Антикварий. Предисловие

Автор:	Скотт В., год: 1816
Категории:	Историческое произведение, Роман

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Антикварий. Предисловие (старая орфография)

С двумя картинами, гравированными на стали, и 45 политипажами в тексте.

Мистер Ольдбук покупает рыбу на берегу моря

Монастырь Св. Руфи (Арбротское абатство) в 1790 г.

Охильтри и Дустерсвивель в развалинах Св. Руфи

Я знал Ансельмо.
Он был дельный малый,
Способен, сведущ, и хитер на все,
Но своенравен, как дитя блажное,--
Безделица под час займет его:
То сказка старая с лубочною картинкой,
То ржавая, истертая медаль,

Которою, за тысячу слишком лет,
Баюкали Пепина в колыбели.

Настоящим произведением заключается ряд рассказов, имевших целью изобразить обычаи Шотландии в три различные эпохи. В "Вэверлее" описан век наших отцов; в "Гае Маннеринге" время нашей собственной молодости; "Антикварий" же переносит нас в последнее десятилетие восьмнадцатого века. Главные лица двух последних рассказов взяты мною из того класса общества, который позднее других сословий подчиняется влиянию общого образования, уравнивающого обычаи различных народов. В тот же класс перенес я и такия сцены, где старался изобразить игру более пламенных и более сильных страстей. В том и другом случае я поступил таким образом потому, что люди низших сословий менее привыкли подавлять свои чувства, и как справедливо замечает Вордсворт, они почти всегда выражают эти чувства самым энергическим языком. Такими особенно кажутся мне поселяне моей родины, с которыми я долго был в самых близких отношениях {Вольтер Скотт провел большую часть своей юности на фермах, принадлежавших его родителям, в графствах Роксбург и Селькирк. Он сам говорит, что его кормилица была первою наставницею его в поэзии.}. Сила и простота старинного образа их выражения, часто носящого на себе отпечаток библейского красноречия востока в устах более образованных из этих поселян, делают их грусть трогательною и сообщают достоинство их ощущениям.

В этом сочинении я более заботился о тщательном описании обычаев, чем об искусном сплетении завязки и развязки, и сожалею что не чувствую в себе способности соединить оба эти условия хорошого романа.

Плутовство адепта в настоящем рассказе может показаться невероятным, натянутым; но мы еще недавно видели гораздо более разительные примеры суеверного легкомыслия, и читатель может быть уверен, что эта часть рассказа основана на действительном факте.

Теперь мне остается только выразить благодарность публике за её благосклоиное внимание к произведениям, отличающимся только верностью колорита, и почтительно проститься с нею, так как мне вероятно не скоро опять придется искать её снисхождения.

К этому предисловию, явившемуся в первом издании "Антиквария", необходимо в настоящем издании прибавить несколько слов, взятых из введения в "Канонгэтския Летописи" и касающихся характераДжонатана Ольдбука:

"Я должен здесь вообще заметить, что хотя и считал позволительным вводить в свои рассказы историческия лица, но ни разу не забыл уважения, которое мы обязаны оказывать частной жизни. Невозможно чтоб черты лиц, живых и умерших, с которыми я сходился в обществе, не вышли из под пера моего в таких произведениях, как "Вэверлей" и другия явившияся вслед за ним. Но я постоянно старался рисовать эти портреты в общих чертах, так чтоб они казались плодом воображения, хотя в них и осталось сходство с действительными лицами. Я должен однакож сознаться, что в этом отношении старания мои не всегда были одинаково успешны. Некоторые люди отличаются таким резким и определенным характером, что изобразив одну или другую главную их черту, невольно нарисуешь всего человека. Так, в "Антикварии", характер Джонатана Ольдбука основан частью на личности старинного друга моей молодости, которому я обязан знакомством с Шэкспиром и многими другими неоценимыми услугами; я думал, что умел так хорошо скрыть сходство, что никто из живущих не узнает его. Однакож я ошибся, и разоблачил то что желал держать в тайне. Я узнал в последствии, что один из немногих живых еще друзей моего отца, почтенный человек и зоркий критик, при появлении в свет этого романа сказал, что он не сомневается в том кто его автор, узнав в Антикварии черты характера друга моих родителей".

