении, ставит его гораздо ниже тех, которые носят гордый девиз: detur digniori. Напротив, я боюсь, что меня обвинят в самоуверенности за то, что выставил почтенное имя доктора Джонаса Драйасдуста на произведении, которое серьезные антикварии причислят может быть к разряду легких праздных повестей и романов. Спешу оправдаться от такого обвинения: в ваших глазах конечно извинит меня дружба, но я не желал бы остаться в глазах публики, виновным в важном преступлении, в котором, предчувствую, буду обвинен.

Я должен вам припомнить, что однажды в разговоре о сочинениях, в одном из которых неблаговидно выставлены были перед публикою семейные отношения вашего ученого северного друга, Ольдбука Монкбарнса, мы коснулись причины успеха этих сочинений в наш ветреный век, - сочинений, которые, какие бы достоинства они ни имели, написаны наскоро, и наперекор всем правилам эпопеи. Вы, кажется, были тогда того мнения, что главное их очарование заключается в искустве, с которым автор, как второй Макферсон, воспользовавшись разсыпанными вокруг него антикварными предметами, заменил бедность и безсилие собственной изобретательности происшествиями, не очень давно случившимися в его стране, - что он изобразил действительные лица и едва скрыл истинные их имена. Вы заметили, что не дальше как лет шестьдесят или семьдесят назад, весь север Шотландии был управляем почти так же просто и патриархально, как управляются наши почтенные союзники могауки и ирокезы. Положим, продолжали вы, что автор не мог быть современником этой эпохи, по должно допустить, что он жил с людьми, которые действовали и страдали в то время; притом в последния тридцать лет правы в Шотландии изменились до такой степени, что там люди смотрят на обычаи своих отцов, как мы смотрим на эпоху царствования королевы Анны, или даже на времена революции. Таким образом, имея под рукою столько материалов всякого рода, говорили вы, автор мог затрудняться только выбором; следовательно, нет ничего мудреного, что разрабатывая такой богатый рудник он получил больше славы и денег, чем заслуживал его легкий труд.

Не могу не допустить, что замечания ваши вообще справедливы; по мне странно, что до сих пор никто не попытался возбудить такого же интереса к преданиям и обычаям древней Англии, какой выпал на долю наших более бедных и не столь знаменитых соседей. Кепдэльское зеленое сукно, хотя оно гораздо древнее, конечно дорого нам не меньше разнообразных северных тартанов. Имя Робина Гуда, должно возбудить интерес не меньше РобъРоя, и английские патриоты заслуживают славы в современных кружках не хуже каледонских Брюсов и Валлисов. Если местности на юге не так романтичны и величественны, как горы севера, за то должно сознаться, что оне превосходят их красотою и негою; вообще, мы чувствуем себя в праве воскликнуть с сирийским патриотом: "Разве Фарпар и Абапа, реки Дамаска, не лучше всех рек Израиля?"

Banni возражения на подобную попытку, почтенный доктор, были, как вы вероятно припомните, двоякия. Вы указывали на преимущество шотландцев в том отношении, что состояние общества, изображенное в моих романах, существовало очень недавно. Живы еще многие, заметили вы, хорошо помнящие людей, которые не только видели знаменитого Роя Мак-Грегора, но даже пировали и сражались с ним. Все эти мелочные обстоятельства, касающияся частной жизни и домашних обычаев, придающия рассказу правдоподобие, а лицам индивидуальность, до сих пор еще не забыты в Шотландии. В Англии, напротив, цивилизация уже так давно достигла своего крайняго развития, что мы должны составлять себе понятие о наших предках единственно из летописей и хроник покрытых пылью, авторы которых как будто нарочно сговорились исключить из своих рассказов все интересные подробности, чтоб дать место цветистому монашескому красноречию или избитым нравоучительным разсуждениям. Равнять английского автора с шотландским относительно оживления в рассказе преданий своего отечества, было бы, по вашему мнению, в высшей степени несправедливо. Шотландский волшебник, говорили вы, может, подобно ведьме Лукана, бродить по свежему полю битвы и выбрать для оживления своими чарами такое тело, члены которого еще недавно трепетали и в груди которого только что замолкло предсмертное хрипенье. Такой предмет принуждена была выбрать даже могущественная Эрихто, и только на такой предмет могли подействовать даже её могучия чары --

¹) В трупах, окоченелых после смерти, она искала легких с здоровыми волокнами, желая вызвать в них голос.

