Чувственное путешествие Стерна во Францию.
Часть первая

ЧУВСТВЕННОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ СТЕРНА ВО ФРАНЦИЮ.

Глав.

I. Отъезд-прибытие

IL Кале-впечатления

III. Кале-монахь

IV. Причина раскаяния

V. Польза от стряпчих.

VI. Кале-почтоваяколлска

VII. Предисловие в почтовой коляске

VIII. Невестке на отместку

IX. Кале-улица

X. Кале-каретной сарай

XI. Вся в разговорах

XII. Кале-табакерка

XIII. Победа

ХиѴ. Открытие

XV. Другой воспользовался

ѴI. Признание

XVII. Несчастие и счастие

XVIII. Способ примечать

XIX. Монтриуль

XX. Надобно быть всем довольну

XXI. Предуведомление

XXII. Что делает добродетельным

XXIII. Отрывок.

XXIV. Редко вкушаемое удовольствие

XXV. Лошак

XXVI. Мертвой осел

XXVII. Почталион

XXVIII, Амиен

XXIX. Письмо

XXX. Париж

XXXI. Парик

XXXII. Пульс

XXXIII. Муж

XXXIV. Перчатки

XXXV. Перевод

XXXVII. Роза

Во Франции эта часть, сказал я, несравненно лучше устроена. - А вы бывали во Франции? спросил меня с преучтивым и премудреным тоном какой-то чудак, cъ которым я спорил.

Что за странность! подумал я: не ужь ли он считает удивительным делом мне быть во Франции, и еще тогда, как я только за двадцать одну милю от ней?.... Чудно! надобно думать что он имеет какую нибудь причину.... Постараюсь отгадать. - Это предприятие прекратило спор.... Я побежал домой - завернул в чемодан полдюжины рубашек, и еще кое что; взглянул на кафтан, и найдя его довольно крепким, пустился в почтовой коляске в Дувр. Там сказали мне, что пакет-бот отваливает утром в девять часов. Я сел. В три часа пополудни был уже на месте, во Франции, и ел соус с цыплятами с такою жадностию, что еслибы в следующую ночь я отправился на тот свет, то никто уже не мог бы уничтожить силу закона о выморочных имениях. Увы! мои рубашки, мое кое что, мой чемодан, и все мое добро, чуть чуть не улетело в гардероб Короля французского; даже и крошечной портрет, помнишь Лизета, тот самой, которой я долго носил на шее, и часто твердил тебе, что я велю зарыть его вместе со мной в могилу; да, Лизета, он - этот самой, совсем было достался Королю... Ах! его сорвали бы с груди моей.... Право этот поступок не так-то великодушен! Хорошее ли дело возпользоваться обжорливостию безразсудного странника, которого ласки и вежливость твоих подданных заманили в твое владение? По чести, Ваше Королевское Величество, не весьма хорошо изволите делать. Обладателю такого честного народа, которого нежность и приветливость повсюду превозносится; совсем не годится так поступать с тем, которой ничего больше не хочет, как узнать его, и покороче с ним познакомиться.

А я едва переступил порог твой...

За обедом осушил я несколько полных стаканов доброго вина за здоровье Короля французского, которому не только не желал зла, но еще почитал его чрезвычайно за хороший и снисходительной нрав. Радуясь такому доброму делу, вышел из за стола, и мне казалось, что я вершка на два подрос, выше.

Нет! говорил я, нет! не сродно поколению Бурбонскому быть свирепым.... Они могут быть жертвою пронырств.... Но можно ли предостеречь себя тогда, как это уже сделалось общею участью всех земных Владык? Однакож, в крови Бурбонов есть нечто особливо кроткое. Между тем как душа моя оправдывала сию истину, я почувствовал на лице моем некоторой румянец; но. только гораздо приятнее того, которой могло бы произвести на мне вино Бургонское.

Боже правосудный! вскричал я, оттолкнув лежащий у ног моих чемодан: Боже правосудный! есть ли какое нибудь блого в мирских сокровищах, когда они затмевают так наш разум, и раждают толикия между нами распри?

Блажен миролюбец! блажен истинный друг человечества! золото не прельщает его души; оно гораздо для него легче пуха, и ничто иное, как спасительное орудие несчастных. Он повсюду их ищет, и вынимая кошелек свой, с радостным восторгом разделяет его с ними!

В сию минуту и я почувствовал какое зло, подобное сему забуждение.... Казалось, что жилы мои разширились, и кровь полилась в них гораздо плавнее. Самая Парижская модница, со всем своим глубокомыслием, не приняла бы меня тепер за машину. Система её обратилась бы верьх дном.

Таковое размышление представило мне Природу во всей наготе.... До сих пор я жил согласно со всем светом; а с возрождением сей мысли заключил я союз с самим собою. О! естьли бы на эту минуту сделали меня Королем французским с каким приятным восхищением внял бы я гласу ограбленного сироты! с каким удовольствием возвратил 6ы я ему отцовской чемодан.

Лишь только кончил я свое разсуждение, как вдруг явился передо мною монах францисканского ордена, и просил подаяния на свой монастырь, Кто захочет,

Как бы то ни было, но можно ли совершенно понимать перемены наших нравов, и не извинять их в непостоянстве? Они, может быть, подобны приливам и отливам морским. Что касается до меня, то без сомнения я желал бы лучше, чтоб обо мне говорили, что я хватаю с неба звезды - в чем нет ни стыда, ни греха - нежели по доброй моей воле вмешаться в такое обстоятельство, где есть и то и другое.

Но дело не в том; возвратимся к своему предмету. При первом моем взгляде на монаха, решился не давать ему ни одного сольда. Я завязал кошелёк, и опустив его в карман, приближился к нему с бодростью. Я думаю, что на лице моем изображалось нечто неприятное и суровое. Образ его по сию пору живо представляется в глазах моих. И он заслуживал - как мне помнится - лучшого приему. Судя по плешивой его голове и по малому количеству седых волос, изредка на ней торчащих, можно было думать, что ему лет семьдесять; а по живости его глаз - которых еще не могло помрачить долголетие - не льзя было больше дать шестидесяти. Может быть истина была на самой средине, то есть: что он имел лет шестьдесят пять. Вся его физиогномия в том удостоверяла, за изключением морщин, которые могут быть и преждевременно.

