Квентин Дорвард.
Глава VI. Цыгане

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Квентин Дорвард. Глава VI. Цыгане (старая орфография)

ГЛАВА VI.
ЦЫГАНЕ.

Воспитание, полученное Квентином Дорвард, не было в состоянии смягчить его сердце и научить его правилам чистой нравственности. Ему, как и остальным членам его семейства, с детства внушалось, что охота есть единственное приличное удовольствие, а война - единственное полезное занятие, что главная задача их жизни заключалась в уменьи все с твердостью переносить и сторицею воздавать за зло феодальным врагам, которые наконец почти совершенно истребили их род. Но к этой наследственной вражде примешивались, смягчавшия её силу, благородство и грубое великодушие. По этому, самое мщение - единственная знакомая им справедливость - сопровождалось некоторым человеколюбием и состраданием. Уроки старика монаха, которые молодой человек во время болезни и в несчастии слушал может быть внимательнее, чем при здоровьи и довольстве, внушили ему более ясное понятие об обязанностях человеколюбия. Принимая в разсчет невежество того времени, общие предразсудки в пользу военного звания и самое воспитание Дорварда, можно сказать, что он лучше многих современников понимал свои нравственные обязанности.

С грустью и смущением размышлял он о своем свидании с дядей, так неожиданно разбившем его блестящия надежды. Хотя о переписке в ту пору не могло быть и речи, но нередко случалось, что пилигрим, странствующий купец или изувеченный солдат упоминали в Глен-гулакине имя Людовика Лесли, превознося в один голос его неукротимую храбрость и удачное выполнение поручаемых ему предприятий. Фантазия молодого человека дополнила изображение по своему: отважный и счастливый дядя казался ему чем-то в роде тех странствующих рыцарей и воспеваемых менестрелями паладинов, которые силою меча и копья добывали царския короны и царских дочерей. Теперь ему приходилось свести своего родственника на несколько ступеней ниже; но ослепленный глубоким почтением ко всем родным и вообще к старшим, увлеченный прежним расположением к дяде, неопытный, сверх того страстно привязанный к памяти своей покойной матери, он не мог сразу заметить, что дядя его простой наемный солдат, не хуже и не лучше прочих людей того же звания, увеличивавших своим присутствием бедствия Франции.

Лесли не был безразсудно жесток, но привычка сделала его равнодушным к жизни и страданиям. Он был невежествен, алчен на добычу, неразборчив в средствах её прибретения и расточителен для удовлетворения своих страстей. Привычка заботиться исключительно о своих потребностях и интересах, сделала его одним из самых себялюбивых людей в мире. Он, как читатель вероятно уж заметил, не мог долго говорить о каком нибудь предмете, не разсматривая его со стороны своих личных интересов; ко всякому делу он обращался как к своему личному, хотя и не в смысле золотого правила, а в совершенно противоположном. К этому должно прибавить, что тесный круг его обязанностей и удовольствий мало по малу ограничил самый круг его мыслей, надежд и желаний. В нем почти заглохли чувства чести и некогда одушевлявшая его неукротимая жажда славы и военных отличий. Одним словом, Баляфре был смелый, жестокий, себялюбивый и ограниченный солдат. Деятельный и отважный в исполнении своих обязанностей, он за пределами их не признавал ничего, исключая формального отправления некоторых обрядов, которые иногда разнообразились случайными пирушками с братом Бонифацием, его духовником и приятелем. Имей Лесли более обширные способности, он конечно достиг бы значительного повышения, потому что король, лично знавший каждого солдата своей шотландской гвардии, вполне полагался на его верность и храбрость. Проницательному и хитрому шотландцу удалось притом подметить некоторые особенности в характере своего государя и ловко подделаться к ним. Но ограниченность его способностей не допускала значительного повышения. Не смотри на расположение и милости короля, Лесли по прежнему оставался рядовым в его шотландской гвардии.