Автор англичанин, напротив, будь он такой же могущественный заклинатель, как северный чародей, властен, по вашему замечанию, выбрать свой предмет только среди праха древности, где не найдешь ничего, кроме изсохших, распавшихся костей, подобных тем, которые наполняли Иосафатову долину. Кроме того, вы изъявили опасение, что непатриотическия предубеждения моих земляков не дадут хода сочинению, вероятный успех которого я старался доказать. И это, говорили вы, зависит не только от предубеждения в пользу всего чужеземного, но и оттого, что обстановка читателя-англичанина делает многое для него невероятным. Если вы рассказываете ему о грубых правах и первобытном состоянии общества в горной Шотландии, он охотно верит вам. У него на это основательные причины: если он принадлежит к обыкновенному классу читателей, то он или никогда не видывал этих отдаленных стран, или проезжал через пустынные земли летом, обедая плохо, отдыхая на походном тюфяке и с трудом перебираясь из одного пустыря в другой; он готов верить самым странным рассказам о таком диком народе, который может чувствовать привязанность к подобной суровой местности. Но тот же самый почтенный человек, сидя в своем покойном кабинете и окруженный всеми удобствами английской жизни, и вполовину не столько расположен верить, что предки его. вели совершенно иную жизнь, что разрушенная башня, виднеющаяся в саду, была некогда жилищем барона, который без всякого суда мог повесить его на собственных его дверях; что поселяне на его маленькой ферме несколько столетий назад были бы его рабами, и что феодальная тирания простиралась некогда даже на соседнюю деревню, где теперь стряпчий гораздо важнее владетельного барона.

Признавая силу этих возражений, я должен сознаться, что они при всем том не кажутся мне безспорными. Бедность материалов действительно страшное препятствие; по никто не знает лучше доктора Дранасдуста, что для человека знакомого с памятниками древности, в сочинениях наших историков разсыпано много намеков на частную жизнь предков. Конечно, в сравнении с остальным содержанием их трудов, этих намеков очень мало, но все же, если собрать их вместе, то наберется довольно, чтоб бросить значительный свет на частную жизнь наших праотцев; я убежден, хотя опыт может быть мне и не удастся, что при тщательном собрании материалов или искусном приложении их к делу, особливо после знаменитых трудов доктора Генри, покойного Струта, и преимущественно Шарона Турнира, талантливый писатель достигнет успеха; поэтому я наперед отвергаю всякое возражение, основанное на неудаче этого опыта.

хорошим приемом.

Ответив, по мере сил своих, на первую часть ваших возражений, или по крайней мере изъявив решимость переступить черту, проведенную вашею осторожностью, я вкратце коснусь того что относится ко мне лично. Вы были, кажется, того мнения, что настоящия занятия антиквария, погруженного в серьезные, и как обыкновенно думают, утомительные и мелочные изыскания, должны лишить его способности хорошо написать рассказ подобного рода. Позвольте мне заметить, почтенный доктор, что это возражение больше формально, нежели существенно. Правда, сочинения в легком роде не гармонируют со строгим умом нашего приятеля Ольдбука. Однакож, Горас Вальноль написал волшебную сказку, отозвавшуюся не в одном сердце, а Джордж Эллис умел воодушевить необыкновенным веселым юмором свое "Сокращение древних поэм". Таким образом, если мне придется раскаяться в своей смелости, то я могу по крайней мере в свое оправдание сослаться на самых почтенных предшественников.