Голова его была похожа на голову, обработанную животворной кистию Гвидо. Она изображала смирение и бледность. В ней не было совсем того невежества, которое раждает высокоумие; глаза его, если и потуплялись в землю, то казалось для того, чтоб разсмотреть, что делается под нею. Бог знает, какою чудесною силою зашла эта голова на плеча монаха, к томужь - и францисканского ордена! Она гораздо бы лучше пристала какому нибудь Брамину; но переделать уже не возможно: туловище монаха имело такую голову; и я - воздал бы ей честь, еслиб она мне попалась на лугах Индостанских.

Остальная его наружность была обыкновенная; всякой живописец намалевал-бы её. В ней - так как в характере и выражениях его, не заключалос ничего приятного и ничего отвратительного. Стан его был бы выше посредственного, если бы он не наклонял его вперед. Это была уловка монаха, обрекшагося скитаться по миру; и как теперь помню, горбатая фигура его делала ему больше добра, нежели худа.

Переступив шага два через порог, он прижал левую руку к сердцу, а правою оперся на свой дорожной костыль. В таковом положении начал он мне проповедывать о нищете монастырской, а особенно - о своей братии.

Он объяснял все нужды таким естественным, приятным, униженным образом, что надобно быть околдовану, чтоб не почувствовать над ним сострадания.

Одно только то может оправдать мою нечувствительность, что я - уже прежде решился не давать ему ни сольда.

ГЛАВА IV.
Причина раскаяния.

Верю, святой Отец! верю вашему убожеству, сказал я ему в ответ на его глаза, которые по окончания своей проповеди возвел он к Небу. - Мне весьма приятно бы было, ежели бы Бог умилосердился над скитающимися по миру; но того только боюсь, чтоб безпрестанные попрошайки не надоели Ему скоро.

При слове попрошайки, глаза его опустились на рукав рясы... Красноречие мое довольно казалось убедительно. Признаюсь, продолжал я; что ваше платье, которое вам дается на три года, хотя довольно жестко и недорого, но со всем тем крайне жалко разточать его на таких тунеядцов, как монахи францисканского ордена. Оно могло бы послужить для совершенных нищих, для увечных и дряхлых... Невольник, обремененный оковами, угнетающийся своею жизнию, томится и ждет куска хлеба.... Для чего вы не ордена Милосердия, вместо Св. Франциска? Я сколько сам ни беден - как можете судить по малости моего чемодана - но с величайшим удовольствием вынул бы из него нужное для помощи несчастному. - Монах мне поклонился; а я продолжал: бедные мои соотечественники имеют преимущественное на то право. Какое множество оставил я их на берегу моего отечества! - Он с искренностию еще кивнул головою, и казалось, будто мне давал знать, что во всем свете обитает такая же бедность, как в его монастыре. Мы должны различать, говорил я держась за его рясу, в намерении отвечать ему на головной его знак должны различать хорошенько тех, которые достают хлеб трудами своими, с теми, которые напротив того живут праздно и насчет других; и которые, питаясь имянем Божиим, ничего не хотят работать.

Бедной францисканец не делал ни какого возражения. Небольшой румянец заиграл на щеках его; казалось, что истощенная природа не наделила его ни малейшей частичкой злобы, по крайней мере он никаких её следов не показывал. Не видя успеха в своем предприятии, взял свой костыль под мышку, сложил обе руки, и - с спокойным духом вышел вон.

Он еще не успел притворить дверь, как сердце мое упрекнуло мне в моей жестокости. Три раза покушался я принимать спокойной вид; но все наговоренные ему грубости кружили мою голову. Мне уже поздно приходило на ум, что я никакого более не имел права над бедным монахом, как только не давать ему милостину. И этот один отказ без поношения его чести был бы ему довольно горестен. Я вспомнил седые его волосы, благородную осанку, и мне слышалось, будто он говорит мне: что я вам сдела? за что вы так сурово со мною поступили? - По чести я дал бы за это время двадцать франков какому нибудь стряпчему, которой бы мог все это дело сладить. - Между тем я немного утешился.... Худо, говорил я сам себе, очень худо обошелся я в самом начале моего путешествия! - но я только что начинаю... со временем обещаюсь исправиться.

ГЛАВА VI.

Я заметил, что чем менее человек в удовольствии, тем более разположен к издержкам. Для езды по Франции понадобилась мне карета; пешеходцы весьма в худом почтении в трактирах. Я вышел на двор, и в ожидании кареты хотел купить или нанять одноколку, которых там было много, как вдруг попалась мне в глаза одна старая почтовая коляска, стоявшая в самом заднем углу; и я с радостию вскочил в нее. Она была покойна и мне очень показалась. Я приказал позвать к себе Г. Десейля, хозяина того дома; но его не было, он пошел к вечерне. Это меня раздосадывало: я бы тотчас мог кончить с ним торг... Не имея охоты дожидаться его в коляске, хотел вытти вон, как увидел - на другой стороне двора - монaxa, разговаривающого с какою-то не давно прибывшею барынею. Мне не хотелось показаться; я сел опят, и задернул тафтяную занавеску. Но что делать в коляске? - Я позадумался, и вспомнил, что я хочу писать свое путешествие. Чтожь помешает мне здесь приступить к предисловию? Я вынул из кармана изломанной карандаш - и начал

Я не сомневаюсь, чтоб какие нибудь философы, последователи Аристотелю, или другие, не могли сделат наблюдения, что Природа в свое утешение - но к неудовольствию человека - устроила во всем порядок. Что принадлежит до меня, я очень это заметил; и мне кажется, что Природа действует на человека, как не льзя лучше, что может быть справедливее, как заставить его трудиться для его же собственных нужд? Она дала ему способы сносить с легкостию свое бремя, которым во всяком возрасте и во всех странах света человек сильно угнетаем. Не смотря на то, часто нам случается искать счастия далее наших пределов; но затруднение в объяснении, малое сведение, слабость в выражениях, разность в воспитании, нравах, обыкновениях - все это предполагает непреодолимое препятствие к излиянию наших чувствований, и следственно - к достижению желаемого.

По сему заключит можно, что всякой путешественник подвержен многим невыгодам. Он часто принужден бывает тратиться без всякой необходимости, и бездельные вещи покупать за дорогую цену. Какое множество бедствий, встречают сверьх того на каждом шаге бедного странника!