Не понимая вполне характера своего дяди, Квентин был однако оскорблен равнодушием, с которым последний принял известие о гибели семейства своего зятя. Его удивило также, что такой близкий родственник не предложил ему денежной помощи, за которой он, без великодушного поступка мэтр-Пьера, должен бы был необходимо обратиться к нему. Молодой человек был однако в этом случае несправедлив к своему дяде, предположив, что невнимание его происходило от скупости. Не имея сам в настоящую минуту надобности в деньгах, Лесли не догадался, что племянник мог в них нуждаться. В противном случае, считая каждого близкого родственника частью самого себя, он, разумеется, позаботился бы о своем живом племяннике, как заботился об усопшей сестре и её муже. Но невнимательность эта, какова бы ни была её причина, оказалась очень невыгодною для Дорварда. И он не один раз пожалел о том, что не остался на службе у герцога бургундского до своей ссоры с его лесничим. - Что-бы ни случилось тогда со мной, думал он, - я все-таки мог бы утешиться мыслию, что имею на случай беды надежную опору в дяде. Но теперь, узнав его, я к сожалению встретил больше участия в чужом человеке, купце, чем в родном брате моей матери, соотечественнике и дворянине. Можно подумать, что обезобразивший его лице удар выпустил из его жил всю благородную шотландскую кровь.

Квентин жалел, что не успел разспросить своего дядю о мэтр-Пьере; он надеялся узнать об нем что нибудь более положительное, но вопросы Лесли сыпались слишком скоро одни за другими, а призыв большого колокола св. Мартина слишком внезапно прервал их разговор. - Не смотря на свою угрюмую и суровую наружность, резкий, насмешливый язык, думал он, - старик щедр и великодушен, а такой чужой лучше родного, лучше добрый чужой, чем далекий свой, как говорит наша шотландская пословица. Я отыщу его, и если он так богат, как говорит хозяин, то это вовсе не трудно. Он посоветует мне, по крайней мере, что делать. Если же, как многие купцы, он ездит иногда в чужия земли, то не знаю почему я не мог бы у него на службе точно также встретить приключения, как и находясь в гвардии Людовика.

Между тем, как в уме молодого человека пробегали такия мысли, голос в глубине его души, (где многое нередко шевелится без нашего ведома и желания) нашептывал ему что, может быть, обитательница башни, владетельница лютни и вуали, разделит с ним это опасное путешествие.

Разсуждая таким образом, он встретил двух важных незнакомцев и поклонившись им почтительно, как следует молодому человеку, спросил их не знают ли они, где дом мэтр-Пьера.

-- Чей дом, любезный сын? переспросил один из них.

-- Мэтр-Пьера, богатого торговца шелковыми материями, который насадил вот эти тутовые деревья, отвечал Дорвард.

-- Ты слишком рано принялся за недоброе ремесло, молодой человек, отвечал стоявший ближе к нему незнакомец.

-- И должен знать кому болтать свои глупости, сказал другой, еще суровее, - турский синдик не привык, чтобы шатающиеся иностранцы так говорили с ним.

Квентин был так удивлен, что простой и вежливый вопрос его мог обидеть двух таких почтенных особ, что забыл даже разсердиться на жесткость их ответа. С недоумением смотрел он, как они торопливо удалялись и оглядывались по временам назад, как бы желая поскорее уйти от него.

мэтр-Пьеров. Но ни один из них не походил по описанию на того, кого искал Дорвард. Крестьяне вообразили, что молодой человек нагло издевается над ними и грозились побить его. Но старший, имевший влияние на остальных, остановил их.

-- Разве вы не видите по его выговору и дурацкому колпаку, сказал он, - что это один из тех заморских шарлатанов, которых иные называют колдунами, другие фокусниками или еще как нибудь в роде этого. Кто знает, какую штуку он может с нами съиграть? Я слышал об одном, который, заплатив лиард за позволение наесться досыта винограду в саду одного бедного человека, съел, не разстегнувши ни одной пуговицы, столько, что можно было бы нагрузить целый воз. Оставьте его в покое и пойдем каждый своей дорогой. А ты, друг, чтобы не случилось чего хуже, ступай-ка с миром, во имя Бога, пресвятой богородицы Мармутье и святого Мартина турского, и не приставай к нам с своим мэтр-Пьером - может статься у вас так зовут чорта.