Однако строгие антикварии скажут, что мешая вымысел с истиною, я исказил историю новейшими выдумками, и распространяю в настоящем поколении ложные понятия о времени, которое описываю. Я могу допустить, что в некоторых отношениях это замечание справедливо, по тем не менее надеюсь поколебать его следующими соображениями.

Конечно, я не могу и не думаю сохранить совершенной точности не только в описании одежды, но и в передаче языка и изображении нравов, составляющих более важное обстоятельство. По те же самые причины, которые не позволяют мне писать по англосаксонски или по норманофранкски, или напечатать сочинение шрифтом Какстона или Винкена де Ворда, не позволяют мне удерживаться в границах периода, к которому относится рассказ. Для возбуждения интереса необходимо перевести избранный предмет на язык нашего времени и применить его к нашим привычкам.. Ни одно произведение восточной литературы не очаровывало нас так сильно, как арабския сказки в переводе Галланда: сохранив блеск восточных обычаев и необузданность восточного воображения, сколько нужно было чтоб сделать их интересными и попятными для европейского читателя, Галланд в то же время сократил длинные рассказы, обрезал монотонные размышления и выкинул бесконечные повторения арабского подлинника. В этой хотя не чисто восточной форме сказки имели громадный успех, какого конечно никогда не достигли бы, еслибы их содержание и изложение не соответствовали чувствам и понятиям западных читателей.

Имея в виду большинство читателей, которые, надеюсь, прочтут эту книгу с жадностью, я так очертил характеры и чувства лиц, что новейший читатель вероятно не пожалуется на отталкивающую сухость чисто-антикварного сочинения. В этом, смею почтительнейше утверждать, я ни в каком отношении не переступил границы, позволенной автору вымышленного рассказа. Покойный даровитый мистер Отрут, в своем романе: "Королева Гу-Галль", поступил иначе: отделяя древнее от нового, он кажется забыл обширную нейтральную область нравов и чувств, общих нам и нашим предкам, перешедших к нам без изменения, или проистекающих из общих начал нашей натуры, и потому одинаковых во всех обществах. Таким образом, человек с талантом и ученый антикварий ограничил популярность своего сочинения, исключив из него все то что еще не очень старо, и поэтому не может быть забыто и непонятно.

Всякий кто в первый раз откроет Чосера или другого старинного поэта, невольно пугается устаревшею орфографиею, множеством согласных и старинными формами языка, и он готов в отчаянии бросить книгу, до того покрытую плесенью древности, что едва ли в состоянии оценить се и сознать её красоту. Но если какой нибудь умный знающий друг объяснит ему, что испугавшия его трудности только кажущияся; если, читая вслух, или передавая употребительные слова современною орфографиею, он докажет, что только десятая часть встречающихся слов действительно вышла из употребления, - то новичок скоро убедится, что может приблизиться без страха к "чистому ключу английского языка" и с небольшим запасом терпения наслаждаться юмором и пафосом старого Джофрея {Имя Чосера.}, восхищавшого всех в век Креси и Поатье.

Пойдем немного дальше. Если наш неофит, твердый в новорожденной любви к древности, вздумает подражать тому, чему научился удивляться, то, должно сознаться, он поступит очень неблагоразумно, если станет выбирать из лексикона все обветшавшия слова и употреблять их исключительно. Вот в чем состояла ошибка несчастного Чатертона. Желая придать своему слогу колорит древности, он устранил все новейшия слова и произвел наречие, на каком никогда не говорили в Великобритании. Кто хочет с успехом подражать старинному языку, тот должен более обращать внимание на его граматический характер, его обороты и образ выражения, чем трудиться над собиранием необыкновенных и устаревших слов, которые, как я уже заметил, составляют в сочинениях древних авторов только десятую долю слов до сих пор употребительных, хотя может быть и изменившихся несколько в смысле и правописании.