Это разсуждение сближает меня с моим предметом; и ежели не будет мне тряско в коляске, я открою причины, побуждающия к путешествию.

Праздные люди, уезжающие в чужестранные государства, бывают к тому принуждены тремя главными причинами:

Путешественники, изгнавшие добровольно себя из отечества от гордости; любопытства, тщеславия, или от мрачности нрава, принадлежат к двум первым причинам,

Третий класс вмещает в себя тьму пилигримов, или лучше сказать: мучеников. Таковым-то образом путешествуют монахи всякого ордена, с письменным увольнением от Настоятеля; таковым-то образом спасают ceбя преступники от определенного наказания. Счастливые сыны семейства, любезные своевольники! не таким ли манером и вы пускаетесь в странствие, побуждены будучи к тому жестокостию ваших родителей, возбраняющих вам гибнуть в ваших развратных удовольствиях?

Но я едва не забыл четвертой класс. Не возможно в таком сочинении сохранить всю нежность... Путешественники эти переплывают моря и живут в чужих краях для того, чтоб сделать там свое счастие, или чтоб менее проживать, как в своем отечестве. Самое живейшее воображение не может постигнуть разнообразия их предлогов. Может быть они изобретают лишних забот, уезжая из своего Государства.... Никакое поучение не остановит их от всемирного разсеяния. Поелику причины их путешествия не одинаковы с причинами других путешественников, то я отличу их только титулом простых.

Следующим образом разделяю я их всех вообще:

Путешественники праздные.

Путешественники любопытные,

Путешественники гордые;

Путешественники тщеславные,

Путешественники угрюмые.

По том:

Путешественники по неволе,

монахи, беглецы и проч,

Путешественники невинные и несчастные.

Путешественники простые.

Наконец, естьли вам угодно: путешественники чувственные. В этом то классе мне самому быть хочется. Я намерен дать отчет в моих путешествиях. Естьли спросят: для чего я путешествую? Я скажу с охотою; у меня нет ничего закрытого: я такую же к тому имею необходимость, как и всякой другой.

Я знаю, что примечания мои совсем другого разбора с примечаниями моих предшественников, и что я мог бы помещен быт в особенном списке; но желая обратить на себя внимание, должно прежде присвоить себе право тщеславного путешественника. Я оставляю это до основания гораздо лучшого, нежели то, которое сделано в моей коляске.

Читатель мой, если когда нибудь странствовал - может сам себя поместить в такой класс, в какой заблагоразсудит. Для этого не нужно ему много знать, ни размышлять долго. Такое помещение будет первым шагом к познанию самого себя, и я, не смотря на его странствие, готов биться об заклад, что в нем еще этого осталось старинного.

Тот, которой из Бургонии прежде всех перенес виноградные лозы на мыс Доброй Надежды, конечно никогда не воображал - хотя был и Голланец - что он будет там пить такое же вино, какое пивал на отлогостях Бона и Помара. Флегматическое расположение не допускало его предвидеть такия события; однакож он не отчаявался пить на мысе Доброй надежды, что нибудь на то похожее. Он знал, что это не от него зависит, а от времени, которое может споспешествовать его намерениям, или - изпровергнуть их. Между тем он ожидал лучшей удачи. Но Ванмингер легко мог бы ошибиться в своих предположениях, мог бы разрушить прежний свой виноградный сад, и быть - людским посмешищем.

Похожее на то случается и с бедным путешественником, который разъезжает на корабле, или проскакивает на почтовых все просвещеннейшия Государства для приобретения разных познаний.

Хотя и можно, рыская по всему свету, некогда успеть в своем искании, но по большой части на выдержку. Это еще мало, чтоб только чему нибудь научиться; надобно уметь пользоваться знаниями. По нещастию все эти выгоды чаще обращаются Меня всегда бесит, когда встречается со мною любопытный путешественник, странствующий по свету за таким открытием, которое мог бы он, не топтав сапог, не хуже у себя дома сделать. Просвещение - благодаря нашему знаку - так разпространилось, что почти нет в Европе уголка, которой бы не был озарен его светом и не имел сношения: с другими. Много есть и таких наук, за которые, как за площадную музыку в Италии, ничего не платят. Свидетель сам Бог, что я говорю без хвастовства, и Коему некогда дам в этом отчет: что нет на земли такого Государства, в котором была бы так сильна словесность; в котором процветали бы так много науки; в котором скорее и удобнее можно выучиться; в котором всякия художества были бы так крепко поддержаны и усовершенствованы; в котором Природа моглабы быть так коротко познана; в котором появлялис бы чаще Гении. Здравствуйте, земляки! куда вас Бог несет?

Нас? отвечали они: никуда. Мы смотрим на коляску. - Покорной слуга, сказал я им, выпрыгнувши из ней и сняв шляпу. - Один из них, как видно любопытный путешественник, говорил мне, что они, приметя качание коляски, захотели узнать тому причину. - С удовольствием это колебание произходило от предисловия, которое я в ней писал. - От предисловия? прервал другой, по примечанию моему простой путешественник -- я от роду не слыхивал, чтоб можно было писать предисловие в почтовой коляске. - Конечно, отвечал я: в визави несравненно удобнее.

Что за редкость!.. Англичанину смотреть на Англичан? - Я ушел в свою комнату.

ГЛАВА VIII.
Невестке на отместку.

Потупя голову, расхаживал я по коридору, как вдруг какая-то тень, несравненно огромнее моей, затмила дорогу. Я взглянул, и увидел Г. Десейна, возвратившагося от вечерни. Прижав к груди свою шляпу, учтивым образом спрашивал меня: на что я его к себе звал? - Предисловие мое поселило в меня какую-то ненависть к этой коляске; мне уже хотелось иметь совсем другим манером. Г. Десейн говорил мне об ней с некоторою ужимкою, давая разуметь, что она для меня не годится. - Я тотчас догадался, что эта коляска принадлежала какому нибудь бедному страннику, которой, положившись на добрую душу Г. Десейна, доверил ему ее продать. Четыре месяца, как стоит она неподвижно в заднем углу сарая. Там - прокатясь по целой Европе - определила ей судьба кончить бег свой. Бедная! она не могла без починки ни шагу со двора сделать с того времени, как разшиблась с горы Сенис. Все её приключения никого не приводили в жалость и праздное отдохновение в каретном сарае Г. Десейна не делало ей никакой приятности, может быть она заслуживала лучшую участь... может быть принадлежала она какому нибудь несчастливцу.. .Когда есть способ облегчить бремя одними словами, не ужьли сыщется такое чудовище, которое и в этом откажет страждущему?