Находя противную партию слишком сильною, шотландец решился благоразумно отступить, не отвечая; но крестьяне, с ужасом отшатнувшиеся от него при славах о колдовстве и о такой способности к пожиранию винограда, ободрились, когда он был уже довольно далеко; они начали кричать, ругаться и на Квентина посыпался целый град камней, которые однако не могли уже сделать ему вреда. Продолжая свою прогулку, он начал думать, что действительно находится под влиянием каких-то чар или, что турские крестьяне самый грубый, глупый и негостеприимный народ во всей Франции. Следующее приключение почти убедило его в этом.

На небольшом возвышении, на берегу быстрого и красивого Шера прямо на пути Дорварда росли, отдельно образуя целую группу, два или три каштановые дерева. В нескольких шагах от них, целая толпа крестьян стояла неподвижно, устремив глаза на ближайшее дерево. - Размышления юности редко бывают так глубоки, чтобы не уступить первому побуждению любопытства также легко, как легко разступается гладкая поверхность воды от случайно упавшого на нее камня. Квентин удвоил шаги и пришел к месту во-время, чтобы увидать страшную картину, привлекавшую внимание крестьян. На ветвях каштана висел человек в предсмертных судорогах.

-- Что же вы не перережете веревки? спросил шотландец, рука которого была также скора на помощь в несчастий другого, как на месть за личное оскорбление.

Один из крестьян, на котором не было лица от страха, обратился к молодому человеку и указал на знак, вырезанный на коре дерева. Знак имел такое же грубое сходство с лилией, какое, в Англии, имеют некоторые таинственные, хорошо знакомые сборщикам податей, царапины, с широкой стрелой {Broad arrow. Так называются в Англия начальные буквы H. M. (Нis Majesty, его величество), которые пишутся на предметах, назначенных для употребления короля или для казны.}. Не понимая значения этого знака и не обращая на него внимания, Дорвард с быстротою тигра взобрался на дерево, вынул из кармана свой верный нож, неизбежный спутник каждого горца и охотника, и вмиг перерезал веревку, крикнув стоявшим внизу, чтобы они поддержали тело. Но крестьяне не приняли участия в его человечном поступке. Они не только не оказали ему помощи, а были, казалось, поражены его смелостью и все мгновенно разбежались, как бы опасаясь, что самое присутствие их может послужить обвинением в соучастии.

Никем не поддержанное, тело тяжело упало на землю. Соскочив с дерева, Квентин к прискорбию увидел, что в повешанном угасла последняя искра жизни. Он однако не отказался от дальнейших попыток. Сняв петлю с шеи несчастного, он разстегнул его верхнее платье, спрыснул водою лице и прибег к помощи всех средств, обыкновенно употребляемых для того, чтобы привести в чувство.

Пока шотландец занимался этим добрым делом, вдруг дикие возгласы, на незнакомом ему языке, раздались вокруг него. Он не успел оглянуться, как его обступило несколько мущин и женщин странной наружности; в одно мгновение они схватили его за обе руки, и нож сверкнул у его горла. - Бледный раб эблиса! сказал один из них на ломаном французском языке, - ты, кажется, обираешь того, кого убил? Но ты в наших руках и поплатишься.

При этих словах, со всех сторон заблистали ножи. Безобразные и суровые лица людей, окруживших молодого человека, напоминали волков, готовых броситься на свою добычу. Но храбрость и присутствие духа не изменили ему. - Что вы говорите, друзья, сказал он. - Если это тело вашего друга, я снял его с дерева из сострадания. Постарайтесь лучше привести его в чувство, чем обижать невинного чужестранца, который хотел спасти вашего товарища.