Сказанное мною о языке еще более верно в отношении чувств и нравов. Страсти, из которых они вытекают со всеми своими видоизменениями, вообще одне и те же во всех классах, состояниях, странах и веках; из этого следует, что мнения, образ мыслей и поступки, хотя частью и зависят от влияния данного общества, вообще очень похожи одни на другие. Наши предки конечно отличались от нас не более того как евреи от христиан: у них тоже были "глаза, руки, органы, чувства, страсти"; они "питались тою же пищею, были подвержены тем же болезням; их ранило то же оружие, грело то же лето и морозила та же зима". Следовательно, характер их чувств и привязаностей вообще был одинаков с нашим.

Из этого выходит, что автор романа, или вымышленного рассказа, в роде того, который я теперь представляю публике, найдет относительно языка и нравов в своих материалах много такого что равно сродно и настоящему времени и той эпохе, в которую он перенес свой рассказ. Это дает ему большую свободу в выборе и делает труд его более легким, чем кажется с первого взгляда. Приведем сравнение из живописи. Положим, что кисть должна воспроизвести все антикварные подробности старинного ландшафта. Башни феодального замка должны быть изображены в надлежащем величии; люди должны быть в костюме своего века; пейзаж должен представлять все существенные черты избранной местности: высокия скалы, быстрый водопад, и т. д. Общий колорит также должен быть верен природе: небо облачно или ясно, смотря по климату, и топы должны согласоваться с тонами природного ландшафта. Вот на сколько законы искуства повелевают художнику⁷ обстоятельство - распределение света и тени, составляют общую принадлежность всех видов и неразлучны с каждою местностью, а потому предоставлены в распоряжение художника сообразно его воле и вкусу.

Конечно, в обоих случаях эта свобода ограничена законными пределами. Живописец не должен изображать ничего, несообразного с климатом или местностью ландшафта, не должен пересаживать кипарис на высоты Инх-Мерина, или шотландскую сосну в развалины Персеполиса. Автор повинуется тем же ограничениям: он может подробнее описывать страсти и чувства, чем автор древних сочинений, которым он подражает, но не должен вводить ничего несообразного с правами того века: его рыцари, оруженосцы, конюхи и стрелки могут быть изображены полнее и живее чем в сухих описаниях старинных рукописей, но характер и правы века должны остаться неприкосновенными; эти лица должны быть те же, только изображенные лучшею кистью, или, говоря скромнее, изображены в тот век, когда законы искуства более развиты. Язык автора не должен быть исключительно старинный и непонятный; но он обязан, по возможности, не допускать слов или оборотов речи совершенно нового происхождения. Автор может пользоваться языком и чувствами, общими нам и нашим предкам, но он не должен приписывать им чувства и образ выражения, исключительно принадлежащия нам, их потомкам.

Вот, любезный друг, по моему мнению, труднейшая часть моей задачи; и говоря откровенно, я мало надеюсь удовлетворить вас, так как я сам недоволен своею попыткою, а вы конечно судья более безпристрастный и более знающий.

Я уверен, что те, которым угодно будет обратить строгое внимание на мой рассказ, всего более обвинят меня в неверном изображении нравов эпохи, в которую жили действующия лица; может быть, я ввел немного такого что решительно может быть названо новейшим; но с другой стороны, весьма вероятно, что я смешал нравы двух-трех столетий, и в царствование Ричарда И-го ввел обстоятельства, соответствующия гораздо древнейшей или позднейшей эпохе. Но утешаюсь тем, что ошибки подобного рода ускользнут от большинства читателей, и я разделю незаслуженную славу архитекторов, которые в свои новейшия готическия постройки не задумываясь вводят, без всяких правил и методы, украшения различных стилей и различных периодов искуства. Лица, которым обширные изыскания дали средства строже судить о моих промахах, вероятно будут снисходительны, зная как трудно исполнить подобное дело. Благородный, забытый друг мой, Ингульф, дал мне много драгоценных намеков; но свет, проливаемый на эту эпоху кройдонским монахом и Джофреем де Винсауфом, так омрачен неинтересными и непонятными подробностями, что скорее спешишь отдохнуть на увлекательных страницах Фроасара, хотя он и жил в эпохе гораздо более отдаленной от времени моего рассказа. Если вы, любезный друг, великодушно простите мне надменное покушение составить для себя венец частью из чистых жемчужин древности, частью из бристольских камней и глины, из которых я старался выделать нечто похожее на жемчужину, то я уверен, что зная трудность дела, вы примиритесь с несовершенством его исполнения.