Ежели бы я был на вашем месте, сказал я Г. Десейну, уткнув пальцами в его брюхо: то от одного стыда сбыл бы с рук эдакою коляску. Мне кажется, что всегда, как вы ни подходите к ней, она вам делает упреки.

Клянусь Богом, милостивый государь! что мне барыша от ней нет ни на волос. - Выключая того, прервал я, который люди отличного смысла получают от собственных своих чувствований. - Я очень уверен, что человек, принимающий участие. - Перестаньте, сударь, делаться чувствительным; я вас так знаю, как целой век жил с вами. Приходило ли вам когда нибудь в голову, что вас самих может застигнуть ненастная ночь? Или вы так же чувствуете, как и коляска?

Я приметил, что если Англичанин начинает выговаривать еще не самую бровь, то он не так сердит. Француза такою безделкою не уколешь. - Г. Десейн мне поклонился.

Конечно, сударь, вы правду изволите говорить, но в этом случае, я одне хлопоты променяю на другия, и гораздо худшия. По судите, если я вам продам коляску, которая на половине дороги разобьется в дребезги; посудите какое о себе подам я мнение такому разумному и разсудительному барину?

Как аукнется, так и откликнется. Делать нечего! надобно было проглотить пилюлю. - Я поклонился Г. Десейну, также как и он мне; и не говоря ни слова более о следствиях совести, пошли мы в его каретной сарай, выбирать другую коляску.

Обитаемой нами шар похож на сварливую старуху. Вероятно ли, чтоб какую нибудь бездельную одноколку не льзя было без того купить, чтоб не наделать такого шума, какой бывает у старых баб на улице? Стоило только сказать последнюю цену, и все бы кончилось. Я смотрел на хозяина моего с такою злобою, как будто бы шел в Гаид-Парк

Я осматривал его быстрыми глазами, смотрел нa него с боку, потом прямо в лицо; то казался он мне Жидом, от Турком. Парик его мне отменно не полюбился. Я заклинал его всеми Святыми убираться от меня к дьяволу.

Стоит ли за дрянь надрывать так свое сердце? Что значит три лишних луидора?... Страсть гнусная! сказал я отворотясь с стремительностию, свойственною такому человеку, который мгновенно переменяет свою мысль страсть гнусная и презрительная! ты водворяешь брань между людьми; они должны бы гнушаться тобою!

Боже меня избави! вскричал кто-то позади меня. Я обернулся - и увидел ту барыню, которую монах подцепил на дворе. Мы и не приметили, что она шла за нами. - Сохрани вас Бог от того, сударыня! сказал я, подавая ей руку. Черные шелковые перчатки не закрывали маленьких пальчиков; она без всякой церемонии ее приняла - и мы пошли к каретному сараю.

Чорт возьми эти проклятые ключи! кричал Г. Десейн; и сколько ни прилаживал, ключи были не те. Мы не менее его спешили войти в сарай. устремив на него все мое внимание, совсем забыл, что рука барыни по сию пору была в руке моей. Не находя настоящого ключа, Г. Десейн оставил нас в том же положении, божась, что он через пять минут прибежит назад.

Иногда и в пять минут можно наговорить больше, нежели говорят целой век на улице. Там судят о делах посторонних.... Но если глаза устремлены на один предмет, и стоят на нем неподвижно, тогда изъясняются языком особенным, языком сердца. В таком-то положении был я; тут и минута молчания наделала бы тьму пакостей барыня непременно бы от меня ушла. Предохраняя, себя от беды, тотчас начал я разговор.

Я не для того пишу, чтобы оправдать слабости моего сердца. Путешественник должен быть справедлив в своих повествованиях, и я изображу все тогдашнее мое состояние.

Может быть скажут, что я описываю его очень просто. - Какая нужда делать прикрасы там, где нет надобности?

Я прежде уже сказал, что мне не хотелось выходить из коляски тогда, как увидел монаха, беседующого с приезжею барынею; сказал справедливо, но не совсем. Пригожий ее вид подействовал надо мною столько же, как и над монахом, если только не более. Я боялся, чтоб он ей не пересказал о моем угощении. Это до бесконечности меня трогало. Я дорого заплатил бы за то, чтоб монах целой день не выходил из своей кельи.

Когда сердце упреждает разсудок, то последний избавляется многих хлопот. Мне казалось, что она имела красоту Ангельскую; а всякая красота привлекает внимания. Но в иное время новый предмет приводит в забвение старой. Опустив занавеску, я начал писать предисловие, и барыня изчезла с своею красотою. Я не думал об ней больше. Но встреча моя с нею возобновила во мне прежнее впечатление. Откровенной и скромной ее вид, с которым подала она мне руку, удостоверял меня, что она хорошо воспитана и имеет нежные чувства. Провождая ее, ощущал я какую-то необыкновенную отраду.

С таким товарищем, подумал я, не скучилось бы мне объехать весь свет!

Мне не удалось еще видеть её лица. И какая нужда? я уже описал ее портрет. Воображение мое нарисовало такую головку, какая бывает-ли и у самих богинь. О мечта! какою чародейственною силою обольщаешь ты наш разум! сколько раз в один день переменяешь ты прелестные твои картины, и всегда с такою приятностию, с такою уловкою, с таким блистанием, что по истинне жалко с тобою разстаться.

Подходя к каретному сараю, она сняла с себя покрывало, и я увидел женщину лет двадцати шести, светлорусую, пригожую, не нарумяненую, не пудреную, и весьма просто причесаную. Если разбирать подробно черты её, то она не покажется красавицею; но в ней было что-то такое, которое, в тогдашнем разгоряченном моем воображении, чрезвычайно меня пленяло. Однакожь она имела вид величавый и казалась вдовою, преодолевшею жестокую горесть, и потом утешенною. Но все это ничто иное, как только одна моя догадка. Впрочем тысяча других нещастных обстоятельств моглиб оставить такие же следы на её лице... Мне отменно хотелось знать историю её нещастий. Еслиб не вышел из моды образ разговоров, употребительной во времена Эздры, я тотчас спросил бы у ней: что вам сделалось? от чего такой унылой вид? что вас тревожит? что причиною вашего смятения? - Короче: я питал бы к ней неизъяснимое чувствование, и решился бы всякими манерами за ней волочиться.