Между тем женщины, обступив мертвое тело, старались возвратить его к жизни теми же средствами, какие уже употреблял Дорвард. Но, убедившись в их безполезности, оне принялись выражать свое горе по восточному обычаю, начали громко выть и рвать свои длинные, черные волосы. Мущины рвали на себе одежду, и посыпали головы прахом. Они так увлеклись исполнением своих обрядов, что не обращали более внимания на Дорварда, признав его вероятно невинным. С его стороны было бы конечно разсудительнее оставить этих дикарей, с их горем, но он с детства привык презирать опасности; к тому же, юношеское любопытство его было сильно возбуждено.

На мущинах и женщинах этой пестрой толпы были тюрбаны и шапки, гораздо больше похожия на его ток, чем на шляпы, которые тогда носились во Франции. У некоторых из мущин были черные курчавые бороды, а цвет лица у всех казался почти таким же черным, как у африканцев. На двух, трех по видимому начальниках, развивались яркие разноцветные шарфы, а в ушах и на шее висели разные серебряные украшения. Руки и ноги у всех были голы; вообще вся шайка была оборвана и грязна. Дорвард не заметил у них другого оружия, кроме длинных ножей, которыми они ему угрожали. Только один, чрезвычайно подвижной молодой человек, часто хватался за рукоять кривой мавританской сабли и превосходил всю шайку необузданными изъявлениями своего горя, к которым примешивались угрозы.

Безпорядочная и воющая толпа так отличалась от всего, когда либо виденного Дорвардом, что он готов был принять ее за неверных собак саррацин, которые во всех читанных или слышанных им рассказах выставлялись противниками благородных рыцарей и христианских государей. Он уже собирался удалиться, как вдруг послышался конский топот и на мнимых саррацин, поднявших на плечи тело своего товарища, напал отряд французских солдат.

При этом внезапном появлении, мерное завывание превратилось в порывистые крики ужаса. Тело, в одно мгновение, очутилось на земле, а люди, его окружавшие, выказали удивительную ловкость, разбегаясь во все стороны и укрываясь между лошадьми от направленных на них ударов копий. - Бейте окаянных, вяжите разбойников, как диких зверей колите их, как волков! кричали нападающие; за криками последовали удары. Но такова была ловкость беглецов, что всадники, которым неблагоприятствовала местность, покрытая кустарниками, успели схватить только двух из них, в том числе и молодого человека с мечем, оказывавшого сначала некоторое сопротивление.

Квентин, которого судьба как бы избрала в это время предметом своих преследований, был также схвачен солдатами. Не смотря на все его оправдания, ему связали руки веревкой. Быстрота, с какой это было сделано, доказывала, что люди эти далеко не новички в полицейских расправах. Взглянув с безпокойством на предводителя всадников, от которого он ждал освобождения, Квентин не знал радоваться ему или нет, узнав в нем молчаливого и мрачного товарища мэтр-Пьера. Правда, в каком бы преступлении не обвиняли незнакомцев, этому человеку могло быть известно из утренней истории, что Дорвард не имел с ними никаких сношений. Но трудно было решить, захочет ли этот суровый человек быть для него благосклонным судьей и безпристрастным свидетелем. Квентин сомневался, поправит ли он дело, обратившись к нему.

Но колебаться было некогда, - Труазешель и петит'Андре, сказал угрюмый предводитель; двум из своих подчиненных, - деревья стоят тут очень кстати. Я докажу этим неверным мошенникам и чародеям, что значит шутить с королевским правосудием, когда оно осудило одного из их проклятого племени. Слезайте ребята и принимайтесь живее за дело!

В одно мгновение Труазешель и петит'Андре очутились на ногах и Квентин заметил, что у каждого из них к седлу было прицеплено по связке, или по две, веревок. Когда они их распустили, то оказалось, что на каждой веревке была петля и роковой узел, совсем приспособленные к делу.

У Дорварда кровь застыла в жилах, когда он увидел, что одна из трех распущенных веревок предназначалась для него. Он обратился к начальнику, напомнил ему об утренней встрече, о правах свободного шотландца в союзном государстве и отрекался от всякого знакомства с пойманными злодеями.

Человек, к которому отнесся Дорвард, едва удостоил его взглядом. Все старания молодого шотландца напомнить ему о их прежнем знакомстве остались без всякого успеха. Он только обратился к двум крестьянам, подошедшим из любопытства или для того, чтобы сделать показание против пойманных, и спросил отрывисто: - Был этот молодец с бродягами?

