Чувственное путешествие Стерна во Францию.
Часть вторая

Глав.

I. Горничная девушка

II. Паспорт

III. Скворец

IV. Невольник

Ѵ. Анекдоты

VI. Прошение

VII. Сахарные пирожки

VIII. Шпага

IX. Способ называться

X. Время провождение

XI. Отступление

XII. Характер

XIII. Искушение

XIV. Il ny foit qui mal y pense

XV. Тайна

XVII. Загадка

XVIII. Воскресенье

XIX. Непредвидимое упражнение

XX. Другой отрывок

XXI. Букет цветов

XXII. Действие благотворения

XXIII. Отгадка

XXIV. Опыт

ХХѴ. Юлия

XXVI. Продолжение о Юлии

XXVIII. Раставание

XXVIII. Похвала чувствительности

XXIX. Ужин и благодарения

XXX. Следствие осторожности

Идучи назад зашол я в книжную лавку, чтоб купить полное его сочинение.

Книгопродавец сказал мне, что хотя у него и много есть Шекспировых творений, но полного собрания нет. - А это что? спросил я увидев на. прилавке целой экземпляр.--

Это чужия книги, отвечал он: Граф В* сего дня по утру прислал их ко мне отдать переплет. Что он будет с ними делать? Не уже ли Граф В* читает Шекспира? - О сударь! перервал книгопродавец: он преумной человек!... Он очень любит Английския книги, а Англичан и того больше. --

Вы так вежливы, продолжал я, что заставите всякого Англичанина из благодарности, купить у вас на несколько луидоров.

Книгопродавец поклонился, и только хотел что то говорить, как вдруг вошла в лавку девушка - лет около двадцати, очень порядочно одетая. Взглянув на нее, не знаю по чему-то можно было догадываться, что она жила в услужении у какой нибудь модной богомолки. - Пожалуйте мне книгу: заблуждение сердца и разума, сказала она. Книгопродавец ей подал, а девушка вынув из кармана маленькой атласной зеленой кошелек, здернутый такого же цвета снурком - раздернула и с нежностию без жеманства, опустила туда два пальчика, достала деньги и заплатила. Ничто не могло меня тогда удержать в лавке - я полетел за нею.

На что тебе моя милая? спросил я ее: заблуждение сердца? Не ужели ты знаешь, что такое заблуждение сердца? Может быть тебе истолковала это любовь?... Или какой нибудь не верной пастушок дал тебе об этом понятие? --

Боже меня сохрани! отвечала она. - Верю милая, верю. Ты имеешь не испорченное сердце, и жалко будет, когда оно попадет в заблуждение. Это такое неоцененное богатство, которое украсит тебя несравненно лучше, нежели все жемчуги и алмазы.

Девушка держала кошелек за снурочик и слушала меня очень внимательно. - Кошелек твой не с лишком тяжел, сказал я, взяв его у ней; но что до этого! если будешь ты также добродетельна, как прекрасна, то Бог наполнит его. У меня в руках было пять или шесть ефимков, которые вынул было на покупку Шексггира; один из них положил я в ее кошелек, и задернув его снурком, отдал ей.

Она поблагодарила меня ласковым поклоном. Я понял его; он означал скромное, сердечное излияние благодарности, в котором всего более участвовало сердце. В таковых случаях оно всегда производит подобные движения. Никогда и ни одной женщине не давал я денег с таким большим удовольствием.

Вез этой безделицы милая! незначили бы для тебя ничего мои советы. Но когда взглянешь ты на ефимок, то и вспомнишь об них. Не променивай его на, ленты, душенька! --

Ах сударь! уверяю вас, ефимок ваш всегда будет при мне; я спрячю его как можно дальше.

Какой бы ни был тайной разговор между мужчины и женщины, но как скоро он, основывается на добродетельных правилах, то не токмо он, но и самые тайные их беседы, не могут быть подозрительны. Уже смеркалось, и нам надобно было итти в одну сторону, по чему мы - без всякого стыда пошли вместе по набережной.

При выходе из лавки, девушка опять мне поклонилас; мы не успели отойти двадцати шагов, как она подумав, что оказанные ею благодарность не соразмерна моему одолжению, остановилась и - еще стала благодарить меня.

Это ничто иное, сказал я: как одна не большая дань добродетели... Впрочем я бы крайне огорчился, еслибы доброе твое сердце, не соответствовало моей надежде. Но нет, моя милая! невинность написана на лице твоем, и горе тому злодею, который захочет на нее покуситься!

Девушка, казалось, чувствительно была тронута моими словами. Она тяжко вздохнула. Я не захотел спрашивать у ней о причине вздоха. Мы молчали до того места, где поворачивают в улицу и у которого мы должны были разстаться.

Не эта ли дорога, моя милая, спросил я: к Моденскому трактиру? Эта, сударь! но можно пройти и по сенной улице. Так я пойду по сенной, и для того что мне будет веселее, и для того, чтоб долее итти с тобою.

Как бы мне хотелось, чтоб Моденской трактир был в приходе Петра и Павла. - Не потому ли, миленькая, что ты живешь там? - Точно так сударь: я горничная девушка Госпожи Р*. - Как! это верно та самая, к которой поручено мне отнести письмо из Амиеня! - Она подтвердила мою догадку, сказав, что Госпожа Р*, давно уже ждет к себе какого то иностранца. - Так зделай же одолжение, моя милая, скажи своей барыне, что ты этою иностранца нашла; поклонись от меня, и доложи, что завтре по утру я буду иметь честь быть у ней.

Это сказано уже было на конце Гвенегодской улицы. Мы остановились; девушка захотела спрятать книги свои в карман, и я - помог ей в том.

Как приятно чувствовать взаимную нежность, соединяющую наши стремления!

Мы пошли опять... и не отошед трех шагов, она взяла меня за руку. Мне и самому хотелось этого, но она предупредила меня, и с таким не принужденным простодушием, которое ясно показывало, что ей никак не приходило в голову, что она меня еще первый раз видит.

В эту самую минуту, я живо почувствовал, как называют, влияние кровной связи. Я смотрел на нее пристально, как бы думал найти в ней, какие нибудь семейственные сходства... Не связаны ли мы все, воображал я, не разрывными узлами родства?

Выходя из сенной улицы, и остановился, чтоб проститься с девушкою. Она еще поблагодарила за учтивость мою и за сотоварищество. Не легко было нам разставаться. Мы прощались дважды. Разставанье наше было так дружественно, что мне кажется, в другом бы случае, заключил его самым пламенным, священным поцелуем.

Но в Париже мужчина с женщиною ни когда не целуются - явно.

Я лучше зделал. Я молил Бога о её благополучии.

читателю. Я пропустил это там, где требовал порядок - не от того, чтобы забыл, но потому, что считал лучше упомянут здесь.

Я выехал из Лондона так поспешно, что и не вспомнил о раздоре Англии с Франциею. Уже приехал я с Дувр, и видел помощию очков моих, возвышающияся горы за Булоном; а мысль о войне, также и о том, что без паспорта не льзя путешествовать по Франции, не приходила мне в голову. Если пройти одну улицу и воротиться домой с прежним умом, но и то для меня черезвычайно несносно; а не только чтоб отъехав так далеко, приехав без всякого успеха в Лондон, и тогда особливо, как путешествие мое имело единственною целию, приобретение различных познаний. Мне сказали, что Граф Г* нанял пакетбот. Он стоял в одном со мною трактире, и не много мне был знаком. Я пошел к нему просить, чтоб он зделал милость, принял меня в свою свиту. Он согласился без дальних отговорок, с тем однакожь, что повезет меня не далее Кале, потому что оттуда ему надобно ехать в Брюксель. - По приезде в этот город, сказал он мне: вы можете без всякой опасности проехать в Париж; а там найдете каких нибудь приятелей, которые за вас поручатся. - Там то Ваше Сиятельетво! отвечал я: конечно избавлю себя от хлопот. - Я с ним поехал, и забыл думать о паспорте.

Но когда Лафлер сказал мне о посещении полицейского офицера, то не мудрено мне было отгадать за чем он приходил. В это самое время и хозяин вошед в мою комнату объявил о том же, прибавя: что офицер требовал непременно паспорт. Я надеюсь, сказал хозяин, что паспорт верно с вами. - Со мною? отвечал я; по чести у меня нет никакова.--

У вас нет паспорта? вскричал хозяин, отпрыгнув от меня шага на три, как от зараженного моровою язвою. На против того Лафлер подошел ко мне по ближе с таким чувствованием, с каким подходит благородная душа к нещастному на помощь. Доброй Лафлер совершенно приобрел мое сердце. Один этот поступок доказал его ко мне расположение больше, нежели в целые семь лет услуга его, моглабы меня в том уверить. Я увидел, что мне во всем можно положиться на его праводушие и привязанность.

Милорд!... сказал хозяин: но опомнившись переменил тон... Если у вас нет сударь паспорта, продолжал он, то без сомнения есть в Париже друзья, которые могут вам его исходатайствоват! - У меня нет на одного друга в Париже, отвечал я равнодушно. - Ну так вас посадят в Бастилию, или по крайней мере в Шатлет. - О! я этого не боюсь: Король Французской Государь милостивой. - Ваша правда, но совсем тем, это ни мало не остановит отослать вас завтре же по утру в Бастилию. - Как завтре? перервал я: не на целой ли месяц нанял я у тебя квартеру? и хотяб сам Король мне приказал, я не выеду из ней прежде срока...

Что вы это говорите сударь?.. шепнул мне на ухо Лафлер: как можно не послушаться Короля?

Право надобно признатъся, сказал хозяин; что господа Англичане удивительные люди! и проворчав что то еще, ушол.

Я нарочно говорил с хозяином так смело; иначе я бы мог огорчить Лафлера. Во время ужина я притворился быть отменно веселым, и занимался совсем о посторонних материях. Париж и комическая опера, были для меня бесконечным разговором. Я не знал что Лафлер был в театре, и провожал меня до книжной лавки. Он неспускал с меня глаз и тогда, как я идучи с молодою девушкою по набережной разговаривал с нею. Это то и по препятствовало ему итти далее со мною. Лафлер воротился домой по самой ближней дороге, и поэтому успел до моего прихода узнать о полицейских требованиях.

Лишь только он прибрал со стола, как послал я его ужинать; а оставшись один стал, думать гораздо поосновательнее о моем положении.

Вот здесь то, мой милой друг! надобно тебе описать разговор, которой я с тобою имел, почти с самого моего отъезда.

Ты знаешь что я столькоже запасся деньгами, сколько и разсуждением. Помнишь, ты спросил: сколько их у меня? - Я показал тебе кошелек мой.... Ах, любезной Йорик! как можно с такою безделицею пускаться в толь дальний путь?... Бога Ради возьми у меня в запас несколько гиней. - У меня своих много. - Божусь тебе, что мало. Я лучше тебя знаю то место, куда ты едешь. - Может статься мало для другова, но для меня право довольно. Я и трех дней не проживу в Париже, чтоб чего нибудь не напроказить, за что посадят меня в Бастилию, где месяц или два пробуду на всем казенном содержании. - О! виноват, я и забыл об этом прибежище; сказал он мне весьма сухо.

Вот мой друг! шутки мои чуть ли не збываются на самом деле!

От дурачества ли или неуважения, от Филозофии ли или упрямства, а может - и по какой другой причине, которой я сам не понимаю, я не думал о Бастилии иначе, как думал о ней при своем отъезде.

Бастилия!... одно имя ее страшно! пускай говорят о ней что хотят... Но Бастилия ничто ничто иное как башня; а башня есть дом, из которого только нельзя вытти. Hе есть ли это еще милость Божия, для страждущих подагрою? Что за беда и здоровому?... С девятью франками на день, с пером, чернилами, бумагою и - терпением, можно месяц или полтора просидеть безвыходно дома. Чего бояться, когда не зделал ни какого преступления? Гораздо осторожнее и умнее после будет. Желательно чтоб все нескромные подались туда по чаще. Это наказание послужило бы им исправлением и собственною их выгодою.