Таким-то непредвидимым случаем предался я соблазну! До какой крайности мог он довести меня! Мы были одни; рука её была в руках моих, и без всякой нужды, стояли прислонившись к сараю.

Не правда ли, сударыня, начал я приподняв тихонько её руку; не правда ли, что этот случай открывает чудесное предопределение Судьбы? Без её содействия. Возможноль было нам - без сомнения живущим в различных углах земного шара не видав никогда друг друга, съехаться вместе, с таким притом дружественным разположением, какое едва ли в целой месяц самое короткое знакомство произвести может? - Правда, сударь! и самое разсуждение ваше показывает, сколько вы встревожены этим случаем.

Вы упрекаете Судьбу, продолжала она: и правильно делаете. Никогда не надобно оспоривать сердце. Сказала - и вырвала свою руку с таким взглядом, которой довольно хорошо истолковал мне её внутреннее волнение,

Признаюсь: это меня много огорчило. Иногда несравненно важнейшия причины меня так много неразтрогивали. Отнятие руки, таким несносным образом, терзало мою душу. Никогда и никакая глупая опрометчивость не делала мне столько неудовольствия, как эта.

Но торжество над таковыми победами, не бывает долговременно. Сердце благонравной женщины скоро им скучает. Спустя пять или шесть секунд, явление переменилось: она оперла на меня свою руку, как будто хотела что-то говорить; и я, не зная какою волшебною силою, очутился в прежнем своем положении. Сколько ни ждал её слов, на не мог дождаться.

Заметя из ее ответа довольно много остроты и важную мою в ней ошибку, я дал тотчас другой оборот глупому моему приветствие. Она взглянула мне в лицо; я сделал то же, и на нем уже не было прежней краски. Все черты её стали тихи, и я опять увидел на них печать горести, которая с начала меня поразила. Как тяжело смотреть на такую умную, нежную женщину, снедаемую печалию! Сердечно жалел я о судьбе несчастной. Может быть смешно покажется чувствительному сердцу, когда скажу, что в сию минуту согласился бы я взять ее на руки, и без всякого стыда, хотяб то было на большой улице, прижать к груди своей.

Пальцы мои сжимали механически её руку, и сильное биение моих жил давало ей знать о возмущении моей души.

Я боялся, чтоб в это безмолвие она ощущительнее не почувствовала давление моей руки; я боялся, чтоб она еще не отняла ее - не для того, чтоб только отнять, но для того, что могло опять притти ей на мысль неосторожное мое объяснение. Я прибегнул к небольшой хитрости, последнему средству, предохранить себя от грозящей опасности. Я развел мою руку, и держал ее так слабо, как будто бы мне в ней не было никакой надобности. Лукавство мое удалось; она не отнимала ее прочь до тех пор, пока неявился ж нам Г. Десейн с ключами. Провал его побери! как он был досаден! мне опять пришел в голову проклятой монах, которой, казалось, пересказал ей обо мне все до крошки. Я выдумывал, каким бы образом себя оправдать.

В самом деле он был легок на помине. Доброй старой монах в четырех шагах стоял за нами. Он с робостию подходил ближе, как бы боялся надоесть собою. Наконец приближился: он, держа в руках роговую табакерку, от доброго сердца подчивал меня табаком. - Понюхайте моего, сказал я ему, подавая свою черепаховую. - Славной табак! отвечал он мне. - Оставьте же его у себя и с табакеркою, на память того человека, которой принял вас очень грубо, и которой по чести не желал вам зла.

Лицо старика сильно загорелось. Клянусь Творцом, говорил он сжимая свои руки: вы никогда не были против меня грубы.

О! за это и я отвечаю, сказала барыня: что он не способен сделать грубость...

Пришла и моя очередь краснеть... А от чего? оставляю на догадку чувствительным.

Ах! простите меня, сударыня! я виноват, очень виноват перед ним...

-- Невозможно! прервала она. - Точно так, сударыня! вскричал монах совсем другим голосом: это произошло от моей ошибки, от моей нескромности...

Барыня не верила его признанию; я взял её сторону, утверждая, что такой честной старик не сроден никого огорчить.

До сего времени не знал я чтоб спор, мог произвести такое жестокое волнение. За спором последовало молчание; но однакожь нам не так было скучно как бывает в каком нибудь собрании, когда все замолчат.

Монах потирал табакерку свою о рукав рясы. Как скоро навел на нее небольшой глянец, то поклонясь сказал мне: что лучше забыть обо всем прошедшем... И как бы то ни было, сударь! я всепокорнейше прошу вас, принять мою табакерку на обмен вашей. Он подал мне ее с чистым удовольствием, а мою поцеловав положил в карман - и ни слова не говоря, ушел от нас.

Табакерка его и теперь у меня цела. Она подкрепляет мою веру, и вспомоществует моему разуму возвышаться превыше всего бренного. Я ношу ее всегда с собою. Она напоминает мне о смирении и умеренности ее старого хозяина, которого при всякой прискорбной встрече поставляю себе примером. Бедный! он испытал их множество. Жизнь его - как после я узнал - была сцепление различных горестей. Он переносил их до сорока пяти лет, и потом, удрученный прискорбиями, разтроганный человеческою неблагодарностию, испытавший вероломство обожаемой им женщины, он отказался от света, отказался от прекрасного пола - и обратился к святилищу, или - к самому себе. Я не могу вспомнить без сердечного соболезнования, когда возвратясь в Кале узнал, что доброй монах Лорензо несколько уже месяцов умер. Он погребен был на небольшом кладбище, в двух верстах от города. Я захотел поклониться его гробу, и сев на камень - под которым покоился прах усопшого - оборвал около его растущую крапиву, и смотрел на табакерку. Такое зрелище стол сильно потрясло мои чувства, что слезы ручьем полились из глаз моих. Какая слабость! - Чтож делать? я так слезлив, как женщина. - Я желал бы лучше, чтоб о мне пожалели, нежели осмеяли нежность мою к отцу Лорензу.