Мне остается попросить читателя не думать, что друг мой походил на Ольдбука по родословной и но истории, в которой вымышленное мною лице играет роль героя. В моем романе нет ни одного происшествия, взятого из действительных событий его жизни, исключая только то, что он жил в старом доме близ прекрасной гавани, и что автору случилось быть свидетелем сцены между ним и содержательницею дилижансов, - сцены очень похожей на ту, которой начинается "Антикварий". Прекрасный прав с легким оттенком едкого юмора; ученость, остроумие и игривость, тем более оригинальная, что отзывалась привычками старого холостяка; здравый образ мыслей, подкрепленных странными, выражениями, - вот, по мнению автора, единственные качества, в которых созданное им лице похоже на его почтенного старого приятеля.

Значительность роли, разыгрываемой нищим в предстоящем рассказе, побуждает автора сделать несколько замечаний о характере подобных людей, каких в старину много встречалось в Шотландии, по теперь едва сыщешь и одного.

Многие из старинных шотландских нищих никак не должны быть смешиваемы с презренным классом попрошаек наших времен. Нищие, имевшие обыкновение бродить по одному избранному ими округу, по большей части были хорошо принимаемы и в хижине фермера и в кухне деревенского джентльмена. Мартин, автор книги: "Reliquiae Divi Sancti Andreae", написанной в 1683 году, делает следующее описание одного разряда этих людей в семнадцатом столетии, которое в таком антикварии как Ольдбук могло бы пробудить сожаление, что их более не существует. Мартин говорит, что опц происходят от древних бардов, и продолжает так: "Они сами как и другие называют себя Джоки, просящие милостыню, и любят повторять в разговоре собирательные слова или воешшя восклицания, бывшия в употреблении между лучшими древними фамилиями Шотландии. К ним Джоки привыкали благодаря своей опытности и наблюдательности. Я говорил со многими из них, и нашел, что они разсуждают умно и здраво. Один из них сказал мне, что их теперь на всем острове не больше двенадцати; но он помнил время, когда их было много, так что он был один из пяти, обыкновенно сходившихся в одном Сент-Андрю.

Племя упомянутых Джокиев давно кажется исчезло в Шотландии; но старый нищий, о котором идет речь, даже и на моей памяти, подобно Бакончу, странствующему калеке-прландцу, приобрел пищу и кров не одним рассказом о своих несчастиях. Он часто бывал болтлив, забавен, находчив в ответах, и на этом пути не щадил никого, не обращая внимания на звание кого бы то ни было: одежда с заплатами давала ему привилегию древняго шута. Иметь язык без костей, то есть обладать даром слова, было существенною принадлежностью промысла бедняков лучшого разряда. Бурнс, с наслаждением слушавший их разговор, с мрачною решимостью считал возможным сделаться когда нибудь самому членом их странствующого братства. В поэтических его произведениях очень часто встречаются намеки на это, и из них можно догадываться, что осуществление этой мысли казалось ему возможным. Так, в прекрасном посвящении своих сочинений Гавину Гамильтону он говорит: "И когда я не буду уже в состоянии сесть на коня, я могу, благодаря Богаи просить милостыню". В послании к Дэви, также поэту, разсуждая о конце их поприща, он говорит: "Ну, чтож, хуже просить милостыни - в этой жизни уже не будет". И потом, сделав замечание, что "валяться на печке или на гумне, когда болят кости и кровь уже не греет, без сомнения большое несчастие", бард описывает с истинно поэтическим жаром свободное наслаждение красотами природы, которое может вознаградить за суровую, неверную жизнь даже нищого. В одном из своих писем, не помню к кому, он развивает эту идею еще серьезнее, и останавливается на ней, как на мысли, немало гармонирующей с его наклонностями и привычками.

Так как Роберт Бурив без особенного ужаса смотрел на жизнь шотландского нищого восемнадцатого столетия, то автор вряд ли сделал ошибку, придав характеру Эди Охильтри поэтический оттенок и личное достоинство выше его жалкого положения. Этот класс нищих действительно имел свои привилегии. Нищему немедленно давали приют в доме, и беднейший поселянин редко отказывал ему в обыкновенном подаянии, в горсти муки. Смотря по качеству этих подаяний, нищий размещал их по мешкам, привязанным вокруг себя, и таким образом носил на себе главнейшее средство своего существования, получаемое им, в буквальном смысле, единственно потому, что он попросил его. В барских домах ему давали более: остатки обеда и иногда шотландский "твальпенни" или английский пенс, употреблявшийся пищим на табак или водку. В сущности эти безпечные перипатетики терпели гораздо меньше истинной нужды и недостатка в пище, чем те бедные поселяне, которые подавали им милостыни.