Наполнив голову мою таковыми разсуждениями, и восхищаясь ими вышел я на двор освежиться воздухом. Ненавистны мне мрачные картины! сказал я сам себе; не хочу знать той меланхолической науки, которая учит изображать бедствия жизни черными красками! воображение представя предметы разуму, гораздо обширнейшими, нежели: каковы они в самом деле, наводит ему ужас. Отними все излишнее, и нечего будет бояться. Однакож, продолжал я: Бастилия не так то приятна... Но отломай у ней башни, заровняй рвы, отвори двери, вообрази ее себе убежищем неволи, где держит тебя одно только paзслабление тела, тогда - зло изчезнет в глазах твоих, и ты будешь его сносить без всякого роптания... Размышление мое с самим собою, становилось час от часу важнее, но было прервано голосом, которой жаловался что не может быть свободен.

Но едва возвратился назад, как тот же голос повторил теже самые слова два раза. Я взглянул к верху, и увидел скворца в маленькой клетке.... Я не могу быть свободен, кричал он: я не могу быть свободен.

Остановясь, посмотрел я на эту птицу со вниманием. Множество людей проходило в дверь, и скворец порхая в их сторону, таким же тоном жаловался: я не могу быть свободен!-- О! я помогу тебе, вскричал я: помогу быть тебе на свободе чегоб мне это ни стоило. Клетка висела дверками к стене, которые так крепко запутаны были проволокою, что не льзя было отворить иначе, как разломать ее... Я засунул в клетку обе руки.

Скворец перепрыгивал из стороны в сторону; продевал голову сквозь прутики, бил в них грудью... Боюсь, бедный мой пленник, сказал я ему: боюсь очень, удастся ли мне освободить тебя... - Нет! за кричал скворец: я не могу быть свободен: я не могу быть свободен.

Никогда сердце мое не было так растрогано:.. Во всю жизнь не встречалось со мною такого случая, которой бы произвел столь скорое и необычайное движение в душе моей. Хотя слова: не могу быть свободен, говорил скворец махинально, но так много они сближались к самой природе, что в одно мгновение все мое систематическое суждение о Бастилии, опрокинулось в верьх дном. С сердечным соболезнованием и - с другими уже мыслями, взошел я на лестницу.

Я был уже в моей комнате, но скворец не выходил у меня из головы. Облокотясь на стол, предался я различным суждениям; и будучи разположен к размышлению - дал свободу моему воображению...............

Оно представило мне невольника, заключенного в темнице. Я смотрел на него сквозь решетчатую дверь, смотрел - и пользуясь мраком света, который едва едва освещал его преисподнюю, старался я списать портрет с узника.

его было обезображено, бледно, изнурено болезнию... уже тридцать лет, как его кровь не освежалась восточным ветром; уже тридцать лет, не видал он ни солнца, ни луны; уже тридцать лет, не слыхал он сквозь, решетку, нежного голоса своих друзей, своих родственников.... А дети его!!!

Тут сердце мое замерло... Я отворотился от несчастного... но воображение не переставало меня мучить... Оно показывало невольника, сидящого на связке соломы; в самом заднем углу темницы.. Солома служила ему и постелею и стулом... Несчастный держал в одной руке календарь своего изобретения, зделанной из палочек, на которых разными знаками, замечал он горестные дни, проведенные им в ужасном заключении.... В другой руке - был у него ржавой гвоздь, которым в календаре своем, прибавлял и этот день, к числу прошедших... Я заслонял у него последний остаток света... Он взглянул томно на дверь... покачал головою и - опять принялся за пагубную свою работу; хотел положить палочку на кучу других, нагнулся - и цепи загремели в ушах моих... Глубокой вздох вырвался из груди его... Боже мой! вскричал я заливаясь слезами.... Я не могу, даже и вообразить этой страшной картины... Вскочил без памяти... Кликнул Лафлера, и приказал ему непременно завтре в девять часов утра нанять карету. Я поеду прямо, думал я: к Герцогу де Ш*.

Лафлер конечно бы совсем усердием меня раздел и положил в постель... Но я зная его чувствительность, не хотел дать ему заметит моего безпокойства, и сказал, что я сам разденусь и лягу.

В назначенный час я сел в карету. Лафлер стал назади, и я закричал кучеру, чтоб как можно скорее скакал к Версалю.

На дороге ничего со мною не встретилось такого, чего ищу я обыкновенно в путешествиях. Однакож, я бы мог зделать такоеже описание, как и другие, о Шальйоте, о Пасси, о Бономах, о Севах, о Вирофлае, и о многих местах, которые встречались мне на моем пути... Но мне лучше хотелось наполнить пустое место, сокращенною повестью о скворце. Таковых исторических сокращении будет много... Я их очень люблю.

Милорд Л... ожидал попутного ветра, чтоб переехать из Дувра в Кале... Слуга его, бродя по горам, поймал скворца, которой только что оперился. Он взял его к себе, кормил, воспитал его, и привез в Париж.

По приезде своем туда, купил он клетку, которая стоила ему двадцать четыре сольда. Господин его прожил в Париже пят месяцов, а как за ним не очень много было дела, то он в это время и научил скворца выговаривать четыре слова, за которые я столько обязан.

Когда Милорд поехал в Италию, то слуга отдал скворца и с клеткою хозяину. Не всякой мог понимать что говорил скворец, потому что он говорил на иностранном языке, и потому что никто не хотел его слушать. Лафлер посулил за него хозяину бутылку вина, и хозяин с охотою уступил ему скворца и с клеткою.

Я привез скворца с собою на его родину... Однажды Лорд А... услышав от меня о его истории, захотел иметь у себя, и я подарил ему скворца. Спустя несколько недель, он отдал его Лорду Б...; Лорд Б... подарил его Лорду В.... Слуга Лорда В... продал его за шилинг Лорду Г... а от Лорда Г... достался он Лорду Е... и так мой скворец ходил по Лордам до половины азбуки. Из чертогов вельмож перелетал он в обиталища простолюдимов, где также не имел он хорошого пристанища. Он был презираем в Лондоне, равно как и в Париже, и более от того, что одни старались ворваться, а другой старался вырваться. -- Вот до чего иногда доводит безумие, не так думать как другие...

Может быт, кто нибуд из читателей и слыхал о моем скворце... И если нечаянным образом он его увидит, то я прошу вспомнит, что эта птичка принадлежала мне... Теперь ее у меня нет - но она вырезана на гербе моем. Пусть господа герольды свернут моему скворцу голову, ежели осмелятся.

Когда я ищу чьего нибудь покровительства, то мне очень не нравится, чтоб тут же был и неприятель мой, который бы замечал мои поступки. А это то самое и заставляет меня искать всегда покровителя - в самом себе. Необходимость однакож принудила меня предстать к Герцогу Ш... Еслибы только можно было без этого обойтись, то конечно зделал бы: Я так, как зделал бы - и всякой другой бывши на моем месте.

Подъезжая к Версалии, я придумывал, как начать мне просит... Стану кланяться; приму покорный вид; понижу голос, и буду всячески подлаживать Герцогу, чтоб преклонить его на свою сторону. - Хорошо! хорошо! разсуждал я: на силу выдумал; это будет славно... Но размыслил, и мое славно, не так то вышло славно! это будет все тоже как бы стоить. Герцогу без мерки кафтан. - Глупенькой!.. продолжал я опомнясь: за чем тебе за ранее ломать голову? Не у себя ты должен учиться чем начат..... Ты, прежде взгляни на Герцога; всмотрись в него... Прочти на лице его расположение, и первое его слово, которое он тебе скажет, научит тебя всему. По этому ты и располагай разговором, который конечно ему будет не противен, тем более, что он сам подаст тебе ключь на каком тоне с ним говорить надобно.

А хотя бы и не так то случилось... Разве Герцог не такой же человек? Ежели мы на поле сражения, идем смело друг против друга, то можноль робет в кабинете министра, будучи с ним на едине? - Поверь мне Йорик, когда человек не имеет благородной смелости: то он погибает сам от себя бывает унижен, и заграждает себе собственной свой путь к благополучию... Покажись только к Герцогу с видом, что боишся Бастилии - будь уверен, что в тот же час, отправят тебя в Париж с надежными проводниками.

Чуть ли это не правда? сказал я сам себе: ну так я появлюсь к Герцогу с смелостию и со всевозможным равнодушием.

Ты опять говоришь вздор Йорик! благоразумие не терпит ни какой чрезвычайности... Оно всегда должно обладать своими страстьми. Прекрасно! вскричал я: ужь теперь то не собьюсь с прямой тропы.

Карета моя взъехала на двор, и когда остановилась у крыльца, то ясно видел я, что дорожной мой урок, с великим успехом действовал на мою душу. Я был так покоен как нельзя больше, и всходил по лестнице ни с тем робким духом, которым бывают объяты жертвы правосудия; ни с тем радостным и сердечным восхищением, которой оживотворял меня всегда, когда я летел видеть тебя моя милая Лизета!

Лишь только я вошел в зал, как в туж минуту, подошел ко мне какой то человек с важностию. Я незнаю право, дворецкой ли это был, или лакей; а может и какой нибудь подсекретарь Его Светлости. Он сказал мне, что Герцог занимается делами. - Каким же образом, сударь, можно мне видеть Его Светлость? Я иностранец; а что всего хуже по нынешним обстоятельствам: я Англичанин. - Он мне отвечал: что это не зделает излишняго в прозьбе моей затруднения. - Я отвесил ему небольшой поклон. Милостивый государь! я о важном деле намерен говорить с Герцогом. - Он посматривал на все стороны, как бы стараясь найти, кто бы мог доложить ко мне министру. - Я не намерен скрывать от вас, говорил я ему: нужда, о которой мне надобно объясниться с Герцогом, совсем не принадлежит до Его Светлости, а касается до одного только меня. - О! так это другое дело! - Нет, сударь! не другое; я уверен что Герцог выслушает меня благосклонно... Между тем просил я его сказать мне, когда могу видеть Его Светлость?

-- Через два часа; отвечал он.. - Множество карет стоявшия на дворе, подтверждали эту истину. - Чтож делать мне в эти два часа? Расхаживать из угла в угол по зале, не казалось мне приятным препровождением времяни... Я сошел в низ, и велел ехать в кадран-блио, ближайший трактир.

Но судьба всегда делает по своему - и редко случается, чтоб я попал в то место, куда задумал.

Я не проехал еще половину дороги, как со всем новое вошло мне в голову. Желая посмотреть город, приказал я кучеру вести меня по всем улицам. - Город не велик сказал я ему: мне кажется, что его очень скоро можно объехат. - Не велик сударь? Извините, он гораздо больше, нежели вы воображаете, и отменно хорошо выстроен. Большая часть Вельмож имеют здесь свои домы. - При сем слове вспомнил я о Графе Б... о котором книгопродавец на говорил мне много доброго... Для чего же не поехать мне к такому человеку, которой имеет толь великое уважение к Английским книгам и к самим Англичанам? Раскажу ему о ceбе, и может быть... Я в другой раз переменил свое намеpeние; а если счесть порядочно, то уже в третий. Мне захотелос побывать у госпожи Р... на Петропавловской улице, и более за тем, что я уже и уведомил ее о том, через горничную девушку. Не я располагаю обстоятельствами; обстоятельства располагают мною. Увидев на другой стороне человека, которой нес корзину, и как будто продавал что-то, послал я Лафлера, спросить у него, где живет Граф Б...

Лафлер прибежал ко мне от него с превеликим удивлением. - Знаетели сударь, кто продает эти сахарные пирожки? Кавалер Св: Людовика. - Какой вздор бредишь ты Лафлер! - Я не знаю сударь, вздор ли это или нет, но уверен только в том, что я своими глазами видел у него в петлице на ленточке крест, также хорошо, как и сахарные пирожки, которых еще довольно много у него в корзине.

и чем более в него всматривался, тем непонятнее представлялся он мне с своим крестом и корзиною. Разум мой был в недоумении и сердце билось очень сильно... Я вышел из кареты - и подошел к нему.

На кавалере был белый длинный фартук. Крест Св: Людовика висел по камзолу. Корзина с сахарными пирожками: покрыта была до половины салфеткою. В низу подослана другая; и все так чисто, так опрятно, что не возможно было, чтоб чего нибудь у него не купить.