-- Был, господин превот, отвечал один из них, - он первый подоспел и осмелился перерезать веревку, на которой, по приказанию его величества, был, как мы ему говорили, справедливо повешен этот негодяй.

-- Батюшка, сказал стоящий тут мальчик, - ведь тот бусурман был черный, а этот белый; у того были короткие курчавые волосы, а у этого длинные светлые локоны.

-- Эх, дитя, ты пожалуй еще скажешь, что на том было зеленое платье, а на этом серая куртка. Но его милость, г-н превот, знает, что они также легко меняют кожу, как и платье. Я уверен, что это тот самый.

-- Довольно того, что он пошел против королевского правосудия, пытаясь спасти казненного изменника, сказал превот.

-- Труазешель, петит'Андрб, делайте ваше дело!

-- Остановитесь, господин.... вскричал юноша, в смертельном отчаянии, - выслушайте меня. Не дайте погибнуть невинному. Кровь моя взыщется на вас моими соотечественниками в этой жизни, а в будущей, вы ответите за нее пред судом Божиим.

-- Я отвечу за свои дела и здесь и там, равнодушно отвечал превот и сделал левой рукою знак исполнителям своей воли. Потом с улыбкой торжествующей злобы дотронулся указательным пальцем до своей правой руки, которая была подвязана вероятно вследствие удара, нанесенного ему в то утро Дорвардом.

-- Подлец, мстительный негодяй! вскричал Квентин, догадавшись, что личное мщение было единственной причиной жестокости этого человека, и что напрасно было ждать от него помилования.

-- Бедняжка бредит от страха, заметил превот, - скажи ему что нибудь успокоительное, Труазешель, прежде, чем отправишь на тот свет. Ты драгоценный человек в тех случаях, когда нельзя достать духовника. Удели ему минутку утешения и оканчивай скорее свое дело. Я буду продолжать объезд. За мной, товарищи!

Превот уехал в сопровождении своей команды, оставив двух или трех людей на помощь палачам. Несчастный юноша бросил ему вслед омраченный отчаянием взгляд, и с последним звуком лошадиных копыт угас в его душе последний луч надежды на спасение. В мучительном безпокойстве он посмотрел вокруг себя и не мог не удивиться стоическому равнодушию своих товарищей. Сначала ими видимо овладел страх и они употребляли все усилия, чтоб освободиться, но теперь, видя, что смерть неизбежна, они ожидали ее с невозмутимым спокойствием. Роковое ожидание придавало может быть еще большую желтизну их смуглым лицам, не изменяя однако их спокойного выражения и не смягчая упорной гордости взгляда. Их можно было сравнить с лисицами, которые, истощив для своего спасения весь запас хитрости, умирают безгласно и с затаенной злобой, тогда как волки и медведи, охота на которых гораздо опаснее, не выказывают ничего подобного.

Они нимало не смутились, видя, что палачи принимаются за дело скорей, чем требовал их начальник. Последние, торопились вероятно от того, что, вследствие долгой привычки, испытывали некоторое удовольствие при исполнении своей ужасной обязанности.

Мы остановимся на минуту, чтоб описать этих людей, потому что при господстве тирании одного лица или целого народа, личность палача приобретает особенную важность.

Эти два исполнителя приговоров были существенно различны между собой по наружности и приемам. Людовик называл их Демокритом и Гераклитом, а начальник: - Jean qui pleure, el Jean qui rit.

