Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI.
Часть вторая.
Глава семнадцатая. Подстереженный шпион

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кентень Дюрвард, или Шотландец при дворе Людовика XI. Часть вторая. Глава семнадцатая. Подстереженный шпион (старая орфография)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
Подстереженный шпион.

По выходе из монастыря, Дюрвард приметил при лунном свете поспешное удаление Цыгана, бегущого через деревню с быстротою собаки, чующей арапник; а потом увидел, что он немного подале своротил на луг.

-- Товарищ мой бежит скоро, сказал Кентень сам себе, но ему надобно бежать еще скорее, чтоб уйти от быстрейших ног, когда-либо топтавших траву Глен-Улакина.

Сняв по счастию епанчу и вооружение, горный Шотландец мог показать быстроту, которой не было равной в его земле, и которая, не смотря на ускоренный бег Цыгана, должна была скоро соединить их.

Однакож не того хотелось Кентеню; ибо он желал более открыть его намерения, чем помешать им. Его более утвердило в стой мысли то, что Цыган продолжал бежать с равномерною скоростию, даже когда прошло первое стремление его побега; по етому казалось, что предмет его не просто означает человека, прогнанного почти в полночь, нечаянно, из хорошого убежища и который бы естественно должен только искать другого. Кентень последовал за ним, не быв примечен, ибо Цыган ни разу не оглянулся; но пройдя луг, остановился у ручья, которого берега обросли ольхами и ветлами, и затрубил в рог; однакожь осторожно и не. усиливая звука. Свист, раздавшийся невдалеке, тотчас отвечал ему.

-- Ето свидание, подумал Кентень; но как подойти и подслушать, что будет? Шум шагов моих и ветвей, которые надобно будет разводить, изменит мне, если не остерегусь. Однакожь, клянусь Св. Андреем, что я их подкараулю, как серп Глен-Ислы. Я докажу им, что не даром учился охоте. Они сошлись; двое, мне не выгодно, если меня приметят и если у них неприязненное в голове, чего по всему должно опасаться, остережемся, чтобы Графиня Изабелла не лишилась бедного друга своего. Что я говорю? Он бы не стоил етого названия, если бы не был готов сразиться за нее с дюжиной таких негодяев. Померившись мечем с Дюнуа, с лучшим Рыцарем во всей Франции, должен ли я бояться толпы стих бродяг? Полно! Осторожность и мужество; и с помощию Бога и Св. Андрея, они увидят, что я сильнее и хитрее их.

Решившись и пользуясь хитростию, к которой привык в лесной охоте, он вошел в ручей, которого воды, меняя глубину, то едва покрывали ему ступни, то доходили до колена и таким образом пошел тихо, закрытый древесными ветвями, сплетенными сводом над его головою; шум шагов его сливался с журчанием воды: (так часто мы сами прежде подкрадывались к гнезду чуткого ворона). Так непримеченный, подошел он довольно близко, чтобы слышать голоса двух людей, за которыми хотел наблюдать; но не различал слов. Случившись в ету минуту под величественной плакучей ивой, которой ветви падали на самую поверхность воды, он схватился за одну из крепчайших и собрав всю свою ловкость, силу и проворство поднялся без шуму на самую вершину дерева и сел на развилине главных ветвей, не боясь быть примеченным.

Тут он увидел, что Гайраддин говорил с одним из своих земляков^, но к крайнему своему неудовольствию уверился в тоже время, что он не понимает вовсе их языка. Они много смеялись; а как Гайраддин показал вид будто хочет убежать, а после потер себе плеча, то он и заключил, что предметом повествования были побои, полученные Цыганом до побега из монастыря.

Вдруг в некотором разстоянии послышался еще свист. Гайраддин отвечал на него, затрубив в рог, как по своем прибытии, и несколько минут спустя на сцену явилось новое лицо. Ето был человек высокой, крепкой, видом солдат и которого могучие члены составляли разительную противоположность с низким станом и худощавостию двух Цыган. Широкая перевязь, через плечо, поддерживала большую саблю. Его исподница, покрытая прорезами, из которых высовывались шелковые и тафтяные разноцветные прошвы, по крайней мере пятью стами застежками из лент была прикреплена к узкому камзолу из буйволовой кожи, на правом рукаве которого видна была серебреная бляха, с изображением кабаньей головы, что означало начальника, у коего он служил. Из под весьма маленькой и надетой на одно ухо шапки видны были густые курчавые волосы, осеняющие его широкое лицо и сливающиеся с бородою такой же ширины и почти четырех дюймов длины. В руке держал он длинное копье и весь наряд его показывал одного из тех Немецких смельчаков, известных под именем ландскнехтов, которые тогда составляли важную часть пехоты. Ети наемники были воины жестокие, помышлявшие только о грабеже; между ними ходила вздорная сказка, что одного копейщика не пустили на небо, за его пороки, и не приняли в ад за мятежной, сварливой и непокорный прав: и потому они вели себя, как люди, не помышляющие о небе и не боящиеся ада.