Он не подходил ни к жому с своею корзиною; а остановясь на углу трактира дожидался когда кто к нему подойдет.

Кавалеру было около пятидесяти лет. Он имел вид скромной, но величавой. Я не удивлялся этому; и приподняв салфетку, взял один пирожок, прося его убедительно истолковать мне эту загадку.

В коротких словах он объяснил мне все. - Молодые свои лета, провел я в службе, говорил он: возвратясь из похода получил этот крест: а по окончании прошедшей войны, будучи отставлен от службы, не мог уже добиться места в нынешнюю компанию; и так остался я без друзей, без денег - с одним Kpecтом. - Он привел меня в жалость; но последними словами - приобрел мое почтение.

Король наш, Государь столько же доброй, как и правосудной, продолжал он: но в силах ли наградить весь свет, и облегчить участь всех несчастных? Я был в числе их... у меня есть жена, я ее люблю столькоже, как и любим ею. Она умеет делать конфекты, мы захотели употребить в пользу не большое это искуство: и мне кажется, что лучше продавать сахарные пирожки, нежели поджав руки сидеть голодными.

Порадуйтесь чувствительные; души! порадуйтесь судьбе бедного кавалера. Месяцев девять тому назад, добродетель его увенчалась наградою.

Кавалер обыкновенно стоял у дворцовой решетки, и был замечен многими проезжающими, которые имели такоеже любопытство как и я, и которым рассказывал он свою историю с тою же скромностию, с какою объяснял и мне. Наконец это дошло до Короля. Он вспомнил о нем, и зная что кавалер был весьма хороший Офицер и любим всем полком, пожаловал ему 1500 ливров, ежегодной пенсии.

Приятное благодеяние! не уже ли есть такие люди, которые не чувствуют цены твоей? Я никогда не мог рассказывать о истории кавалера без сердечных движений. --

Блажен народ, где Государь добродетелен!

Подобная история - случившаяся во время пребывания моего в Ренне - не менее меня трогала.

Мне не известны причины крайняго разорения фамилий де'Е... в Бретании; но знаю то, что Маркиз де Е... весьма долго боролся с несчастием. При всей своей крайности, он не переставал блистать остатками своих предков. Наконец дошел он до такого бедственного состояния, что едвали доставало ему на умеренную пищу. К томуж и два сына - которым должно было дать воспитание отличное, по роду и богатству - разстравляли душу отца, и тем более, что дети его обещали великую надежду. Военная служба казалась ему вернейшим способом к поправлению состояния его; но и это предприятие отложил он по тому, что не льзя было служить без особенных издержек сверьх жалованья. У него оставалось весьма небольшое имение, с которым надобно было вести жизнь самую бедную. Еще одно средство - торговлю следовало ему испытать.

Но промысл этот не казался ли гробом для его детей, которых честолюбивый и гордый Маркиз хотел видеть возвышенными? По счастию Бретания сохранила право свергать иго с такого предразсудка - и Маркиз им возпользовался. В то время, когда первейшие чиновники собрались в Ренне; Маркиз, сопровождаемый двумя сыновьями, вошел в залу собрания и старался с важностию защищать древния постановления Герцогства, которым хотя и редко пользовались, но совсем тем, не могло оно потерять своей силы. - Сказав это; Маркиз снял свою шпату. Возьмите ее, продолжал он; и будьте ее хранителями до того времяни, пока лучшая сутьба, доставит мне возможност взять ее обратно, и быть её достойным.

Президент принял шпагу, приказал положить ее тудаже, где хранилась родословная Маркиза, которой видя все дело окончанным - вышел вон.

На другой день отправился он со всем своим семейством в Мартинику. Двадцатилетнее неутомимое прилежание к торговле, и некоторые непредвидимые наследства от дальних родственников, доставили ему способ возстановить свое дворянство - и взять свою шпагу.

Маркиз поддерживая почтенную свою супругу, вошел в собрание. Старший его сын вел свою сестру; младший шел возле матери. Доброй отец несколько раз отирал платком слезы.

По всюду царствовало глубокое молчание... Маркиз оставил жену с младшим сыном и дочерью: а сам подошел к Президенту - требовал от него своей шпаги. Лишь только он получил; как с превеликим восхищением обнажил ее. Он смотрел на шпагу, как на вернейшого друга, с которым был в разлуке несколько лет. Старик разсматривал ее со вниманием, как будто для того, чтоб лучше удостовериться, действительно ли эта шпага была его... Приметя небольшую на конце клинка ржавчину, он поднес ее ближе к глазам и я видел, что слеза капнула на ржавчину.

Я найду, сказал он: какое нибудь средство её счистит. Он вложил ее в ножны, и поблагодаря за сохранение, вышел из залы с женою и детьми.

Я позавидовал его чувствованиям.

Без всякого препятствия я вошел к Графу Б... Он перебирал Шекспировы сочинении. Я взглянул на них я дал ему заметить, что они мне знакомы. - Я пришел к вам сказал я ему: без всякого путеводителя, зная наверное, что найду в кабинете вашем моего друга, который будет за меня у вас предстателем. Вот он; это великой Шекспир, земляк мой... Превосходный автор! вскричал я: подкрепи прозьбу мою твоим ходатайством!

Граф усмехнулся такому необычайному входу... Судя по бледному моему лицу, что я был не здоров, он просил меня сесть; я сел, и чтоб избавить его от излишних затруднений отгадывать причину моего посещения, которое конечно несогласовалось с обыкновенными правилами, откровенно пересказал ему все то, что случилось со мною у книгопродавца, и что это самое поселило во мне смелость скорее притти к нему, нежели к кому другому, и объявить о неприятном своем положении. - О не приятном сударь? Пожалуйте скажите мне, сказал Граф с безпокойным видом: что с вами такое случилось? - Я открылся ему во всем... Хозяин мой, прибавил я: уверяет, что меня посадят в Бастилию. - И вы этого, боитесь? - Ни мало, Граф! я нахожусь между людьми просвещеннейшими; да и совесть ни в чем меня не упрекает.... а при том, я не с тем сюда приехал, чтоб быть шпионом, ни обозреват украшения или наготу Государства; следственно Французы, будучи так учтивы и великодушны, не захотят мне зделать никакого зла.

Граф покраснел и разсмеялся... Неопасайтесь ничего! сказал он. - Боже меня сохрани! я от самого Лондона смеялся до Парижа, и не думаю чтобы Герцог Ш... был такой враг смеху, которой бы выслал меня от сюда со слезами.

Всепокорнейше прошу Ваше Сиятельство, продолжал я, поклоняс Графу ниско: зделать милость попросить Герцога уволить меня от такого принуждения.

Граф слушал меня с отменною благосклонностию; иначе я не мог бы так смело и говорит. - Хорошо, очень хорошо сказано! повторял он раза два. И на этом - кончилась моя прозьба.

Он переменил разговор: мы разсуждали о многих неважных материях, о книгах, новостях, политике, о людях вообще, а потом - и о женщинах.

Да благословит их Бог! сказал я: никто больше меня их не любит. После всех слабостей, которые в них находил, и после всех сатир, которые читал на их щет - оне все еще милы мне. Я очень уверен, что человек не имеющий некоторой привязанности к их полу не может любить страстно ни одной женщины. --

Ну господин Англичанин, посмотрим; сказал мне Граф с улыбкою. Вы не с тем приехали сюда, говорите вы, чтоб разсматривать наготу нашего Государства, а и того меньше надеюсь - наших женщин; но еслибы как нибудь попалась вам хорошенькая на встречу в таком виде, то признайтесь: испугались ли бы вы?

Во мне есть какое то отвращение с неблагопристойным шуткам. Я часто старался превозмочь его; и всегда с превеликим затруднением принуждал себя говорить многим женщинам то, чего я ни за какие деньги, не сказал бы одной с глаза на глаз.

вздохну - и оставлю ее с сожалением. Чтож касается до женщин, продолжал я покраснев от стыда: то еслиб случилось мне с такою встретиться, я бы прикрыл ее моим плащем, когда бы только знал как это зделать... Но признаюсь: я очень бы желал видеть наготу их сердец, и хотел бы - не смотря на различные обычаи, климат, Религию и нравы, найти в них одно хорошее, и по таким оригиналам образовать мое сердце. Для того то Ваше Сиятельство, и приехал я в Париж; для того-то и не ходил я смотреть ни славного дворца, ни Люксембурга, ни Луврского строения... Я не покупал каталога картинам, статуям и церквам. Для меня во всяком человеке есть храм; и я люблю лучше разсматривать прекрасные черты в нем, нежели в славной Рафаеловой картине Преображения.

Стремление познать людей заманило меня во Францию, и без сомнения заведет еще гораздо далее... Как приятно путешествовать, когда сердце наше занимается природою и собственными чувствованиями, который научают нас любит друг друга более обыкновенного.

Граф наговорил мне за это тьму учтивостей. - Но знаетели вы, сказал он: как я сердит на Шекспира за то, что он познакомя меня с вами, не сказал кто вы таковы. Мысли его столько развлечены, что забыв объявить о вашем имяни, принудил вас самих к этому открытию.

Для меня нет ничего досаднее, как рассказывать кто я таков... Я легче скажу о другом, нежели о самом себе; и если когда бываю к тому вынужден, то стараюсь говорит как можно покороче. Не думаю, чтобы кто нибудь скорее меня прекращал такую материю.... Мне весьма удобно было отвечать Графу лаконически. Шекспир лежал передо мною. Я вспомнил, что мое имя есть в трагедии Гамлет; и приискав славное и смешное явление гробокопателей, в пятом действии, показал Графу пальцем на имя Йорика. - Это Йорик! - Точно так, Ваше Сиятельство! и этот Йорик я.

Нет большой надобности знать, сам ли я, или что нибудь другое, затмили у Графа разум; а может быт и по какому нибудь волшебству, ошибся он семью или осмью веками... Французы лучше изъясняют, нежели соображают... Я ничему не удивляюсь на этом свете, а всего менее таким ошибкам... Мне вздумалось составить несколько книг из своих проповедей. Один из наших Епископов - которого впрочем я отменно почитаю за его чистосердечие и набожность - сказал мне однажды, что у него недостает терпения просматривать проповеди сочиненные шутом Дацкого Короля. - Но, милостивый государь! отвечал я ему: есть два Йорика. Йорик, о котором в? изволите говоришь уже лет с восемьсот умер... Он славился при дворе Сарвендила, а другой Йорик не был нигде в уважении; и этот то самой я. - Епископ покачал головою. - Помилуйте Милорд! прибавил я: вы хотите меня заставить думать, что моглибы принять Александра Медника - о котором упоминает Св: Павел - за Александра Великого? - Я право не знаю, отвечал он: но разве это не все тоже?...

Еслиб Царь Македонский, возразил я: дал вам Милорд лучшее Епископство, то конечно вы умели бы его отличить от ремесленника, которой только может делать для вашей кухни посуду.

Граф Б... точно в таком же был заблуждении.

И вы Йорик? вскричал он. - Так Ваше Стяжальство! - вы сударь? вы Йорик? - Точно я, Граф! - Боже мой! говорил он обнимая меня: это Йорик!

Он с торопливостию положил одну часть Шекспира в карман, и оставил меня одного в своем кабинете.

Я не мог понять за чем Граф ушел с такою поспешностию, и для чего он положил в карман книгу... Всякая тайна открывается сама собою, следовательно и не стоит того, чтоб ломать за нею голову и терять время... Лучше читать Шекспира.... Я взял одну част, развернул, и мне попалось не большое сочинение Much ado about Nothing.

Оно скоро увлекло меня с моих кресел в Мессину. Я столько занялся Дон Педром, Бенедиктом и Беатриксою, что совсем забыл о Версалии, о Графе, и даже - о паспорте.