Если сверх того нищему удавалось сделаться "королевским молельщиком" или "синим плащем", то он становился аристократом в своем классе и считался важною особою.

Эти молельщики составляли разряд бедных, которым шотландские короли раздавали по обычаю милостыню, согласно учению католической церкви, за что они должны были молиться за благоденствие короля и государства. Это сословие нищих существует и теперь. Число их равняется числу лет, прожитых его величеством. Каждый год, в день рождения короля, прибавляется по одному синему плащу. В этот торжественный день каждый молельщик получал новый плащ из толстого синяго сукна, и оловянный значок, дававший ему право просить милостыню по всей Шотландии, не смотря на законы, запрещавшие нищенство. Вместе с платьем каждый нищий получал по кожаной сумке, в которой находилось столько шотландских шиллингов, сколько лет было королю. Рвение их молиться за долгоденствие короля было подстрекаемо их личною, постепенно умножавшеюся выгодою. При этих случаях, один из королевских капеланов говорил проповедь молельщикам, самым нетерпеливым и невнимательным слушателям в мире, по выражению одного из этих проповедников. Это происходило может быть от сознания молельщиков, что им платят за их собственные молитвы, а не за слушание чужих проповедей. Но всего вероятнее невнимание их к проповеди зависело оттого, что они с нетерпением, естественным хотя и неприличным для таких почетных лиц, ожидали заключения торжества в день рождения короля, потому что оно всегда кончалось для них угощением, состоявшим из хлеба и пива; вся нравственно религиозная церемония заключалась в совете, данном "Седым Отшельником" Джонсона своему ученику следующими словами: "Теперь, друг мой, выпей пива".

В казначейских счетах есть много сведений об издержках деньгами и одеждою на подаяние этим старым молельщикам.

В счетной книге сора Роберта Мельвиля из Мурдокарни, помощника казначея короля Иакова VI, означены следующие расходы:

Item, 24 сумки, и в каждой сумке по 24 шиллинга - 28 фунт. 16 шилл.

В счетной книге Джона, графа Мара, главного казначея Шотландии и сера Гидеона Муррея из Элибанка, помощника казначея, синие плащи опять упоминаются в следующих отметках:

Item, Джэмсу Муррею, купцу, за 56 ¹/₂ локтей синяго сукна на платье 51-му старику, по числу лет его величества, - по 11 шиллингов за локоть - 613 ф.

Item, поденщикам за перевозку сукна в дом к портному Джэмсу А ft клану - 13 шилл. 4 пейса.

Item, за шесть с половиною локтей подкладки на означенное платье, по 6 шилл. 8 пенсов за локоть, - 43 шилл. 4 пенса.

Item, за шитье упомянутых 51 платья, по 12 шилл. за штуку - 30 ф. 12 шилл.

Item, зи 51 сумку для означенных бедных - 51 шилл.

Item, Петеру Юнгу, для вложении по 51 шиллингу в каждую из 51 сумки для бедных - 130 ф. 1 шилл.

Item, тому же Питеру Юнгу на закупку пищи и питья вышеупомянутым бедным - 6 ф. 13 шилл. 4 пенса

Item, в последний день июня, доктору Юнгу, декану винчестерскому. королевскому раздавателю милостыни, 25 ф. стерлингов, дли раздачи бедным на пути его величества - 300 ф.

Мне остается только прибавить, что хотя учреждение королевских молельщиков существует и по ныне, по их редко видно на улицах Эдинбурга, несмотря пато что их одежда бросается в глаза.

Определив род и вид, к которым принадлежал Охильтри, автор считает нелишним прибавить, что при изображении его он имел в виду старого нищого в том же роде - Андрю Джемельса, пользовавшагося большою известностью несколько лет назад, и позабытого еще в долинах Галы, Твида, Этрика, Ярро и их окрестностях.