-- Доннер унд блитц! вскричал он подходя; за чем ты заставил меня потерять три ночи, ожидая тебя?

-- Я не мог прежде видеться с тобою, мейн гер, отвечал Гайраддин с покорностию. Молодой Шотландец, у которого глаза быстры, как у рыси, примечает за малейшими моими движениями. Он уже меня подозревает, а сели подозрения его оправдаются, то я погибший человек и он опять повезет етех женщин во Францию.

-- Вас генкер! сказал копейщик; нас трое, завтра нападем на них, отнимем женщин, да и только. Ты сказывал мне, что оба стража трусы, так вы с товарищем займитесь ими; а я, дер Тейфель!

-- Ето тебе будешь не так-то легко, сказал Цыган; кроме того, что драка не наше дело, етот молодец потягался с лучшим Французским Рыцарем и вышел с честью. Я своими глазами видел, что он плотно прижал Дюнуа.

-- Гавел унд штурмветтер! вскричал Немец; ты говоришь ето от трусости.

-- Я не трусливее тебя, меин гер; но еще повторяю, что драться не мое дело. Если ты останешься в засаде на условленном месте, то хорошо; если жь нет, то я безопасно провожу их во дворец Епископа; и Вильгельм Ла-Марк легко может их там отыскать, если он вполовину так силен, как хвастался за неделю.

Поц таузенд! Мы также сильны и еще сильнее. Но слышно, что Бургундец прислал ето копейщиков; так видишь ли, по пяти человек на копье выходит ровно пять сот; а в таком случае, дер Тейфель! они гораздо скорее захотят искать нас, нежели мы находить их, потому что у Епископа доброе войско, да, войско доброе.

-- Так оставайтесь при засаде у креста трех волхвов, или отказывайтесь от своего намерения.

-- Отказаться от намерения! отказаться увезти богатую наследницу в жены нашему благородному начальнику! Дер Тейфель! Я скорей полезу на приступ в ад! Мейне зееле! Мы все скоро сделаемся Принцами и Герцогами; будем иметь хороший погреб, кучу Французских денег, а может быть в придачу и молоденьких красавиц, когда Бородачу будет их довольно.

-- Стало засада у креста Трех волхвов остается в своей силе?

-- Мейн гот, разумеется. Поклянемся их привезти туда, и как оне слезут с лошадей и станут на колени перед крестом, что все делают, кроме таких поганых язычников, каков ты, мы нападем на них и женщины наши.

-- Очень хорошо, но я обещал взять ето дело на себя не иначе, как с условием, чтоб не трогали ни одного волоска на голове етого молодого человека. Если ты в этом поклянешься мне тремя волхвами, что в Кельне, я поклянусь тебе семью спящими верно помогать во всем прочем. А если ты не исполнишь своей клятвы, то заранее сказываю, что семь Спящих будут будить тебя семь ночей, с ряду, а на восьмую удушат и пожрут.

-- Но, доннер унд гагель!

-- Что тебе за нужда, честный Генрих? Иной любит резать людей, а другой спасать их шею. И так, поклянись мне, что ето не будет стоить ему ни жизни, ни малейшей раны, или я клянусь блестящими Альдебараном, что дело не пойдет далее. Клянись мне тремя Волхвами Кельнскими, ибо я знаю что ты не дорожить прочими клятвами.

-- Ты, право, забавен! сказал Немец. Ну изволь! я клянусь....

-- Постой, вскричал Гайраддин; на право кругом, храбрый копейщик, лицем к Востоку, чтобы три Волхва тебя услышали.

-- Но, продолжал он, чтобы дело было вернее, мне кажется не худо поставить несколько молодцов в лево от трактира, чтобы напасть на них, если вздумают там ехать.