и я также, по очарованным лугам вашим... Как скоро забреду на какую нибудь каменистую дорогу, или взойду на крутую гору, то мне становится очень тяжело, и я поворотя в другую сторону ищу тропинки мягкой и гладкой, которую воображение усыпало по всюду розами. Я по ней прогуливаюсь, и возвращаюсь оттуда гораздо бодрее... Когда бывает мне очень грустно, и когда этот свет не обещает мне никакой надежды к спокойствию - я оставляю его, и бегу в сторону... Имея лучшее понятие о Елисейских полях, нежели о Небе - я также как и Эней, продираюсь туда насильно... Там вижу его; вижу идущую к нему на встречу печальную тень оставленной, им Дидоны. Эней старается, ее узнать, а Дидона усмотря его, отворачивается в молчании от виновника её бедствия и посрамления. Чувствования мои теряются в чувствованиях несчастной Дидоны, и сливаются с её состраданиями, которые и в юности моей извлекали у меня слезы.

Время проходит не напрасно, когда проводим его в подобных упражнениях... Сострадая о несчастиях ближняго, мы уменьшаем тем собственные наши горести, и разум наш тогда имеет средство, подать нам нужное утешение... Я сам по себе знаю, что никогда не могу прогнать печали без того, чтоб не применить ее и злополучиям другова.

Я уже дочитывал третье действие, как Граф Б... вошел в комнату, держа в руке бумагу. - Вот он! говорил мне Граф: вот ваш паспорт. Герцог Ш... тотчас приказал его написать. Человек, которой смеется, сказал он: не может быт опасен. Я бы не мог выхлопотать паспорта и в два часа, ежелибы это было не для Королевского шута! - Извините меня Ваше Сиятельство! я не Королевской шут. - Да вить вы Йорик? - Йорик. - Вит вы смеетесь и шутите? - Все правда, Ваше Сиятельство! я шучу и смеюсь, но без всякой за зо платы, а забавляюсь на один свой щет.... При нашем дворе Граф! очень давно перевелись шуты. Последний из них был в царствование Карла II. Мы с того времяни довольно просветились; наши вельможи; зделались так безкорыстны, так ревнительны к славе и благоденствию своего Отечества: наши женщины так скромны и осторожны, так целомудренны и набожны... Поверьте Ваше Сиятельство! что никакой шут, не достанет у нас хлеба с своими шутками...--

О! это изрядная насмешка! вскричал Граф.

Паспорт надписан был ко всем Губернаторам, Комендантам и другим начальникам, Господин Йорик, Королевсксий шут, мог спокойно путешествовать везде с своим экипажем, которого повелено пропускать без малейшого задержания. Признаться надобно, что исходатайствование паспорта на таком основаниа, не много делало мне чести. Но какое в сем свете блого бывает без помех? Я знаю очень хороших Богословов, которые доказывают, что даже и наслаждение сопровождается вздохами, и что самое наивеличайшее удовольствие - какого они больше уже и не знают - оканчивается обыкновенно некоторым судорожным сотрясением.

Мне пришло ка мысль одно изречение ученого Бевориския, помещенное в его толкованиях на родословие Адама. Он уже оканчивал свои примечания, как вдруг два воробья, прилетел к нему на окно, прервали нить его размышлений, и принудили отступит от связи повествования.

"Какая странность!" вскричал Бевориский: но странность справедливая. Воробьи безпокоили меня своими ласками... Я полюбопытствовал замечать пером моим число их... и прежде нежели кончил мое одно толкование - воробей успел их повторить двадцать три раза с половиною...

"Колико щедры небеса ко тварям своим!" прибавляет Бевориский.

О жалкой Йорик! вот что пишут самые степенные твои собратьи; а ты и списать стыдишся!

Но этот анекдот не принадлежит до меня, и не имеет никакой связи с моим путешествием. В другой раз я прошу простить меня за мое отступление.

Скажите же мне сударь! спросил меня Граф, отдавая паспорт: каковы кажутся вам Французы?

Можно отгадать, что после такого одолжения, я отвечал на вопрос его, самым учтивым образом. --

Оставьте церемонии, сказал Граф: а признайтесь откровенно, находители вы у Французов ту вежливость, которою они везде славятся? --

До черезвычайности! - до черезвычайности? Это слово не много кольнуло Графа. - Вы конечно не то думали, что сказали? - Нет, Ваше Сиятельство! точно то.

Граф поддерживал свою догадку. - Вы не хотите всего сказать... Говорите все чистосердечно, без всякого изключения. --

Мне кажется Ваше Сиятельство, что бывают такие вопросы, которые очень похожи на музыку. Чтоб уметь порядочно на них отвечать, не пременно нужно иметь ключь, как бывает и в музыке; и одна нота, взятая выше или ниже разстроивает всю гармонию. --

Я вас не понимаю, сказал Граф: потому, что не знаю музыки, а прошу разстолковать мне это как нибудь по простее. --

Просвещенный народ, продолжал я: делает весь свет своим данником. Вежливость сама по себе - также как и прекрасной пол - имеет столько прелестей, что надобно быть отменно безсовестну, чтоб сказать о ней дурно... Между тем я думаю что только одна есть точка совершенства, до которой человек может достигнуть... Если он ее переступит, то больше изменит своему характеру, нежели усовершенствует его. Я не знаю и не могу судить о Французах, до какого они степени в сем случае доходят; но если бы Англичане достигли когда нибудь до такой вежливости, которая делает честь Французам, то кажется в тоже самое время, они непотеряли бы и сердечной вежливости, которая больше обязываеь к человеколюбию, нежели к одной наружной учтивости. Но совсем тем, они потеряли бы тот, так сказать, характер, которой отличает их один от дрѵгого, и вообще от всего света.

Я вынул из кармана с дюжину шилингов Короля Виллиама, которые от времени зделались так гладки как стекло; они послужили мне доказательством в истине.

Извольте посмотреть Ваше Сиятельство! говорил я Графу, положа шилинги на стол: можноли их различить?.. Они перебывали б стольких руках, что даже и штемпель весь стерся... Англичане подобны старым деньгам, которых берегут... Они отличаются от всех других людей, и никогда неизменяют своему характеру, которой свойствен им по климату... Конечно они не столько приятны, но за то штемпель так явствен, что с первого взгляда вы разсмотрите чей на них портрет, и что написано. Но Французы, Ваше Сиятельство!!!

Тут мне показалось, что Граф испугался, не буду ли я говорить чего нибудь в поношение его нации. - Французы, продолжал я: имеют столько достоинств, что и без вежливости обойтись могут. Нет народа; которой бы больше был предан своему Государю, великодушнее, отважнее, разумнее, приятнее. Я только нахожу один в них порок, тот, что они очень суровы. --

Возможно ли это? вскричал Граф вспрыгнув со стула: вы шутите. - Ваше Сиятельство, я никогда не скажу то чего не чувствую; а это есть точно мое мнение.

После того, Граф сказал мне, что он до крайности огорчен, что не может долее со мною остаться, и выслушать, какие я стану делать доводы. Ему надобно было тот же час ехать к Герцогу Ш... на обед. - Я надеюсь, говорил он: что бы не сочтете Версалию слишком отдаленною от Парижа, и не раздумаете пожаловать ко мне отобедать... Тогда может быть, вы перестанете; утверждать что французы суровы; и как бы то ни было, мы увидим, докажетели вы свое предложение... Берегитесь однакож; вам должно будет сражаться с целым светом. - Я обещал Графу, до отъезду моего из Парижа, зделать себе честь побывать у него.

По приезде моем в Париж, дворник сказал мне, что только передо мною, какая то молодая девица с корзинкою, меня спрашивала, прибавя: что может быть она еще и теперь здесь. Я взял у него ключь от моей комнаты, и повстречался на лестнице с молодою девицею.

Эта была та милая горничная девушка, с которою я шел по набережной. Госпожа Р... послала ее к модной торговке, не далеко от Моденскаио трактира, а как я у ней еще не был, то и приказала она ей осведомиться, не уехал ли я из Парижа, и не оставил ли здесь письма к ней?

Девушка взошла со мною в комнату и дожидалась, пока я напишу записку. Это было в Маие и в самой прекрасной вечер; окны были задернуты алыми тафтяными занавесками... Солнце скрывалось за Небосклон, и бросало такую прелестную тень на нежное личико красотки, что я принял ее за стыдливость - и сам зарумянился... Мы были одни, и это то заставило меня еще раз зарумяниться, и гораздо прежде, нежели первой румянец успел пройти.

Есть род приятного румянца, которой не так подозрителен, и происходит более от полнокровия, нежели от стремительных желаний... Сердце раждает его скоростию, и добродетель летит за ним в след - не для того, чтоб обратить его назад, но чтобы зделать ощущение приятнейшим... Девушка начала говорить... За чем все пересказывать.... Я почувствовал в себе тотчас, что-то такое, перо... Оно выпало... Руки мои затряслись... Дьявол разжигал меня.

Я знал также как и всякой другой, что он бежит от сопротивлений, но я редко с ним вступаю в бой; хотя и знаю, что останусь победителем - боюсь однакож быт ранен сам в сражении... Для меня кажется и вернее и надежнее уступить ему, и вместо чтоб гнать его, лучше самому бежать от него.

Пригожая девушка подошла к столу, на котором искал я по напрасну бумаги... Она подала мне перо и чернильницу с таким привлекательным видом, что мне не льзя было не принять. Какая-то робость овладела мною...

Но мне не на чем писать, моя милая! у меня нет бумаги. - Какая нужда! отвечала она с простодушием: пишите на чем нибудь.

Я только что хотел ей сказать: позволь милая! позволь мне написать на губах твоих - но разсудил что не хорошо зделаю, если это ей скажу. - Нет, душенька! я не буду писать. Потом взяв ее за руки, повел к дверям и просил не забывать данного мною ей наставления... Она обещала мне помнить его, и обещала с таким жаром, что возвращаясь назад, положила свои руки в мои... Возможно ли было не пожат их?.. Я хотел их выпустить - но все держал... Я не говорил с нею, но разсуждал сам с собою... Это меня много мучило, но я все пожимал ей руки. Я решался кончить сражение, решался ее оставить, но вместо чтоб окончать, я больше начинал. Колена мои подломились - я затрепетал.

Постеля была от нас не далее двух шагов... Я держал красотку еще за руки... и право не знаю, как это случилось... только я ей не говорил ни слова... не подводил ее... даже мне и в голову не приходило б постеле... но - мы. очутились на ней, и сидели оба в ногах.

Надобно вам сударь, показать, говорила она: маленькой кошелечик, которой я сшила сего дня по утру для вашего ефимка... Она искала его в правом кармане, с моей стороны - искала очень долго и не нашла. Потом опустила руку в левой - и тут не нашла. Бедняжка испугалась, думая что она потеряла кошелечик. Я никогда ничего не ожидал с таким нетерпением. Наконец она опять начала искать в правом кармане, и - нашла. - Вот он! сказала она обрадовавшись. Он был зеленой тафтяной, подбит белым отласом, и точно такой величины, какая нужна для вложения одного только ефимка... Она дала мне его в руку. Я минут с десять держал его на ее переднике... и смотрел на него. Глаза мои прыгали то туда, то сюда; а всего чаще встречались с глазами милой девушки.

На моем галстуке распустились складки. Девушка не говоря ни слова вынула иглу, и начала зашивать... Я предвидел всю опасность, которая угрожала моей славе... Но когда она обхватила руками своими мою шею не прерывая своего молчания, тогда лавры воображения моего поколебались на голове моей, и - чуть чуть не спали. На одном башмаке ее разстегнулась пряжка... Посмотрите, сказала она: я бы потеряла ее, ежелиб теперь того не приметила... Я не захотел быть меньше её учтивым. Если она зашила мой галстук, для чего же и мне не застегнуть у ней пряжки?... Разстегая клюшу, я приподнял другую ножку, чтоб сличишь, как равно надобно застегнуть... Я зделал это не множко грубо, и - красавица опрокинулась... И тогда....

Тогда?... О вы! которых хладные души и оледенелые сердца могут побеждать или скрывать страсти свои разсуждением, скажите: какое преступление делает человек, когда их чувствует? Неужели душа его, будет отвечать Творцу всех душ за то, что она возмущена?