какое заключаешь ты в себе волшебное, непостижимое могущество!

В ту самую критическую минуту, оба путешественника, разговаривавшие со много на дворе, подошед к нам, сочли нас без сомнения за мужа с женою, или - на то похожее.

Не завтрали утром выедете вы в Париж? спрашивал нас любопытный путешественник. - Я ни за кого, кроме себя, отвечать не могу, сказал я ему. - А я поеду в Амиен, прибавила барыня. Мы вчера там обедали. Вам не льзя миновать этот город, проезжая в Париж. - Я хотел было поблагодарить его за уведомление, что Амиен на большой дороге, но - вынув монашескую табакерку, понюхал табаку, и поклонясь им хладнокровно, пожелал благополучного пути в Дувр. - Мы остались опять одни.

Не ужь ли я дурно сделаю, думал я, если предложу этой огорченной женщине занять половину моей коляски? Какая будет от этого беда?... Какая беда! вскричали вдруг все возбудившияся во мне гнусные страсти. - Разве ты позабыл, говорила скупость, что надобно будет нанять третью лошадь, и истратить на это более двадцати франков?

Ты еще не знаешь ее коротко, жузжала мне в уши осторожность.-- Не знаешь и хлопот, до которых может она довести тебя! кричала трусость.

На верное можешь положишь, Йорик, прибавила скромность, что ее назовут твоею любовницею, с которою познакомился ты в Кале.

Как можешь ты после того показаться в общество? какие можешь ты говорить проповеди? Чем отличишься ты от простого дьячка? Так вопрошали меня грозно лицемерие, подлость, и гордость.

Но... отвечал я им всем: это... это будет с моей стороны похвальное и благородное дело! - Я действую всегда по первому стремлению моего сердца; а впрочем - я никогда не слушаю таких разсуждений, которые ожесточают сердца.

Я оборотился к незнакомке, но - ее уже не было: она так тихо от меня уплелась, что я и не слыхал того; а между тем, как происходил мой спор и я одерживал победу; она - уже прошла шагов двадцать. Я побежал за нею, с намерением сделать ей учтивейшее предложение... Но она, прислонив к щеке руку, с потупленными глазами, шла медленно в глубокой задумчивости. - Меня это удивило; я остановился, - Не о том ли и она думает, о чем думал я? Помоги ей Боже! говорил я сам себе: у ней без сомнения есть злая мачиха, или лукавая тетка, или какая нибудь вздорная свекровь, у которых спрашивает совету в своем намерении... и она так же разсуждает, как и я...

Но надобно прерывать вдруг её мысль. Я уклонился потихоньку в сторону, и прошел раза два три мимо каретного сарая.

Воображение мое не польстило мне. Прелести её столько были привлекательны, что не нарушая ни мало справедливости, можно бы было поместить ее между существами наилюбезнейшими. Я вспомнил, что она была вдова - вдова огорченная; вспомнил - и ничего уже более вспоминать не хотел. Эта мысль до безумия меня восхищала. Я бы хотел не забывать ее целой день; я бы хотел никогда с нею не разлучиться!

Но минута разлуки нашей может быть, была близка от нас. Она не отошла еще двадцати шагов, как пожелал я узнать скорее все обстоятельства. Мысль о разлуке, и может быт - вечной, тронула меня до слез. Могло очень статься, что я никогда не увижусь с нею. Какие средства ни предполагало мое сердце, но со всем тем я не предвидел ни какой себе отрады. Мне хотелось осведомишься о её имени, о её фамилии, о её состоянии.... Я знал, куда она едет; но желал знать, откуда приехала? - Как же до того добраться? Тысячи преград удаляли мое покушение; и всякой вопрос считал я слишком колким для её нежности. По крайней мере мне это казалось невозможным.

Я скоро узнал, что невозможное для одного, бывает очень возможно для другова. Какой-то Французской Офицер, очень статной собою, проходя мимо нас, или, лучше сказать: перепрыгивая на одной ноге, показал мне эту истину. В самое то время, как мы подходили к каретному сараю, он подскочил к нам, и сделав мне небольшое приветствие, просил меня познакомить его с барынею. - Я и сам не имею чести ее знать, сказал я ему. - Ответ мой не остановил его; он и без меня с нею познакомился. - Вы конечно, сударыня, приехали из Парижа? спросил он ее. - Нет, сударь! а только еду по этой дороге. - Не из Лондона ли? - Нет, сударь. - O! так без сомнения из Фландрии? - Так, сударь. - Может быть из Лиля? - Нет? сударь. - Не из Аррасали? не из Камбрая ли? не из Гандали? не из Валенции ли? не из Брюкселя ли? - Так, сударь!

О! мне Брюксель коротко знаком. Я был при его осаде. Какое смутное было тогда время! Признаться надобно: это место разположено к тому удивительно. Я очень помню: этот город - в ту пору, когда французы прогнали Песарцов - битком набит был Дворянами. - Барыня поклонилась ему легонько. Он рассказал ей много о тогдашних своих подвигах; пpoсил ее сделать ему милость, объявить о своем имени; и не успев выслушать ее ответа, продолжал: позвольте, сударыня, спросит вас, есть ли у вас муж? или вы вдова? Сказал - и не дождавшись опять ответа, поскакал на одной ноге, в след за своими товарищами.

Я разсматривал его очень пристально. Худо, подумал я, очень худо учили меня в ребячестве общежитию! Хоть убей до смерти, но право я этого не умею сделать.

Г. Десейн, разговаривая с кем-то в недальнем от нас разстоянии, подошел к нам с ключами и отворил каретной сарай.

Первый предмет, представившийся моим глазам, была прескаредная дорожная коляска, точь в точь такая же, в которой я писал предисловие, и которая, за час прежде, мне отменно нравилась. Она была самой топорной работы, которую мастерил какой нибудь деревенской мужик. Я воображал, что и те, которые поедут в ней, немного сделают себе чести.