Автор в молодости своей несколько раз разговаривал с Андрю, но не может припомнить, имел ли этот нищий звание синяго плаща. Это был старик очень замечательной наружности, высокий ростом, с военными, солдатскими приемами. Черты лица его выражали много саркастического ума. Движения его всегда были так изящны, что можно было подозревать что он их изучал; он мог бы даже служить моделью для артиста: так поразительны были его обыкновенные позы. Андрю Джемельс выражался не так как выражалась его братия; ему нужны были только пища и кров или небольшая сумма денег, и он требовал их и получал как должное. Он пел хорошия песни, рассказывал интересные сказки, и умел отпустить шутку со всей остротою шэкспировских. шутов, хотя не носил, подобно им, личину юродивого. Боязнь колких острот Андрю Джемельса, так же как и чувство благотворительности, обезпечивали ему ласковый прием, которым он везде пользовался. Действительно, шутка Андрю Джемельса, особенно если она относилась к какому нибудь значительному лицу, облетала весь посещавшийся им округ, как каламбур известного остряка повторяется в модном свете. Многия остроты Андрю живут еще в памяти людей, но они вообще относятся к местности и частным лицам, и упоминать о них здесь было бы не кстати.

нищого, сколько ирландского странствующого игрока, называемого в Ирландии carrow (игрок в кости). Почтенный доктор Роберт Дуглас, пастор в Галашилье, уверял автора, что в последний раз он видел Андрю Джемельса играющим в карты с богатым и знатным джентльменом. Чтоб сохранить различие положения, они играли у открытого окна замка: лэрд сидел в комнате в креслах, нищий на стуле, поставленном на дворе, а карты бросали на подоконник. Ставкою было значительное количество серебра. Когда автор изъявил удивление, то Дуглас заметил, что лэрд без сомнения был чудак и юморист; но что в то время многия уважаемые особы считали делом очень обыкновенным провести час-другой, играя в карты или разговаривая с Андрю Джемельсом.

Этот странный нищий, как полагают, всегда имел при себе столько денег, что мог соблазнить разбойника новейших времен. Однажды он встретился с деревенским джентльменом, человеком очень скупым, который изъявил глубокое сожаление, что с ним нет серебра, иначе он дал бы ему полшиллинга: "Я могу сдать вам на асигнацию", отвечал Андрю.

Подобно многим, достигшим совершенства в своем ремесле, Андрю часто жаловался на упадок нищенства в настоящее время. "Наш промысел", говаривал он, "сделался фунтов на сорок хуже с тех пор, как я начал им заниматься". При другом случае он заметил, что нищенство в новейшее время ремесло почти недостойное джентльмена, и что еслиб у него было двадцать сыновей, он едва ли решился бы воспитать хоть одного для этой карьеры. Когда и где этот laudator temporis acti {Превозноситель прежних времен.} окончил свое странствование, автор достоверно не знает; вероятно он умер, как говорит Бурис, "смертью бродяги где нибудь в канаве".

Автор может указать здесь еще на другого нищого в роде Охильтри и Джемельса, так как он смотрит на эти заметки, как на галерею, готовую принять все что может объяснять прошедшие обычаи или занять читателя.

Современники автора в эдинбургском университете конечно помнят худощавую, дряхлую фигуру почтенного старика нищого, стоявшого у разрушенных теперь Потероских ворот. Он не произносил ни слова, а только ласково склонял голову и смиренно протягивал каждому проходившему свою шляпу, без малейшого нахальства. Этот человек за свое молчание и тощий вид пришлеца из далеких стран получал ту же дань, какую платили Андрю Джемельсу за его саркастический юмор и гордую осанку. Эдинбургский нищий содержал в университете, у ворот которого сам просил милостыню, сына студента, очень скромного и прилежного юношу. Другой студент одного с ним возраста, сын незнатных родителей, тронутый тем, что студенты исключили сына нищого из своего общества, подозревая тайну его происхождения, старался утешить его ласковым с ним обращением. Старый нищий был благодарен за внимание, оказываемое его сыну, и однажды, когда добрый студент проходил мимо, он подошел к нему ближе обыкновенного, как будто желая преградить ему дорогу. Студент достал полпенса, ошибочно изъясняя себе движение старика; но к его удивлению старик, поблагодарив его за ласковое обращение с Джеми, радушно приглашал его к себе отобедать в следующую суботу баранину с картофелем. К этому нищий прибавил: "оденьтесь получше: у меня будут гости". Студенту очень хотелось Припять это приглашение, что сделали бы вероятно многие на его месте; но так как это могло быть истолковано в дурную сторону, то он счел за лучшее отказаться, принимая в соображение обстоятельства, в которых находился старик.

так как мы знали нищого, игравшого в карты с знатным барином, и другого, дававшого обеды.

Не знаю, стоит ли заметить, что "Антикварий", при первом своем появлении был принят не так хорошо, как его предшественники, хотя в последствии он приобрел такое же, а у некоторых читателей даже и большее расположение.