О материалах, которыми я пользовался, много говорить нечего: они большею частью заключаются в единственной англонорманской рукописи, которую сер Артур Вардор так ревниво прячет в третьем ящике своей дубовой конторки, что едва позволяет до нея прикасаться, хотя сам не в состоянии прочесть в ней ни одного слова. Он никогда не позволил бы и мне, во время моей поездки в Шотландию, провести несколько часов за чтением этих драгоценных страниц, еслиб я не обещал ему заявить об этой рукописи печатно под громким названием "Вардорский манускрипт", и таким образом доставить ему такую же известность, какою пользуются баннатейнский или аучинлэкский манускрипт и другие памятники терпения готских писцов. Я послал вам оглавление этой замечательной рукописи, которое присоединю может быть, с вашего одобрения, к третьему тому моего романа, если бес книгопечатания потребует еще рукописи, когда мой рассказ уже будет окончен.

Надеюсь, вы теперь совершенно оправились от своего весенняго припадка подагры; и я был бы очень рад, еслиб ваш ученый доктор посоветовал вам прогуляться в нашу сторону. Близ вала и на древнем месте Габитанкума открыто недавно много любопытного. Вы вероятно давно уже слышали, что какой-то необразованный поселянин разрушил древнюю статую, или лучше сказать барельеф, называемый обыкновенно "Робинредесдэльский". Должно быть, слава Робина привлекала столько посетителей, что они мешали траве расти на поляне, стоющей шиллинг за акр. Хотя вы пастор, по будьте раз в жизни мстительны и помолитесь со мною, чтобы у этого поселянина явилась такая каменная болезнь, которая заставила бы его почувствовать все обломки бедного Робина в той части своих внутренностей, где образуется этот недуг. Не упоминайте об этом в Гате, чтобы шотландцы не порадовались, что у соседей их случилось наконец событие, подобное варварскому разрушению артуровой печи. Но сетованиям не будет конца, если мы начнем об этом говорить.

с слепым курьером, и оно вероятно долго пробудет в дороге {Это предположение совершенно оправдалось: ученый друг мои получил письмо не ранее, как через год. Упоминаю об этом обстоятельстве потому, что может быть джентльмен, управляющий теперь почтовым ведомством и любящий науки, догадается наконец понизить настоящую огромную почтовую таксу и тем окажет услугу корреспондентам главнейших литературных и антикварных обществ. Я слышал, что однажды был уже сделан подобный опыт; по почтовая повозка сломалась под тяжестью пакетов, адресованных членам общества древностей, и это дело бросили, как опасное. Впрочем, повозки можно бы делал прочнее, ось покрепче, колеса побольше, так что они могли бы выдержать тяжесть антикварной учености; если от этого повозки будут двигаться медленнее, то тем приятнее будет для таких спокойных путешественников, как я. Л. Т.}. По последнему известию, полученному мною из Эдинбурга, секретарь Шотландского Общества Древностей {Мистер Скин Рубислау, вкусу и искуству которого автор обязан собранием гравюр, изображающих различные местности, упоминаемые в его романах. Автор.} считается лучшим любителем-рисовальщиком во всем королевстве, и от его искуства и црилежания много ожидают в срисовке памятников древностей, которые или гниют под гнетом времени, или разрушены новейшим вкусом и так сказать сметены тою же всеразрушающею метлою, которую употреблял при реформации Джон Нокс. Еще раз прощайте; vale tandem, non immemor mei.

Кумберланд, 17-го ноября 1817 года.