Труазешель был высокий, худощавый, безобразный человек с особенно важным лицом. Он носил крупные четки на шее и набожно предлагал их несчастным, попадавшим в его руки. У него всегда было на готове два, три латинских текста о ничтожности и суете человеческой жизни, и если б можно было соединить его профессию с обязанностию священника, то он мог бы исполнять в одно и тоже время должность палача и духовника при тюрьме. Петит'-Андре, напротив, был веселый, полненький, деятельный человечек, исполнявший свою обязанность, как приятнейшую в мире. С жертвами своими он употреблял всегда очень мягкия, ласковые выражения, как будто питая к ним самые нежные чувства. Он называл их добрыми приятелями, милашками, куманьками, отцами родными, сообразно их возрасту и полу. И если Труазешель старался внушать им философский или религиозный взгляд на будущую жизнь, петит'-Андре почти всегда имел в запасе две, три шуточки, которыми старался доказать осужденным, что покидаемая ими жизнь так смешна и ничтожна, что не стоить и жалеть о ней.

Не знаю, как и почему, но эти две почтенные личности, не смотря на их разнообразные дорования, весьма редкия в их профессии, были оба предметом ненависти, какой никогда еще не внушали подобные им существа. Для тех, кто их знал, вопрос состоял только в том который из них отвратительнее - серьозный и патетический Труазешель, или живой и забавный петит'Андре; достоверно только то, что им в обоих случаях принадлежала пальма первенства перед всеми палачами Франции, за исключением, может быть, их начальника Тристана-пустынника и его властелина, Людовика XI.

Не следует предполагать, что подобные размышления рождались в голове Квентина. Жизнь, смерть, время, вечность, мелькали перед глазами его, как тяжелое, подавляющее зрелище, перед которым изнемогает слабая человеческая природа, вопреки всем усилиям гордости поддержать ее. Он обратился к Богу своих предков, и воображению его представилась маленькая часовня без крыши, где покоились остатки почти всех его близких.

"Наследственные враги наши вырыли моим родственникам могилы на родине", подумал он, "а я, как отлученный, сделаюсь добычей ворон и коршунов чужой земли". Слезы невольно брызнули у него из глаз. Труазешель, тронув его за плечо, поздравил с благочестивым настроением и торжественно произнес: beali qui in Domino moriunler, прибавив, что душа должна быть счастлива, что покидает тело, когда на глазах слезы.

Петит'Андре ударил его по другому плечу и сказал: - ободрись, дитя мое, если уж приходится плясать, так начинай веселей; инструменты все настроены, добавил он, стягивая узел, чтобы придать шутке своей надлежащую остроту. Когда юноша уныло взглянул сперва на одного, потом на другого, они выразились яснее, уговаривая его подойти к роковому дереву и не терять бодрости, потому что все кончится в одно мгновение.

В таком отчаянном положении юноша бросил растерянный взгляд вокруг себя. - Не найдется ли здесь доброго христианина, сказал он, - который бы передал Людовику Лесли, стрелку шотландской гвардии, по прозванью Баляфрёе что племянник его безсовестно умерщвлен. Слова эти были сказаны кстати, потому что один из стрелков шотландской гвардии, привлеченный приготовлениями казни, остановился неподалеку, с двумя или тремя прохожими, посмотреть на происходившее. - Что вы делаете? сказал он палачам, - берегитесь, если этот молодой человек шотландец, я не позволю вам так обращаться с ним.

-- Чем короче представление, тем лучше, сказал петит'Андре, схватив его за другую.

Но Квентин, услыхав слова ободрения, собрался с силами, оттолкнул от себя обоих исполнителей закона, и со связанными руками подбежал к шотландскому стрелку. - Заступись, земляк, сказал он на родном языке, - ради Шотландии и св. Андрея! Я невинен и Бог тебя накажет, если не постоишь за меня.

-- Клянусь св. Андреем! чтоб достать тебя, им придется перешагнуть через меня, отвечал стрелок, обнажая мечь.

-- Обрежь веревки земляк, сказал Квентин, - я сам за себя постою.

Стрелок одним ударом меча перерезал их, и освобожденный пленник бросился на одного из солдат и вырвал у него алебарду. - Теперь, крикнул он, - попробуйте подойти.

Палачи начали перешептываться. - Поезжай за г. превотом, сказал Труазешель, - а я постараюсь их здесь задержать, если можно. Солдаты превотской стражи, к оружию!