Барыня также с презрениеем на нее взглянула. Г. Десейн приметив это, повел нас к к другой, которую начал хвалить изо всех сил. - Милорд В*, сказал он, заказал ее нарочно для того, чтоб объехать в ней целой свет; но она не далее была Парижа. Крепче новой, барин! - О! без всякого сомнения. Г. Десейн! отвечал я ему, проходя далее к третьей, которая мне показалась лучше. Я начал ее торговать, а между тем, отворяя дверцы, влезал в нее. - Тут тесно, сказал я: не льзя поместиться двоим. - Помилуйте, милостивый государь! прервал Г. Десейн: сделайте милость, сударыня! продолжал он, подавая свою руку; извольте сесть в коляску. Несколько секунд, барыня была в нерешимости, но - наконец взошла; и едва села, как Г. Десейн, которого кто-то кликнул, вдруг прихлопнул дверью, побежал вон, и оставил нас двоих.

-- Вот что утешно! сказала с улыбкою барыня. В другой раз судьба нас сводит вместе. Право, это очень забавно!--

Чегожь к тому не достает, сударыня? Может статься в одной только Франции, смеются над такими случаями: там, где в первой час свидания открываются, в любви; а во второй, отдают себя во власть любимой особе. - О! в этом они очень искусны, перехватила красавица. - По крайней мере так полагают. Что касается до меня - я с тем не согласен. Они только умеют тщеславиться; но способныли ловить счастливую минуту? Мне кажется они не великий в том мастера, и к терпению Купидона больше привычны; нежели другие.--

-- Неужли вы верите, чтоб они любили от чувства? --

-- Точно от такого же, сударыня, какое бывает в ветреных мельницах.

Подумайте же, сударыня, продолжал я, положив руку мою на ее: подумайте, как различно люди судят о любви! Большая часть степенных стариков гнушаются ею по одному её имени; корыстолюбцы ненавидят ее по тому что привязаны к деньгам; лицемеры - притворяясь заниматься вещьми духовными - ее боятся.

Из этого заключить можно, что мы больше устрашены, нежели оскорблены сею страстию. Если человек которой молчал часа два, начнет вдруг объяснять свою страсть, конечно он покажется странным - неловким. Между тем, сударыня, подивитесь простоте моей: я думаю, что продолжение небольшого внимания которое делается без смятения, и без всякого повода к презрению, как на пример: изредка нежный взгляд, или самый кратчайший разговор о этом предмете.... Я думаю... что природа вмешается в это дело и обработает все, как надобно.

-- А я, знаете ли как думаю, сударь? сказала барыня закрасневшись: что вы напеваете о любви своей?

Г. Десейн всегда на беду! - Сказать ли вам радость, сударыня? кричал он запыхавшись, отворяя дверцы; Граф Л.... братец ваш приехал. - Хотя всякая радость вдовушки была приятна моему сердцу, но признаюсь: эта - не весьма меня порадовала. Я не скрыл от нее моей горести. - Не во время гость хуже Татарина! Если бы минутою позже, сказал я ей, я бы успел объявить. ввам мое предложение. --

Напрасно вы о том жалеете сударь, прервала она, положа обе свои руки ко мне на плеча: женщина с некоторыми чувствами почти всегда предузнает намерения мущины...

-- О, конечно сударыня! Всещедрая Природа, в оборону невинности, наградила ее таким спaсительным даром.

-- Разве мне угрожала какая-нибудь опасность? Я этому не верю, и скажу вам, судар, откровенно: я согласилась бы на ваше предложение.... Она замолчала. - Я уверена, продолжала она, что вы умели бы разположить меня к некоторому повествованию, которое - из всех встретившихся на дороге нашей случаев - сделало бы сострадание самой опаснейшею добродетелью.

Сказав это, она протяну&а мне свою руку. Я поцеловал ее два раза, и вдовушка с чувствительным, но благосклонным видом разпрощалась со мною.

Лишь только она ушла, как смертельная грусть овладела всей моей душою. Время текло очень, очень медлительно, и я, может быть, в целой свой век не заключал так скоро двенадцатигинейной торг как в эту грустную минуту. Заплатя деньги за коляску, послал я за почтовыми лошадьми, а сам побрел в свою комнату.

-- Боже! вскричал я, услышав, что ударило толъко четыре часа: Великий Боже! возможно ль, чтоб в два часа - столь короткое время, которое провел я в Кале могли встретиться со мною такия приключения, которые едва ли упишет в самой толстой книге? Какая пространная материя для такого человека, которой разсматривает всякую вещь со вниманием и не упускает из виду ничего, что безпрестанно представляют ему и время и случай!

в испытаний. Оно поспешествует порядочному обращению моей крови; разсеевает мрачные мои мысли; просвещает мое понятие, и ум мой, - довольно и этой награды!

Как жалок мне тот, которой проезжая от Дана в Берзгебы, почувствует скуку. - И целой свет, без сомнения покажется безплодным тому, которой не захочет пользоваться его плодами. Еслиб я был среди мрачнейшей пустыни, думал я, потирая с восторгом мои руки: и там - нашол бы какое нибудь утешение. Приятной мирт, печальной кипарис заманили бы меня под сень свою. Я благословил бы их за благодетельную тень - я бы вырезал имя свое на коре их - я бы сказал им: ни какое дерево в целой пустыни не может с вами равняться: вы всех лучше. - Когда сталибы увядать и падать с них листья - я бы стал сохнуть вместе с ними; я бы стал вместе с ними оживать, когда благотворная весна возвратила бы им красивую их зелень.

Если ученому Спельфунгусу, все предметы, которые попадались ему в его путешествии из Болонии в Париж, из Парижа в Рим, и далее, казались мрачными и обезображенными - то не мудрено; ученой Спельфунгус страдал желтухою. Путешествие его ничто иное - как печальная подробность утомленных его чувств.

Я повстречался с ним в большом подъезде Пантеона. Он выходил из него. - Как вы думаете, спросил я: о этом великолепном здании? - Я? отвечал он: как о пространном и весьма удобном месте, для драки петухов. - Покрайней мере, сказал я ему: имейте лучшия мысли о Венере Медицинской.

Проезжая во Флоренцию, известился я, что он не лучше поступил я с богинею, говоря об ней как о самой распутнейшей женщине.

Смельфунгус на возвратном пути своем, опять мне попался в Турине. Он рассказывал мне только о печальных приключениях, испытанных им на воде и на суше. Он невидал никого кроме людоедов, которые едва не содрали с него кожи; и на всяком постоялом дворе, обращались с ним хуже, нежели с Св: Варфоломеем.

-- О! вскричал он: я целому свету готов это объявить. - Не лучше ли? отвечал я ему, сказать вам прежде о том, одному вашему лекарю.