-- Нет, отвечал Цыган, подумав немного; вид стих солдат может встревожить Намурской гарнизон и тогда будет сомнительное сражение, вместо верного успеха. При том же они поедут правым берегом Мааса, ибо я могу вести их как захочется, а этот горный Шотландец, не смотря на свою недоверчивость, во всем слушается меня и ни разу не спрашивал ни кого о дороге, по которой должно ехать. Правда, что я дан ему верным другом, человеком в котором ни кто не сомневался, не узнав его несколько.

-- Теперь, друг Гайраддин, сказал копейщик, я хочу предложишь тебе маленькой вопрос. А не понимаю, как вы с братом хвалитесь своим колдовством, звездочетством, а он не угадал, что будет повешен. Не странно ли ето?

-- Я скажу тебе, Генрих, возразил Цыган, что еслиб я знал, что у брата достанет глупости пересказывать Герцогу Бургундскому тайны Короля Людовика, то предсказал бы смерть его также верно, как хорошую погоду в Июле. У Людовика есть руки и уши при Бургундском дворе, а Герцог имеет нескольких советников, для которых звук Французского золота также приятен, как для тебя запах бутылки. Но прощай и непременно будь на условленном месте. Мне на разсвете должно ожидать моего Шотландца на лет стрелы от монастыря, иначе он будет подозревать меня в отлучке, не выгодной для их путешествия.

-- Ты сам просто раб вина и бутылки, сказал Цыган. Я удивляюсь, что жаждущие крови вверяют тебе исполнение насильстве, придуманных умнейшими головами. Кто хочет знать чужия мысли, или скрывать свои, тот не должен пить вина. Но: к чему учить тебя, вечно жаждущого, подобно пескам Аравийским. Прощай, возьми с собой товарища моего Туиско; если увидят, что он бродит около монастыря, то могут получить подозрения.

Тут знаменитые союзники разстались, поклявшись снова не пропускать свидания, назначенного у Креста трех волхвов.

Дюрвард провожал их глазами, пока, ушли из вида, потом слез с дерева. Сердце его билось при мысли, как близка была прекрасная Графиня сделаться жертвою такого изменнического заговора, которого может быть еще и нельзя, избегнуть. - Чтоб, возвращаясь в монастырь, не встретиться с Гайраддином, он сделал большой обход, подвергаясь дурным переправам.

Дорогой, он внимательно разсуждал, что делать. Слыша признание Гайраддина в измене, он тотчас было решился убить его по окончании совещания и по достаточном отдалении, товарищей; послышав попечения его о спасении своей жизни, почувствовал что ему тяжело будет наказать изменника, как следовало за такое предательство. И потому решился щадить жизнь его и даже если возможно иметь его по прежнему провожатым, но совсем предосторожностями, нужными для безопасности прекрасной Графини, которой поклялся посвятить жизнь свою.

для них опаснее, чем холодная и тиранская политика Короля в другой. Размыслив хорошенько, Дюрвард не мог, придумать ничего лучше, как избежать засады, избрав путем левой берег Мааса, для проезда в Литтих, где Графини, по первому своему начертанию останутся под покровительством добродетельного Епископа. Не льзя было сомневаться, что етот служитель церкви захочет им покровительствовать, а если получил в помощь ето воинов, то и будет иметь возможность. Во всяком случае, если опасности, которым подвергали его нападения Вильгельма Ла-Маркского и мятежи города Литтиха, сделаются неминуемыми, то он всегда может отослать несчастных Графинь в Германию, под приличным прикрытием.

Наконец, ибо какой человек оканчивал размышление, не обратившись на самого себя? Кентень подумал, что Король Людовик хладнокровно осуждая его на смерть, или пленение, освободил от всякой обязанности в отношении к Французскому престолу и он твердо решился более не служить ему. Верно Епископ Литтихской нуждался в воинах; а покровительством прекрасных Графинь, которые теперь, а особливо Графния Амелина, обращались с ним очень коротко, он мог получить от него какое нибудь начальство, или даже поручение проводишь Графинь Круа в место безопаснейшее, чем Литтих и его окрестности. Наконец, оне собирались, хотя как бы в шутку, вооружить вассалов Графини Изабеллы, что делали многие владельцы в ети смутные времена, и укрепить замок её, чтобы он мог противостать всякому нападению; оне шутя спрашивали его, хочет ли он быть их сенешалем и занимать ето опасное место; а как он принял предложение с усердием и поспешностию, то позволили ему поцеловать их руки в знак определения к стой почетной и доверенной должности. Ему показалось даже, что прелестная рука Графини Изабеллы дрожала, когда уста его прижимались к ней крепче и долее, чем позволяло обыкновение, и что в глазах и на лице её приметно было некоторое замешательство, когда она приняла свою руку. Чего не могло выдти из етого? и какой храбрый человек, в лета Кентеневы, не подчинил бы несколько своего решения таким размышлениям?