Если Природа связав узел дружбы, запутала в него несколько ниток любви и вожделения, то не уж ли должно разорвать весь узел, чтоб достать из него две нитки? Премудрый создатель! думал я: порази таковых нечувствительных... В какое бы место Ты не переселил меня, для испытания моей добродетели, в какую бы ни был ввержен я опасность; каково бы ни было мое состояние - дай мне чувствовать силу страстей, свойственную человечеству... и если буду управлять ими как должно, тогда - я возложу на Тебя все мое упование... Ты сотворил нас, а не мы сотворили себя.

Прочитав эту коротенькую молитву, я поднял красоточку, и вышел с ней из комнаты... Пока я запирал дверь и клал ключь в карман - она стояла подле меня... А как пряжка уже была застегнута, то мне неоставалось более делать, как поцеловать её в щеку, и взяв под руку, проводить до самой улицы.

Кто знает человеческое сердце, тот легко догадается, что мне не льзя было возвратиться скоро в свою комнату. Я остановился у ворот, смотрел на прохожих, и делал свои заключения по по разным их поступкам. Один из них обратил на себя мое внимание, и привел меня в замешательство. То был худощавой высокой человек, сурового виду, с загорелым лицем, которой разхаживал с важностию по улице, в недальнем разстоянии от трактира. Он был лет пятидесяти под мышкою держал коротенькую палочку... Платье на нем было чорное суконное, хотя и довольно поношеное, но ни где не замарано. Он безпрестанно снимал шляпу и подходил ко всем проходящим. Я подумал что просит милостины, и приготовил несколько мелких денег... Но он прошел мимо меня не сказав ни одного слова; и отойдя шагов шест - остановился перед женщиною, которая шла к нему на встречу... Казалось, что ему лучше бы у меня попросить чего нибудь, нежели у ней... Поговоря: с нею скинул шляпу и подошел к другой... В это время, проходил мимо его, какой-то пожилых лет господин; а за ним молодой человек очень хорошо одетый... Он их пропустил обеих... Но минуту спустя, опять скинул шляпу перед женщиною... Я остановился и смотрел на него с добрые полчаса, а он продолжал ходить по прежнему, в зад и в перед.

Две вещи были для меня отменно непонятны, которые раждали во мне безполезные размышления. Первая та, для чего он рассказывал свою историю, однем только женщинам? Другая - какого роду было его красноречие, которое употреблял он к поражению их сердец, и которое по видимому не действовало во все на мущин?

Другия два обстоятельства, еще более делали для меня эту тайну непроницаемою. Любопытно было знать, что он шептал на ухо женщинам, я шептал так, что можно скорее подумать, что он поверял тайну, нежели просил милостины; и от чего всякой раз предприятие его было успешно? Каждая женщина, какую он ни остановлял - вынимала свой кошелек, и давала ему несколько денег.

Хозяин мои вошел за мною, и сказал мне чтоб я приискивал другую квартиру. - Для чего же мой друг? - Как для чего сударь! не у вас ли была заперта целые два часа, молодая девушка? Это совсем против правил моего дома! - Ну, господин хозяин, если это противно твоим правилам, то - делать нечего; однакож мы разстанемся с тобою добрыми друзьями, потому что девушка - клянусь тебе честию - никакого вреда не чувствовала... также как и я; следственно мы кончим с тобою дело по дружески. - Уж и этого сударь, довольно, чтоб нанести безславие моему дому... Тут нет никакого сомнения... Посмотрите на постель...

Правду сказать: на ней видно было кое-что... Но честолюбие мое не допустило меня вступать с хозяином в дальние объяснения. Не входя в большую подробность, просил я его успокоиться, и уснуть также крепко как и я, обещав завтре же с ним расплатиться.

Мне бы нужды не было сударь! хоть бы к вам приходила и дюжина девушек. - Я и об одной то не думал мой друг! - Да только приходили бы по утру. - Разве в Париже одна разность во времени делает разность в преступлении? - О, конечно сударь! это нарушает благопристойность.

Умея разбирать людей, я не мог разсердиться на моего хозяина. - Иностранцу надобно, продолжал он: иметь свободное время покупать что нибудь, а потому и не мешает посетить его какой торговке с кружевами, манжетами, шолковыми чулками и с корзинкою. Такая пускай идет.....

Так следственно мой друг, мы оба правы; я тебе клянусь, что у той девушки была карзинка... А что в карзинке было - я право не знаю. - Купалили вы сударь, у ней что нибудь? Ничего. - Так я вас познакомлю с другою девушкою, которая продаст вам свой товар дешевле, и ни одного сольда лишняго не возмет. - Хорошо, очень хорошо; а еще было бы лучше, когда бы она ко мне пришла сегодниже ввечеру.-- Хозяин мне поклонился и не говоря ни слова ушол вон.

Я восторжествую над ним, подумал я. Но какая будет мне от того польза? Я ему покажу, что у него прегнусная душа. А потом? Потом?... Я едва не проговорился, что через это сделаю пользу другим... Другова же ответа получше - не придумал... Я приметил, что в предприятии моем было больше злости, нежели основательности, а за тем - мне оно и не понравилось.

Едва успел я заключить мир в моей душе, как вдруг явилась ко мне молодая торговка с кружевами. Вот тебе раз подумал я: она пожаловала совсем не к стати; я право, ничего покупать у ней не в силах.

Она хотела мне показать все... Но мудрено было показать то, что мне нравилось... Между тем притворялась, будто не примечает моего равнодушия. Плутовка открыла свой ящик, вытаскивала кружева и развертывала их передо мною с великим терпением и приятностию... Оставалось мне покупать; а она отдавала свой товар за такую цену, какую я сам назначу... Бедненькая черезвычайно хотела что нибудь выиграть, и делала все, чем думала победить мою упорность... Прелести её были одушевлены простосердечием и ласкою; казалось: что искуство со всем им не помогало.

Ежели нет в человеке доброго основания - тем для него хуже. Сердце мое зделалось мягче, и последнее предприятие переменилось также легко, как и первое... За чем наказывать одного, за погрешность другова? Когда ты платишь пошлину этому негодному хозяину, размышлял я, посмотря на молодую торговку, то - жалею о твоей участи.

Если бы у меня было в кармане только четыре луйдора, то и тогда бы не отпустил ее без того, чтоб не купить у ней на три. Я взял одну пару манжет.

Хозяин разделит с нею барыш... Что нужды? Я заплатил также, как и многие прежде меня плачивали за такое дело, которое они не только могли совершить, но даже не имели на то и желания.

За ужином Лафлер сказал мне, что хозяин черезвычайно сожалеет, обидев меня своим предложением о перемене квартиры.

Кто хочет крепко спать, тому не должно ложиться с злобою, когда только в силах ее преодолеть. Я приказал Лафлеру сказать хозяину, что мне самому очень жалко, подав ему случай оказать такое неприятное приветствие. Ты можешь и это прибавить Лафлер, что я более не за хочу видеть ту молодую девушку, хотя бы она и пришла ко мне.

Жертва эта конечно была делана не ему - но самому себе. Отде, я решился никогда не пускаться на такую опасность, и - как возможно скорее уехать из Парижа, с темиже правилами добродетели, с каковыми я в него приехал. --

Смею доложить, милостивый государь! отвечал мне Лафлер с превеликим поклоном: это будет совсем против правил... Нет сударь, вы без сомнения перемените ваши мысли. Ну если когда нибудь вздумаете позабавиться? - Пустое Лафлер! какая в этом забава. - Чудное дело! вскричал Лафлер, собирая с стола.

Он пошел ужинать, и через час возвратился раздевать меня с такою разторопностию и услужливостию, какой не возможно больше требовать. Я приметил, что у него вертелось что то такое на языке, чего не смел он мне сказать. Хотя мне это и не понятно казалось, но я не стал обременять голову пустыми догадками. У меня была другая загадка, гораздо по важнее. Я безпрестанно думал о том человеке, которой так странно просил милостины.

Я бы очень хотел узнать все подробности, но не из любопытства. Это побуждение для меня очень низко кажется. Таинство - имеющее магическую силу смягчать так скоро женския сердца - почитал я не маловажнее филозофического камня. Если бы принадлежали мне обе Индии - я бы променял на него одну.

Я продумал целую ночь, но - безполезно. Мне грезились такие не обыкновенные сны, которые также смущали разум мой, как некогда - им подобные - смущали разум Царя Вавилонского; и смею уверить, что бредни мои были бы также не понятны для мудрецов французских, как бредни фараона для Халдейских Магов.

Проснувшись на другой день, я едва мог узнать Лафлера, которой принес ко мне завтрак; он одет был щегольски.

Нанимая его в Монтриуле, я обещал ему новую шляпу с петлицею и серебреною пуговицею; и сверьх того шесть луйдоров на платье. На все это я дал ему семь; и Лафлер мастерски употребил свои деньги в Париже.

На нем был прекрасной алой кафтан с исподним платьем тогоже цвета, весьма мало поношеные... Я очень был не доволен когда услышал от него, что он купил все это в лоскутном ряду. Мне хотелось лучше знать, что оно зделано по нем на заказ. Но это такая щекотливость, которая не с лишком много значит в Париже.

Камзол у него был синий атласной, изрядно вышитый серебром, хотя довольно и вытерт, но не совсем еще потерял вид. Бледноватый цвет атласа, черезмерно приличествовал кафтану и исподнему платью. Он не забыл купить кошелька, шитых манжет и шолковых чулок, а притом запасся всем нужным. Природа одарила его красивым станом, которой не стоил ему ни сольда... Одним словом: все вместе было отменно хорошо.

В таком-то наряде, вошел ко мне Лафлер с превеликим букетом цветов в петлице у кафтана. Веселый вид, осанка и опрятность его, напомнили мне, что это было Воскресенье... Соображая все обстоятельства я тотчас понял, что верно он хотел вчера просить у меня позволения провести этот день так, как проводят его в Париже. Лишь только я подумал, как Лафлер с робким видом, но с некоторою надеждою, просил меня уволить ето на целой ден.

Чтож ты Лафлер будет целой день делать? - Погуляю, сударь, с любовницею; отвечал он мне откровенно.

Я хотел сам также быть у Госпожи Р... и для того нарочно нанял карету. Такой щеголеватой лакей, не мало бы польстил моему тщеславию. Я насилу мог решиться обойтись на это время без него.

В таковых случаях не умствовать надобно, а чувствовать. Слуги делая с нами договоры, жертвуют свободою, но не природою. Они имеют такое-же тщеславие, и такия же желания, как и господа их; но не достаток принуждает их отказаться от самих себя. Надеяние их бывает иногда так безразсудно, что если бы они были не в том состоянии, которое дает мне право ко всегдашнему их оскорблению, я бы часто обманывал... Но когда вспомню, что они могут мне сказать в то время, как я начну над ними господствовать: -- то чувствую, что теряю всю силу Господства.

Ты можешь итти Лафлер куда тебе угодно, говорил я ему: но скажи пожалуй, какого рода любовницу подцепил ты в такое короткое время в Париже. Лафлер с некоторою ужимкою открыл мне, что это была девушка, которую подметил у Графа Б... Лафлер был человек веселого духа; и молвить правду; он такойже был не промах, как и Господин его... Но каким образом удалось ему тут - не понимаю. Он сказал мне только то, что когда я был у Графа, он познакомился с девушкою перед лесницею; и в то время как я, старался исходатайствовать покровительство у Графа, Лафлер добивался такого же у пригожей девчонки. Она должна была нынешний день притти в Париж, с двумя или тремя своими приятельницами Графского же дома, и Лафлер, дал слово гулять с ними по валу.

Щастливой народ! ты покрайности хотя один раз в неделю забывать можешь свои скорьби, и провожать день в радостях, збросив с себя иго забот и печалей, удручающих все другия состояния!

Ни Лафлеру, ни мне самому не приходило в голову, чтоб он оставил мне такую забаву которая заняла меня очень долго.

Он принес ко мне масло на смоковничьем листе, а как в то время было очень тепло, то выпросил у кого то старой лоскут бумаги и подложил его под лист, вместо тарелки.

Я велел ему все это поставить на стол так точно, как лежало у него на руке. Отпустив его со двора, я расположился остаться на целой день дома, и для того приказал хозяину приготовить мне обед.