Петит'Андре сел на лошадь и ускакал, а солдаты так поспешили исполнить приказание, что упустили двух других пленников. Может быть они и не желали удерживать их, потому что уже пресытились кровью подобных несчастных и утомились резней. Они оправдывались, говоря, что считали необходимым поспешить на помощь в Труазешбль. Зависть полицейской стражи к шотландским стрелкам была так сильна, что не редко подавала повод к неприязненным между ними столкновениям.

-- Мы на столько сильны, что можем дважды поколотить этих гордых шотландцев, если будет угодно вашей милости, сказал один из солдат. Но осторожный палач сделал ему знак, чтобы он замолчал и, обратясь к стрелку, вежливо сказал: - вмешательство ваше наносит великое оскорбление господину превоту, которому сам король предоставил отправление правосудия. Оно также очень несправедливо в отношении ко мне, потому что преступник законом отдан в мои руки. Да и молодому человеку вы не оказываете особенной услуги, потому что из пятидесяти случаев быть повешанным, которые ему могут представиться, вероятно ни один не застанет его в таком счастливом настроении, в каком он находился до вашего неуместного вмешательства.

-- Если молодой соотечественник мой, сказал шотландец, улыбаясь, - разделяет ваше мнение, то я оставляю его в ваших руках, не тратя лишних слов.

-- Нет, нет! ради самого неба, нет! вскричал Квентин, - лучше отрубите мне голову своим длинным мечем - такая смерть приличнее моему происхождению, чем смерть от руки такого подлеца.

-- Слышите, как он кощунствует, сказал исполнитель закона. - Увы! как скоро исчезают наши лучшия намерения! Минуту тому назад он был как нельзя лучше подготовлен к смерти, а теперь оскорбляет власти!

-- Скажите не наконец, спросил стрелок, - что сделал этот молодой человек?

-- Он осмелился, отвечал с некоторою важностью Труазешель, - спять тело преступника с дерева, на котором я собственноручно повесил его; дерево было отмечено королевской лилией.

-- Прибегая к нашему покровительству, отвечал Дорвард, - я скажу вам всю правду, как духовнику. Я увидел на дереве человека в предсмертных судорогах и обрезал веревку единственно из сострадания, нисколько не думая ни о лилиях, ни о левкоях и также мало желал оскорбить Французского короля, как отца нашего папу.

-- На кой чорт вам было возиться с этим мертвым телом? сказал стрелок. - Они, как грозды висят на деревьях по дороге, где прошел этот господин. В здешней стране вам будет не мало дела, если вы вздумаете подбирать их за всяким палачем. Но я не оставлю соотечественника, если могу помочь ему. Послушайте, господин исполнитель закона, вы видите, что это ошибка. Вам следовало бы сжалиться над таким молодым путешественником. В нашей стране он не привык видеть такой деятельной расправы, какая водится у вас и вашего господина.

-- Но не потому, чтобы там в ней не нуждались г-н стрелок, заметил возвратившийся петит'Андре. - Не робей, Труазешель, вот и г-н превот. Посмотрим, согласится ли он выпустить из рук дело, не окончив его.

-- В добрый час, сказал стрелок, - а вот подходят некоторые из наших товарищей.

их сам Баляфре. На этот раз Лесли не выказал к племяннику того равнодушия, за которое Квентин неоднократно упрекал его; едва увидел он своего товарища и Дорварда в оборонительном положении, как закричал: - спасибо Кеннингам! джентельмэны, товарищи, помогите! этот молодой человек - шотландский дворянин, мой племянник. Линдсэ, Гётри, Тайри, к оружию, ударим на них!

Обе стороны взялись за оружия. Хотя силы и не были равны, но не настолько все-таки, чтобы хорошо вооруженные шотландцы не могли надеяться на победу. Но превот, сомневаясь вероятно в исходе свалки или опасаясь сделать что нибудь неприятное королю, дал знак своим подчиненным воздержаться от всякого насилия и, обращаясь к Баляфре, стоявшему в главе противной партии, спросил ого, почему он, служа в королевской гвардии, сопротивляется исполнению казни преступника.

-- Я не согласен с этим, отвечал Баляфре, - кажется должна быть какая нибудь разница между казнью преступника и убийством моего собственного племянника.