Решивши ето, ему надобно было размыслить о том, как поступить с неверным Цыганом. Он отверг первую мысль свою убить его в том же лесу, но взять другого проводника и отпустить его значило бы послать предателя в лагерь к Вильгельму Ла-Маркскому с известием о их путешествии. Он думал было вверишься настоятелю и просить его о задержании Цыгана, пока они успеют доехать до Литтиха, по размыслив, не посмел сделать такого предложения человеку, которого старость необходимо сделала робким, и который, почитая безопасность монастыря важнейшею своею обязанностию, трепетал при одном имени вепря Арденского.

Наконец он выбрал план, на который тем более мог надеяться, что исполнение зависело только от него; а себя чувствовал он способным на все для успеха своего-дела. С сердцем, исполненным смелости и твердости, хотя и не обманывая себя на щет опасностей своего положения, Кентень мог сравниться с человеком, несущим ношу, которой он чувствует всю тягость, не полагая однакож её выше сил обоих, етот план уже был готов в уме его, когда он подошел к монастырю.

Он тихо постучался в ворота, брат, поставленный настоятелям ждать его, отпер и сказав, что вся братия должна пробыть до света в церкви, умоляя Бога о прощении различных соблазнов, случившихся прошедшим вечером в обители, предложил Кентеню участвовать в их богоугодных занятиях; но платье молодого Шотландца было так вымочено, что он долгом почел отказаться от етого предложения и просил позволения сесть в кухне у огня, чтобы просушить платье до отъезда. При том же ему хотелось, чтобы Цыган при свидании не приметил в нем ничего, могущого подать подозрение о его ночном походе.

Цыгана с копейщиком.

Монах, часто посылаемый по делам вне монастыря, лучше всей братии мог отвечать на вопросы Кентеня об етом предмете, но прибавил, что как добрые молельщицы, дамы, которых он провожал, должны ехать правым берегом Мааса для поклонения Кресту трех Волхвов поставленному на месте где Святые мощи Гаспара, Мельхиора и Бальтазара останавливались во время пренесения своего в Кельн и творили многия чудеса..

Кентень отвечал ему, что ете набожные дамы решились с, величайшею точностию посещать все святые места своего путешествия и верно поклонятся Кресту, трех Волхвов, едучи в Кельн или возвращаясь оттуда, но слышали что опасно ехать правым берегом Мааса, ибо по нем, разъезжают воины жестокого Вильгельма Ла-Марка.

-- Избави Бог, вскричал брат Франциск, если вепрь Арденский опять заложил свою берлогу так близко от нас! Впрочем, если ето и правда, то река Маас довольно широка и может служишь порядочною стеною между им и нами.

Не смотря на последнее замечание, Кетнень решился по возможности не подвергать опасности Графинь Круа. Однакож дал обет сам сходить на поклонение трем Волхвам в Кельн, если ети угодники позволят ему счастливо проводить своих дам до места.

Чтобы придать этому обету как можно более торжественности, он попросил брата Франциска проводить себя в одну из боковых часовен монастыря, и там, преклонив колена с искренним благоговением, подтвердил клятву, мысленно им произнесенную. Голоса монахов, певших на крылосе, торжественное время, в которое совершал он етот священный обряд, слабое мерцание, разливаемое одною лампадою в етом небольшом готическом здании, все способствовало-привести Дюрварда в то положение, когда душа скорее всего признает слабость человеческую и ищет той помощи и того сверхъестественного покровительства, которое все веры обещают только раскаянию о прошедшем и твердой решимости на исправление в. будущем. Моления Кентеня были искренния и потому не смеем думать, чтоб оне могли быть отвергнуты-единым, истинным Богом, взирающим на сокровеннейшее помышлений наших.

Поручив себя, а вместе и несчастных спутниц своих покровительству угодников и заступлению Промысла, Кентень посвятил остаток ночи отдохновению; теплота и искренность его благочестия показались доброму брату весьма назидательными.

Конец второй части.