Съевши масло, выбросил лист за окно; я бы тоже зделал и с бумагою, если бы она не была печатная; мне захотелось ее посмотреть. Я прочел одну строку, потом другую и - третью. Любопытство побуждало меня читать далее. Я затворил окно, сел и принялся за нее порядочно.

Она была писана старым французским языком, как казалось, во времена Рабеласа; а может быть и им самим. Литеры были стары, и так изгладились от долговремянного употребления, что мне крайне было трудно разбирать. Я оставил чтение, и начал писать к другу моему Евгению... Потом взял опять ласкуток; и вышел из терпения, хотел успокоить себя, и - написал к тебе милая Лизета; но раздраженный затруднением прочитать проклятую бумагу, я взял ее еще раз, и разбирал до самого обеда.

Разгорячив свое воображение бутылкою бургонского вина, я опять приступил к моему уроку.

Грутер или Споний никогда столько не старались проникнуть смысл неизвестных медалей; в два или три часа, я чувствовал себя в силах понимать то, что читал... Для лучшого удостоверения мне вздумалось перевести по Англински, и посмотреть что из этого выйдет... Я долго расхаживал по комнате, садился к окну, брал перо, и наконец в девять часов вечера кончил мой труд... Пуст судят о нем как хотят. Вот он:

"Жена Нотариуса с великим жаром спорила об этом с своим мужем. Я желал бы сказал Нотариус бросив на пол свою бумагу: что бы кто нибудь другой был теперь на моем месте."

"А что бы ты тогда сделал? спросила она его вспрыгнув с стула. Жена Нотариуса была женщина не большого роста злая и вздорная; а чтоб избегнуть свирепостей Урагана, муж разсудил за блого отвечать ей поскромнее. - Я бы лег тогда спать. - Какаяж мне нужда, перервала жена: хоть бы ты пошел к чорту, мне все равно!"

"Во Франции нет обыкновения ставить лишния в комнатах постели; а как у них была одна, то Нотариус ни мало не хотел спать с своего женою, которая посылала его к чорту, и которую однакоже другой муж и несколько повспыльчивее, также проводил бы к дьяволу; а Нотариус взяв шляпу, трость и муфту - ушел со двора."

"На эту пору случилась ненастная и дожливая ночь; бедняк Нотариус с большою горестию пробирался к новому мосту."

"Вс те которые через него переходили, должны признаться, что из всех, мостов, какие только есть на земном шаре, новой мост всех лучше, огромнее, шире и великолепнее."

Может быть я и ошибаюсь: по описанию которое делает сочинитель отрывка заключить должно, что он был не француз. Но будем продолжать: продолжение лучше дурного разсуждения.

"Один порок, которой прииисывают этому мосту Господа Богословы, Сорбонские учители и Козуисты, есть тот, что когда случается в Париже ветер, то нигде больше и нигде чаще не бранят Природу, как на нем. И это совершенная правда друзья мои! там ветер ревет страшно. Он несется с такою стремительною и скорою силою, что из пяти десяти проходящих особ, едва ли останется одна, с которой бы чего нибудь не сорвало, или не открыло бы чего..."

"Бедный Нотариус желая спасти свою шляпу, прижал ее к голове тростью, и проходя в это самое время мимо караульни, задел концом за шляпу караульного. Шляпа ослабела, ветер сорвал с головы его и - свеял в реку."

"Это ветер проказит, сказал перевощик, подхватя шляпу с своего челнока..."

"Караульной был Гасконец. Потеря шляпы привела его в ярость, он затряс усами и приподнял свой пищаль."

"В те времена стреляли из пищалей, не иначе как посредством фитиля. Ветер, которой делает не постижимые чудеса, задул огонь в бумажном фонаре, бывшем в руках одной мимо идущей старушки. Она подошед к караульному, просила его зажечь свою свечку... Это самое умерило несколько гнев Гасконца, и подало ему мысль, обратить этот случай в лучшую для себя пользу... Он подбежал к Нотариусу и схватил с головы его бобровую шляпу. Это ветер проказит, сказал он, чтоб получить на добычу свою такое же право, как к перевощик."

"Жалкой Нотариус не отвечая ни слова, перешел мост; но вышед на Дофинову улицу, начал жаловаться на судьбу свою."

"Как я несчастлив! вскричал он: неужели целой век буду игралищем бури, непогоды и ветра? Не ужели родился я только для того, чтоб слышать злоречия и проклятия, которыми осыпают безпрестанно моих собратий и меня? Не уже ли судьба моя нарочно принудила меня через церковное заклинание жениться на такой жене, которая - прежде нежели вплелась в это дело - была отменно тиха, а теперь злее всякой фурии? Не ужели для того возстали противу меня домашния бури, чтоб дать случай этому, лишить меня моей бобровой шляпы? Теперь, с открытою головою и в ненастную погоду предаюсь я во власть свирепого вихря. Куда итти? Где провести мне ночь? Случалось ли такое нещастие, хотя с одним из моих собратий?"

"Так роптал Нотариус на судьбу свою, как вдруг услышал - на конце темного.переулка - голос, которой приказывал позвать как можно скорее, самого ближайшого Нотариуса.... Нотариус подумав, что не льзя ни кому быт ближе его, объявил о своем звании. Случай и вором делает. Он повернул в переулок, и взошел через растворенную дверь в большую залу, откуда старая служанка провела его в другую комнату, еще гораздо более, где никаких других мебелей не было, кроме длинного бердыша, лат, заржавелого палаша и широкого ремня, которые были развешаны на гвоздях по всем стенам."

"Один дряхлой и без сомнения благородной - если только злощастие и нищета не помрачают благородства - лежал на кровати, задернутой занавесом. Рука служила ему вместо подушки. Возле постели на маленьком столике стояла свечка, которая освещала всю комнату. Нотариус сел на стул близь самой кровати, и вынув из кармана чернильницу и листа два бумаги, положил на стол - обмочил перо - нагнул голову свою на бумагу - и с величайшим вниманием приготовился к слушанию."

"Увы! господин Нотариус, говорил изнемогающий: я так беден, что не имею чем заплатить и за духовную, кроме одной моей историей... и признаюсь тебе, что я неумру спокойно, если не выпущу ее в свет... Я отказываю тебе весь доход, которой ты от нее получишь... Но берегись, чтоб книгопродавцы не подорвали её кредита... Это такая не обыкновенная история, которую весь свет читать будет с жадностию... Она составит счастие твоего семейства... Но еще раз: берегись книгопродавцев..."

"Чернила засохли; Нотариус опять обмакнул перо."

"Всемощный правитель всех произшествий моей жизни! возопил старик подняв глаза и руки к небу. О Ты! коего могущественная длань препровождала меня через лабиринт странных приключении - укрепи память дряхлого и печального... Руководствуя язык мой духом вечной твоей истины, и внуши сему незнакомцу, да не напишет он ничего такого, чего не было написано в этой невидимой книге, которая должна меня осудить или помиловат."

"Нотариус издавна наслышавшись, что романы ничто иное как бредни, восхищен был до безумия, что ему удастся написать хотя один наполненной истиною. Он приподнял перо свое и - готов был начать."

"Эта история, господин Нотариус, сказал умирающий: приведет в сострадание всю природу... Она сокрушит человеческия сердца; и самые жестокия, самые свирепые души почувствуют умиление."

"Нотариус рвался от нетерпения; ему отменно хотелось скорее писать, и как догадаться можно, больше для того, чтоб выдать ее после в свет под своим имянем. Он воображал, что на него будут смотреть как на чудо... Он обмокнул перо в третий раз; больной оборотясь к нему сказал: пишите Господин Нотариус; и Нотариус размашистым почерком приступил к делу..."

Гдеже продолжение? спросил я Лафлера, которой в самую эту минуту вошел ко мне в комнату.

Продолжение сударь? Их только два листа и было; этот, - еще другой с букетом цветов, которой подарил я моей красавице. - Зделай же одолжение Лафлер, сбегай за ним, и если он у ней еще цел, попроси его. - Без сомнения цел, сударь; сказал и побежал во весь дух.

Через несколько минут он возвратился, так запыхавшись и так опечален, как бы что нибудь потерял драгоценнейшее... Праведной Боже! вскричал Лафлер: еще не прошло четверти часа, как я разстался с нею со всею нежностию, а ветреница успела уже в такое короткое время, подарить залог моей нежности какому то Графскому лакею. Я побежал сударь к нему, но и тут опоздал: он подарил ею молодой кружевнице, а она отдала его знакомому музыканту, которой унес его, Бог знает куда. - И с печатным листом Лафлер? - Да сударь! - Как быть Лафлер! мне право не меньше твоего досадно.... Я вздохнул и -- Лафлер за мною; но с тою разницею что Лафлеров вздох был гораздо слышнее.

Какое вероломство! вскричал Лафлер. - Да, это не шутка; отвечал я. - Мне бы не так было больно, если бы она его потеряла. - И мне также Лафлер, еслибы я его нашел.

Человек, которой боится войти в темное место, может быть прекрасным человеком и способным ко многим делам, но - не может быть хорошим чувственным путешественником. Я мало занимаюсь тем, что происходит среди бела дня на больших улицах... Природа весьма скромна, и не любит действовать перед многими зрителями. Иногда - в каком нибудь закаулке - случается видеть такия короткия явления? которые несравненно больше стоят, нежели все чувствовании дюжины французских трагедий соединенных вместе... Однакож и оне годятся... Когда мне захочется сочинить проповедь, несколько красивее обыкновенной, я всегда их читаю, и нахожу неизчерпаемый источник материалов.... Кападокия, Понт, Азия, Фригия, Памфилия и Мексика столькоже снабжают меня хорошими текстами, как и Библия.

Из комической оперы есть длинной и темной ход в переулок, куда ходят только те, которые намерены ждать извощика, или итти пешком. Конец этого коридора освещен хрустальною лампадкою, откуда слабый свет теряется прежде, нежели дойдет до другова конца. Светильня эта поставлена не столько для освещения, как для украшения. Издали она похожа на неподвижную маленькую звездочку, которая горит а ни какой пользы не делает.

Проходя через это место, за пять или за шесть шагов от улицы, увидел я двух женщин, которые держали друг друга за руку, и казалось ожидали кареты. Подкравшись к ним по ближе, я притаился... На мне было черное платье, а потому и не могли они меня приметить.

Я сам не мог хорошо распознать их черты; но подкравшись к ним заметил, что та, которая стояла ко мне ближе, была лет тридцати шести, росту высокого, худощавая; а другая ниже и полнее, но постарее. Я право не знаю, замужния ли оне были, вдовы, или - но чему нибудь особенному остались жалкими весталками, которые скучали своим состоянием столькоже как и званием. Всего более мне понравилось в них то, что оне не расположены были ж льстивым напевам любовников, и казалось, не охотно могли внимать нежные их ласки... Однакож я не мог зделать их щастливыми... Судьба определила к тому другова.

Вдруг послышался тихой голос, которой весьма убедительно и с приятным тоном, просил у них ради Христа двенадцать сольдов... Для меня было странно, что нищий определительно назначал, какую ему подать милостину, и в двенадцать раз больше, как обыкновенно подают им и днем и ночью... Женщины удивились не менее моего... Двенадцать сольдов! сказала одна. - Двенадцать сольдов! повторила другая.--

Я не смел, Милостивые Государыни! говорил бедняк, попросить меньше, у таких знатных особ как вы. Сказал и поклонился нам в пояс. Бог с тобой, голубчик? отвечали обе: у нас нет мелких денег.

Он помолчав минуты с две - возобновил свою прозьбу.

Сжальтесь надо мною, прекрасные госпожи! - право мой друг! сказала одна из них по моложе: у нас нет мелких денег. - Да благословит вас Бог, продолжал нищий: и да низпошлет вам благодать свою...

Старшая опустила руку в карман. Посмотрим, нет ли тут хоть одного сольда. - Один сольд! перервал нищий: Ах сударыня! пожалуйте двенадцать. Если Природа была так с вам щедра, то не поскупитесь дать нещастному со всем ею оставленному.