-- Так, но нам, шотландцам, даны привилегии. Не правда ли товарищи?

привилегии!

-- Но примите во внимание мою обязанность, сказал превот.

-- Нам нечего с вами разсуждать, отвечал Кеннингам, - не вам нас судить: нас судит сам король или наш начальник, в отсутствие великого конетабля.

-- И никто не имеет права вешать нас, подхватил Линдсэ, - кроме Санди Вильсона, старого палача нашей дружины; это значило бы обокрасть Санди, самого честного из людей, когда либо затягивавших узел на веревке. Если мне когда нибудь придется идти на виселицу, я ни кому, кроме его, не позволю затянуть петли на своей шее.

-- Но послушайте, сказал Тристан, - этот молодец не принадлежит к вашей дружине и не может пользоваться тем, что вы называете вашими привилегиями.

-- Мы не допустим и спора об них, закричали все.

-- Да вы съума сошли господа, сказал Тристан, - никто не оспаривает ваших привилегий, но этот юноша не принадлежит к вам.

-- Он мой племянник, сказал Баляфре с торжествующим видом.

-- Но ведь, кажется, не стрелок королевской гвардии возразил Тристан-пустынник.

-- Не уступай, товарищ, шепнул Кеннингам Людовику Лесли, - скажите, что он завербован.

-- Вот отлично придумано, земляк, отвечал Лесли и, возвыся голос, поклялся, что утром еще завербовал своего родственника в число людей своей свиты.

Это объявление окончательно решило спор.

-- Хорошо господа, сказал Тристан, знавший почти болезненную боязнь короля, чтоб в гвардии его не возникло каких нибудь неудовольствий. - Вы знаете, как говорите, свои привилегии, и я не должен заводить ссор с королевской гвардией, если можно избежать их. Я доложу об этом деле самому королю. Но я должен заметить вам, что, поступив таким образом, я, может быть, уклоняюсь от строгого исполнения своих обязанностей.

-- Во первых, мы должны обратиться к нашему начальнику, лорду Крауфорду и внести имя молодого человека в наш список.

-- Но господа, достойные мои друзья и защитники, сказал Квентин, несколько нерешительно, - я еще сам не знаю поступать мне к вам или нет.

-- Так выбирай, что лучше, сказал дядя, - поступить к нам или быть повешанным. Потому что, хотя ты и племянник мне, но клянусь, я не вижу другого средства спасти тебя от виселицы.

Это доказательство было неопровержимо и заставило Квентина тотчас же согласиться на предложение, которое в ином случае показалось бы ему не совсем приятным. Но теперь, только что избавившись от петли, в буквальном смысле слова, он разумеется помирился бы и с менее утешительной будущностью.

-- Неужели же мне нельзя переночевать в гостиннице, где я сегодня завтракал, дядюшка, сказал юноша, желая, подобно всем рекрутам, выиграть еще одну свободную поч.

-- Пожалуй, племянничек, отвечал насмешливо дядя, - если хочешь доставить нам удовольствие вытащить тебя изо рва или из какой нибудь канавы, а то и из притока Луары; да еще зашьют тебя в мешок, чтоб удобнее было плавать - это очень легко может случиться. Превот, уезжая, улыбался глядя на нас, а это знак, что его надо опасаться.

-- Есть, чего опасаться! сказал Кеннингам. - Такая дичина, как мы, не скоро попадет в его сети. Но, по моему, тебе следовало бы рассказать всю эту историю чорту Оливье, который всегда быль расположен к шотландской гвардии. Он прежде Тристана увидит отца Людовика: завтра утром, он будет брить его.

-- Но послушайте, сказал Баляфре, - не годится идти к Оливеру с пустыми руками, а я гол, как береза зимой.

Если он согласится, то поверьте, день платы настанет для нас гораздо скорее.

-- А теперь в замок, сказал Баляфре, - дорогой, племянник разскажет нам, как это ему удалось навести на свой след Тристана, чтобы мы знали, что сказать лорду Крауфорду и Оливеру.