Я бы конечно неотказала, говорила младшая: если бы у меня были деньги. --

Сострадательные красавицы, продолжал он: одна только добродетель и человеколюбие придают такой сильной и приятной блеск глазам вашим, о которых сей час Маркиз де Виллиерс проходя мимо, говорил с великим удивлением своему брату.

Такое убеждение тронуло обеих; оне вдруг опустили руки в карман, и вынули каждая по двенадцати сольдов. Спор прекратился между ими, но осталось одно недоумение, кому из них отдать двенадцати-сольдную монету. Кончилось тем, что оне - обе дали ему по таковой, и нищей - ушол.

Сладостной фимиам! какую прохладу подаешь ты Природе! какое производит в ней сотрясение! с какою пртятностию входит в кровь, и достигнет до нашего сердца.

Время было свободное, и нищий не торопился изливать усладительной свой нектар. Но в таких случаях, где требовались переломы скорые, а особливо на улицах, он без сомнения имел таинство составлять из него самый наитончайший спирт. Я незабочусь знать, как он его производил? Довольно с меня и того, что узнал, каким посредством достал он двадцать четыре сольда. На сем свете весьма много подобных химиков, которые через составление таковых спиртов, живут в большом изобилии; пусть они дадут лучшее понятие о таинственных своих Лабораториях.

Вступая в свет, мы более любим одолжаться, нежели одолжать. Тогда только поливаем мы яблонь, когда едим с ней яблоки, или - надеемся есть.

Граф де Б... доставя мне паспорт, зделал и другое одолжение... Приехав в Париж на несколько дней, он познакомил меня со многими своими приятелями.

Я весьма к стате придумал обратить новое знакомство; с знатными в свою пользу. Без него - обедая или ужиная у всех по очереди я - как обыкновенно водится, - и зделав привычку читать на лицах, я бы часто переводил с французского на Англинской, что я сел за стол не на свое место, и что на моем стуле, мог бы сидеть другой, для общества несравненно меня приятнее. По характеру моему, думал я, что все эти места, одно за другим должно оставить, потому, что не умел сберечь их. Выдумка мя удалась, и дело - пошло своим чередом.

Я был представлен старому Герцогу, - который отличался некогда геройскими подвигами при дворе Цитеры, и до сих пор сохранил еще некоторые признаки старинных рыцарских игр. Он разспрашивал у меня об Англичанах. - Мне очень хочется, сказал Герцог; побывать в Англии. - Смею доложить Вашей Светлости, что гораздо лучше туда не ездить. Один ласковой их взор, стоит великого труда для Английских вельмож. - После этого Герцог пригласил меня к обеденному столу.

Главный откупщик П... наделал мне множество вопросов об Англинских сборах. - Я слышал, сказал он: что сборы у вас черезвычайно велики.-- Может быть они и были бы таковы, отвечал я с прениским поклоном: если бы вы научили нас сбирать их. - Богатой откупщик позвал меня к ужину.

Кто то вздумал сказать Маркизе де Ж... что я умен. Маркиза и сама была очень умна. Она нетерпеливо желала меня видеть, и поговорить со мною.

Прежде нежели успел я сесть, увидел, что никто не хотел даже и знать, умен ли я, или дурак. Мне казалось, что для того только и впустили меня в собрание, чтоб удивлятся уму Маркизы. Клянусь Богом, что мне не удалось ни одного слова вымолвить, а Маркиза превозносила мой ум до бесконечности.

Госпожа Ф... уверяла всех, что она никогда и ни с кем не имела такого такого морального разговора, как со мною.

Жизнь и владычество знатной Парижанки, разделяется на три эпохи. Прежде бывает кокеткою; потом - Деисткою; а на конец - Богомолкою. Владычество её существует всегда, но с тою разницею, что переменяются её подданные. Невольники любви изчезают в конце её тридцатипятилетия; места их заступают рабы неверия; а за ними следуют - служители церкви. Госпожа Ф... балансировала между двумя первыми эпохами. Розы её увядали, и мне очень было приметно, что она - уже лет за пять до моего посещения - должна быть

Госпожа Ф. посадила меня на софу подле себя, чтоб удобнее разсуждать о законе. Не прошло четырех минут, как она мне сказала; что ничему не верить. - Может статься, сударыня, вы так и думаете, однакож и я не верю, чтоб вы находили какую нибудь выгоду в опровержении такого нужного устроения. Какая крепость устоит без ограды? Нет ничего опаснее для красавицы, как быть деисткою... Символ веры обязывает меня сказать вам это. Боже мой! сударыня, какие бывают от того бедствия! посудите, я не более сижу возле вас пяти минут, а уж некоторая блаж успела войти в мою голову. Кто знает, может быть я и покусился бы следовать моим стремлениям, ежели бы не был уверен, что благоговение ваше к Религии, зделает преграду в их успехе?

Мы не невольники, сказал я взяв ее руку - и не должны быть скованы. Придет время, цепи сами по себе свяжут нас... Но, сударыня! прибавил я, поцеловав у ней руку: теперь очень еще рано...

Слух разнесся по всему Парижу, что я обратил к вере Госпожу Ф... Она встретясь с Господином Д... и Аббатом М... уверяла их, что я в четыре минуты наговорил ей в пользу Религии больше, нежели написано против нее в целой их Энциклопедии. Я был тотчас помещен в дружескую беседу Госпожи Ф... которая отстрочила еще на два года наступившую эпоху её деизма.

Однажды быв у ней, старался я всему обществу доказать необходимость первой вины. Среди самых сильных убеждений, и тогда, как все с отменным вниманием слушали, один молодой Граф де С... взяв меня за руку, отвел подальше в угол. Вы не остереглись, сказал он мне потихоньку: на вас галстук очень туго повязан; надобно чтоб он развевался... Посмотрите на мой... Я не хочу говорить вам больше; для умного и одно слово понятно Г. Йорик.

И одно слово сказанное умным, очень вразумительно, Граф! ответ мой ему отменно понравился. Он поцеловал меня с таким жаром, с каким не целовал меня никто во всю жизнь.

Недели три был я общим предметом всех разговоров. - По чести! говорили одни: этот Йорик столько же умен, как и мы. Он удивительно разсуждает, повторяли другие Не может быть его забавнее в обществах, твердили третьи. Мне легко бы была за эту цену, обедать безденежно во всех домах в Париже, и провождать жизнь мою в кругу большого света. Но какой промысел! я стыдился и думать об нем. Такая роля прилична одним подлым рабам, но - совсем противна чувствованиям чести. Чем знатнее были посещаемые много общества, тем больше принужден бывал употреблять способ, которому научился я в глухом переулке, по выходе из комической оперы. Дружеская беседа в Париже, тогда только заслуживала особливое почтение, когда наполнялась льстецами; и чтоб понравиться, надобно было их превзойти, а я и о тех сокрушался. Проведя одну ночь с некоторыми знатными господами в раболепствовании, мне так сделалось скучно, что я ушел спать, и приказал Лафлеру, на самом разсвете сыскать почтовых лошадей. Таким образом оставил я Париж и добрых друзей, которых доставило мне подтрунивание.

Мне хотелось видеть Бретанию, а потому и поехал через Лоар. Там, может быть, думал я, встретится со мною прелестная Юлия.

До сих пор не знал я того затруднения, которое раждается от изобилия. Но какое зрелище для путешественника, когда он проезжает через Турену во время собирания винограда; когда Природа щедрою рукою сыплет благодеяния на трудолюбивого земледельца; когда весь свет находится в восторгах! какая разница между улыбающимися приятными берегами Лоара, с мрачными лугами Англии? Я променял бы все дворцы вселенной, на один шалаш покрытый соломою; но - с уговором: если ты милая Лизета будешь жить в нем со мною.

Какими сладостными чувствованиями напоено было мое сердце от этого путешествия? Всякая работа была предшествована музыкою; и малолетные поселяне, прыгая от радости, переносили виноградные кисти в тиски. Никогда не чувствовал я такого восхищения: всякой шалаш занимал меня до безмерности.

Милосердый Боже! какая неизчерпаемая материя Твоих щедрот, которых и в двадцати книгах описать не возможно. Но увы! повесть о Юлии, бедной Юлии, занимает половину остатка моей бумаги... Друг мой Шанди познакомился с нею близь Амбуаза; и история этой злополучной и помешенной девушки чувствительно меня трогала... Приехав на вдовей ям, не мог вытерпеть, чтоб о ней не спросить, и для того пошел пешком с полмили, в ту деревню, где жили ее родители.

Признаюсь, что желая узнать горестные приключения, я очень походил на Рыцаря печального образа. Право не знаю как это случается; но никогда больше не уверен в существовании моей души, как в то время, когда я занят бываю нещастными приключениями.

Мать боялась очень, чтоб такое произшествие не повредило во все разум её дочери, однакож случилось со всем на против: она стала приходить в себя. Юлия жаловалась мне, что ей всегда что-то дурно. Увы! продолжала старуха, заливаясь слезами: может быт и теперь бедная дочь моя бродит где нибудь около деревни.

От чего пульс мой бьется теперь так тихо? От чего Лафлер - которой ни чем не занимается кроме веселости - утирал слезы свои два раза, в то время как старуха рассказывала о своей дочери?

Я приказал почталиону поворотить лошадей к Амбуазу. Не доезжая до города за полмили, увидел - на узинькой тропинке, пролегающей к виноградному кустарнику - несчастную Юлию, сидящую под ивою. Она оперлась на колена, а голову положила на руки... Небольшой ручей протекал близь дерева... Я отправил Лафлера в город, и велел приготовить для меня ужин.

она надела через плечо бледнозеленую ленту, на которой висела свирель... На место козочки, которая зделалась ей также неверна, как и любовник - лежала возле нее маленькая собачка, привязанная на веревочке к её руке... Я посмотрел на собачку, и Юлия дернула ее к себе. - Ты Сильвио! ты хотя по крайней мере не оставляй меня! сказала она. - Я устремил на нее глаза, и замечал по слезам, которые текли во время её слов - что она более думала об отце своем, нежели о неверном любовнике и непостоянной козочке.

Я сел возле нее, и она позволила мне платком отирать у ней слезы... Я отер им и мои... и чувствовал в себя такия ощущения, которые конечно не могли произойти ни от какого смешения материи с движением.

О! я уверен, что во мне есть душа. Никакие материалисты со всеми своими доказательствами меня в том не переуверят.

смешена, но незабыла его по двум обстоятельствам; первое; что этот человек сердечно жалел о её участи; а второе: что её козочка утащила у него платок, за что она ее наказала. Юлия его нашла, вымыла в ручейке, и потом всегда носила в кармане, с тем намерением, чтоб его возвратить ему, когда она с ним увидится. - Он обещал повидаться со мною; прибавила она у вынув платок из кармана. Он был обернут виноградными листьями, которые Юлия по временам переменяла. Она развернула, и показала мне на одном уголке букву Ш.

Юлия сказывала: что после того была в Риме, обошла во круг Петропавловской церкви - одна бродила по Апенниским горам - без денег пробралась через всю Ломбардию, и без башмаков через каменистые места Савоии. Она ничего не упомнит, чем питалась дорогою, н как могла перенесть столько безпокойства. - Милосердый Бог, прибавила она: укрощает ветры для остриженного агнца. --

Агнца беззащитного, нежного, слабого! вскричал я. Ах! еслибы: ты была на моей родине, я бы взял тебя с мою маленькую хижину и там - укрыл бы от всех горестей... Ты питалась бы одним со мною хлебом, пила бы из одной со мною чаши, я бы нежил твоего Сильвио - подкреплял бы твою слабость; когда заблуждение твое вызывало бы тебя из хижины, я бы по всюду тебя отыскивал и провождал опять в убежище... При каждом захождении солнца, молился бы за тебя Богу - и по окончании молитвы ты играла бы песнь свою на свирели... Жертвоприношение мое гораздо будет приятнее Всевышнему, когда оно сопроводится фимиамом сокрушенного сердца!!!

Сказав это я почувствовал страшное трепетание груди. Юлия приметя, что платок мой очень мокр хотела вымыть его в ручейке. - Но где же ты его высушишь моя милая? На груди моей; мне гораздо будет легче от этого. - Неуже ли твое сердце до сих пор горяче, моя любезная Юлия?

Я коснулся до той струны, к которой прицеплялись все её горести... Она несколько минут смотрела на меня помешанными глазами, потом - не говоря ни слова, взяла свою свирель и заиграла Гимн Богоматери... Сотрясение тронутой мною струны - утихло. Юлия пришла в себя, положила свирель и встала.

Она взяла меня за руку, и опустила веревочку, чтоб дать свободу собачке бежать за нами.

Мы пришли в Амбуазу; все площади и улицы наполнены были народом, который жадничал видеть в первый раз Герцогиню... Её благодеяния уже с давняго времени предварили ее приезд, и удовольствие блистало на всех лицах... О добродетель! вот каковы твои прелести! где ты ни являешся, повсюду сопровождает тебя радость.

Юлия была не большого роста, но стройна. Горесть заклеймила ее своею печатью. Она имела вид привлекательной, и всю ту приятность, какую только можно найти в женщине... Ах, если бы она совершенно могла возвратить свой разум, и если бы изгладились у меня из сердца черты моей Лизеты, тогда бы Юлия... О! я бы еще больше зделал: Юлия покоилась бы на груди моей - была бы моею дочерью, или всем тем, что только может быть для меня всего любезнее.

Прощай несчастная Юлия! элей и вино изливаемые состраданием странника на раны твои, да облегчат скорби горестной... Существо тебя создавшее в силах и излечить тебя!

сердца... Я безпрестанно думал о Юлии; воображал её сидящую под ивою в глубокой задумчивости с растерзанным сердцем. Уже подъезжал я к Анжире, но Юлия не выходила у меня из головы.

Милая чувствительность! неизчерпаемый источник совершенных удовольствий и несносных горестей! ты уважаешь своего страдальца, столь же часто, как и возвышаешь его до небес! вечное начало наших ощущений! твоя сила производит во мне такия движения... Душа моя в некоторых болезненных и гибельных припадках томится в безпечности, и ужасается разрушения тела, которое она оживотворяет.... Я чувствую, что такое разрушение должно последовать с приятнейшими удовольствиями... Все происходит от Тебя, великий Правитель мира! ты смягчаешь наши сердца и делаешь их сострадательными к нещастиям другова! по сему то побуждению и друг мой подходит ко мне во время болезни, выслушиваешь мой скорбной стон и ищешь способов к моему успокоении. Это приятное сострадание влагаешь ты иногда в душу загрубелого пастуха, обитающого на горах холодных. Он приходит в жалость, когда встречает разтерзанного чужого ягненка.... Я видел, как он опершись на свой посох, смотрел на него с прискорбием... Ах! еслибы я пришел сюда пораньше! вскричал он... Бедной ягненок исходит кровью, умирает - и пастух впадает в уныние.

Да благословит тебя Бог великодушной пастух! ты идешь отсюда с горестию, но удовольствие превозможет твою печаль, потому, что щастие окружает шалаш твой... Щастлива та, которая живет в нем с тобою! щастливы те овечки, которые вокруг тебя прыгают!

которой поселился в маленьком городке Анжу, за шесть мил вправо от Анжеры. По этой дороге, говорил мне почталион; не везде можно найти почтовых лошадей... Барин знает об этом, отвечал ему Лафлер: ступай куда велено. В это самое время, от каменистой дороги выпала передняя подкова у лошади. Почталион слез и положил ее в карман. Мы не отъехали еще и одной мили, как выпала и другая. По такой дурной дороге не возможно было без того ехять, чтоб не засеклись лошади. По крайней мере должно было убавить клади; я встал и пошел пешком. Не далеко от дороги увидел дом, и приказал к нему поворотить лошадей. Вид дома и всего окружного строения подавал мне надежду поправить наши недостатки. Это был не большой наемной дом, обсаженный прекрасным виноградным кустарником. По одну его сторону виден огород, в котором насажены разные овощи, нужные к изобильному содержанию земледельческого дома; а по другую - маленькая рощица с дровяным лесом. Я оставил почталиона управляться с лошадью, а сам вошел в дом.

по углам, обещали некоторое во время стола увеселение. Они праздновали день любви и дружбы.

Лишь только я к ним показался, старик встал, подошел ко мне и просил с почтительною искренностию сесть с ними за стол. Мое сердце уже было расположена к тому при самом входе, я повиновался без всякого принуждения, как будто был их семьянин, а чтоб скорее познакомиться с ними, взяв у старика нож, отрезал себе большой ломоть хлеба. Это такое произвело действие, что все оборотились на меня с удовольствием, и казалось, благодарили меня за мою смелость, которая была им добезмерности приятна.

Желал бы я очень знать, от чего их кушанье черезвычайно было для меня вкусно? от чего простое их вино, было так сладко., что кажется и по сих пор оно еще у меня на языке?

Если стол был это моему вкусу, то забава после него, еще больше мне понравились.

По окончании ужина старик стукнул ножем по столу. Это был знак встать и приготовляться к пляске. В одну минуту все женщины и девушки ушли в другую комнату завязывать свои волосы; а мущины и мальчики побежали к дверям умыть руки и надеть башмаки. Минуты через три все были готовы к начатию празднества на маленькой площадке, перед самым домом. Старик с старухою шли позади; подойдя к дерновой софе, они посадили меня между собою.

Между пляскою приметил я, что глаза действующих поднимались к верху, а потому заключал, что это означало какую нибудь другую причину, не одно простое веселие... Короче: мне казалось, что к пляске примешан некоторой род Богослужения... Мне никогда не случалось видать подобного, следственно я начинал думать, что это одна мечта воображения, которая часто меня обманывала; но старик по окончании пляски вывел меня из заблуждения. - С начала моей жизни, сказал он мне: поставил я себе за правило, всегда после ужина таким образом веселиться. Мне кажется, что человек такой непросвещенной как я, лучше неможет благодарить Бога, как излиянием сердечного удовольствия и душевной радости.

И самый ученый Прелат, прибавил я: конечно этого не оспорит.

ГЛАВА XXX и последняя.
Следствие осторожности.

Ренна, встречаются такия горы, спуски, ручьи, овраги, которые делают дорогу вовсе непроходимою. Прощайте все стремительные побуждения; надобно ехать с превеликою осторожностию, и как можно тише. Я условился с почталионом вести меня шагом.

Окрестные обыватели хотя бедны, но смирны и честны. Не бойтесь ничего любезные поселяне! свет не позавидует вашей бедности - истинному основанию простых ваших добродетелей. Природа! посреди всех твоих неустройств, ты благоприятствуешь скудости По всюду изливаешь несчетные дары изобилия, а здешнему краю предоставила самую малость; но эта малость ограждена безопасностию и покровительствуема собственно тобою. Тут сильный неотнимает ничего у слабого. Щастливы те жилища, которые удалены от вожделений и зависти!

Пуст ропщет утомленный путешественник на опасные ваши дороги, на каменистые горы, на овраги, я на все неудобства которые путь его делают трудным, но я милые друзья мои, люблю очень между ими странствовать.

средства, кроме терпения. На ту пору пошел пресильной дождь, и повощик мой по неволе принужден был заехать в корчму, в близ лежащую деревню.

Войдя в нее, тотчас я занял спальну... Воздух становился очень холоден, и для того велел принести дров и изготовить ужин. В то время как благодарил я Бога за то, что не случилось со мною еще чего нибудь хуже - приехала в корчму какая-то барыня с горничною девушкою.

Во всем доме не было другой спальни кроме моей, почему хозяйка без дальных околичностей ввела их ко мне, предваря, что в ней только один Английской Господин, а две мягкия постели и третья в боковой комнатке. По тону уведомления хозяйки о третей постеле нельзя было заключать хорошого. Хозяйка прибавила, что она смеет надеяться что Англичанин устроит все порядочно... А я с моей стороны - чтоб не подать никакого сомнения барыне - подтвердил догадку хозяйки, собственным своим уверением.

Но это однакож незначило то, чтоб я делал ее властелином над моею комнатою. Я был настоящий хозяин, и мне следовало угощать их. Посадя барыню в самой теплой угол, велел принести еще дров, прибавить несколько блюд к ужину и непозабыть подать к столу самого лучшого вина.

стояли в одной комнате... Но всего более тревожило то, что они стояли одна возле другой так близко, что кроме одного стула, ничего не можно было между ими поставить... С одной стороны был выпущен очажной колпак, а с другой перекладина, которые составляли некоторой род Алькова, весьма неприятного для нежных наших чувствований.

Впрочем кровати были так узки, что барыня никак не могла положить с собою служанку. Если бы нашла она в этом возможность, то безсомнения мое воображение не так бы много волновалось.

Чтож принадлежит до боковой комнатки, то она казалась им со всем неудобною; в ней было и сыро, и холодно, и окны перебиты. Ветер ревел там ужасно, и я закашлялся, когда взглянул в нее с барынею. Избрание места не так то было выгодно! или барыня должна была пожертвовать своим здоровьем для своего целомудрия, уступя постель горничной девушке; или горничная девушка должна была занять боковую комнатку, оставя госпожу свою на опасность, которой пригожее личико могло ее подвергнуть. Выбор был затруднителен.

Барыня была молодая Пиемонтка около двадцати пяти лет, очень не дурна собою; а горничная девушка Лионка, живая, проворная, и нестарее двадцати.

Это то и делало так много затруднения; а более всего нас мучил стыд, друг с другом объясниться.

с собою в карете несколько доброго бургонского вина, которого приказала своей горничной девушке принести две бутылки. Мало по малу мы чувствовали в себе достаточную силу к объяснению без оговорок о нашем положении. Мы продумали с час, как бы расположить всем этим. Наконец перебирая всякие способы, заключили между нами договорные статьи, какие в ряд бывали ли когда и в мирных трактатах. Вот оне:

Право над комнатою принадлежит господину Англичанину, которой почитая ближнюю к огню кровать покойнее, должен уступить ее барыне.

Утверждено состороны барыни, но с тем однакож, чтоб завесы обеих постель, которые очень прозрачны, должны быть зашпилены булавками, или и совсем зашиты, в том намерении, что это послужит оградою для Англичанина.

Требуется со стороны барыни, чтоб Англичанин во всю ночь нескидал с себя шлафорка.

Отказано потому, что Англичанин шлафорка не имеет; и вовсем его чемодане ничего нет более шести рубашек, и одного - черного шолкового исподняго платья.

Объявление о черном шелковом платье, заставило переменит всю эту статью. Исподнее платье признано вместо шлафорка, а потому и положено чтоб я всю ночь лежал в черном шелковом исподнем платьи.

Принято, но с тем, чтоб чтение молитв Англичанина не почтено было за нарушение трактата.

Об одном пункте только забыто каким образом барыня и я должны были раздеться и лечь в постели... Одно было средство, которое читатель конечно угадает... Если оно не покажется ему самым лучшим, это будет недостаток в его воображении.

заполноч, когда утомясь от безсонницы вскричал о Боже мой!

Бы нарушили трактат сударь! сказала мне с торопливостию барыня, которая также не спала. Я утверждал, что такое восклицание ни мало не противно условию... А она упорно стояла в том, что это совершенное нарушение трактата, хотя я и оправдывался третьею статьею.

Барыня не хотела уступить, и спор наш поослабил несколько ограду... Мне послышалось что две или три булавки выпали из завеса.

"По чести, сударыня, не я разшпилил завес, сказал я, протянув с постели руку для лучшого убеждения, и только лишь хотел прибавить: что ни за какие сокровища мира, не в состоянии переступить за пределы вежливости - как барыня устрашась, чтоб спор наш не дошел до драки, встала с постели, и повидимому хотела пробраться за горничною девушкою; а в то самое время - протянутая моя рука ее схватила....... В другой раз Honny soit qui mal y pense... Показался уже день... Мы ни в чем не упрекали друг друга. Трактат наш был выполнен с обеих сторон свято и ненарушимо... Я поехал в Реин; а барыня с своею горничною девушкою отправились в свой путь.