Мундунгус -- наибогатейший человек - вздумал некогда путешествовать. Он объехал Рим, Неаполь, Венецию, Вену, Дрезден, Берлин; и Мундунгус по своем возвращении, не только упомнил хотя один приятной случай; но и все о чем ни говорил, не заключало в себе ни хорошого чувства, ни малейшей связи. Он проскакивал большие дороги, и никогда в сторону не заглядывал, боясь, чтоб какое печальное явление не поразило его взоров и не остановило в пути.

Да будут они блаженны, если только могут обрести блаженство! но сам Бог - когда Он на них оглянется - не найдет таких предметов, которые могли бы смягчить жестокость их сердец. Если бы они вознесены были на самые небеса, и смиренные духи радовались бы пархая над ними, то и тогдаб пожалел я о душах Смельфунгуса и Мундунгуса. Смельфунгус и Мундунгус поместят в самую лучшую небесную обитель, и в то время, души их, будут роптать на Провидение - и стенать целую вечность.

На дороге оторвался мой чемодан. Дождь лил ведром, и я - желая пособить извощику привязат его опять по прежнему - принужден был вытти из коляски, и обрушиться по колена в гряз. Такая беда не один раз со мною случалась; а между тем незнал как бы пособить этому горю. По приезде моем в Монтриуль, хозяин мой спросил меня: не хочу ли я нанять одного доброго слугу. --

Слугу! с превеликою охотою, и тем более, подумал я, что не буду уже иметь нужды мокнут на дожде и мараться в грязи. - О вы будете чрезвычайно им довольны; да и он отменно обрадуется когда Бог допустит служить ему у Англичанина. - По чемуже лучше у Англичанина, нежели у кого другова? - Англичане всегда добрые люди. - Хорошо сказано; но видно за эту похвалу, придется мне нынешний вечер передать сольдов дватцать лишних? - Для чегож сударь и не передат, когда есть из чего и есть за что? - О! о! сказал я, в ряд ли отделается и еще двадцатью! - Вчера сударь!' также вечером, какой-то Английской Милорд, подарил целой червонец Жанете. - Тем хуже для нее, перервал я.

Жанета была хозяйская дочь, и он сочтя, что я худо разумею по французски, вздумал поучит меня. - Вам должно бы сказать сударь, не тем хуже, а тем лучше. Всегда тем лучше, когда есть прибыль; и всегда тут хуже, когда нет никакой.--

-- Это выдет все тоже. - Нет, сударь! не все тоже; большая разница.

Эти два выражения: теи тем лучше, суть два превеликие шпиля, на которых вертятся почти все французские разговоры; и иностранцу, едущему в Париж, не худо то заметить, и как можно стараться до приезду своего познать всю их силу.

Однажды за столом у нашего Посланника, какой то ветреный Маркиз спросил Г. Юма: не стихотворец ли он? - Нет, отвечал спокойно Юм. - Тем хуже, сказал Маркиз. - Этот Г. Юм, прибавил другой, не стихотворец, а Историк. - Тем лучще, перехватил Маркиз; а Г. Юм, у которого, как известно, очень доброе сердце, поблагодарил Маркиза за его тем хуже и за его тем лучше.

По окончании урока, хозяин кликнул Лафлера. Так назывался молодой человек, которого представлял мне в услугу. - Я ничего не могу сказать вам о его дарованиях, говорил хозяин: вы сами лучше меня узнать их можете; но что касается до его верности - я за нее вам порукою.

Он проговорил это с таким тоном, которой принудил меня размыслить о моем намерении. Между тем Лафлер, побуждаемый нетерпеливостию, свойственною питомцам Природы, вошел к нам.

Я с первой встречи готов думать о всяком хорошо, а более о бедняке, которой хочет служить у бедняка же. Часто между тем такая наклонность возраждала во мне недоверчивость, а иногда приневоливала ее иметь. Я чувствую ее более и менее, по мере душевного моего расположения и соображения настоящих обстоятельств, а важнее всего, различая пол, с которым я должен иметь дело.

Лишь только Лафлер показался в комнату, как в туж минуту непринужденной и простой его вид, изгнал все мое недоверие. Я тотчас склонился в его пользу, и нимало не колебаясь - нанял его. Осторожность укоряла меня за мою строптивость, и за то, что я не знаю никаких его способностей. - Какая надобность их знать прежде? Когда будет в них нужда, и тогда успею узнать. Впрочем француз ко всему пригоден.

Однакожь любопытство подстрекнуло меня. Но какое было мое удивление!... бедной Лафлер ни чему больше не умел, как бить в барабан, и просвистать несколько маршев на флейте. Я чувствовал, что разум мой никогда так колко не подшучивал над моею слабостью. Не смотря на то, я решился быть и тем довольну.

Лафлер вступил в свет с пламенным усердием, которым пылают почти все его соотечественники; служил несколько лет Королю, и потом - не находя счастья в барабанных палочках и непредвидя мастерством своим приобресть громкую себе славу - возвратился на свою родину, где жил, как было угодно Провидению, то есть: между неба и земли, на чистом воздухе.

-- Поздравляю тебя с походным барабанщиком! сказал мне разум. - А чем же дурно иметь походного барабанщика? Я не хуже сделал большой половины путешественников, которые ездят с толпою лакеев, и им дают столькожь денег, как встречающимся музыкантам, плясунам и Бог знает кому... Когда двусмысленной оборот речи может поправить, ошибку, тогда - жалеть еще не о чем.

Не уже ли, Лафлер, ты ничему больше не умеешь? - Как неуметь, сударь! я делаю штиблеты, и играю немного на скрыпке. - Хорошо! а я на басе; так мы с тобою сыграемся. Не умеешь ли ты еще я брит, или причесат немного парик? - О! я, сударь; отменно к этому склонен. - Слава Богу! сказал я: довольно, очень довольно!

тогдаб - и они были так же счастливы, как я.

Во всем моем путешествии Лафлер не отставал от меня ни на шаг. Об нем я часто говорить буду. Справедливость требует, чтоб я предварил о нем моего читателя. Может быт я и его разположу в пользу Лафлера.

Я никогда не раскаивался в этом, что последовал первому движению, побудившему принять его к себе. Никогда никакой философ не имел слуги вернее, привязаннее, правдивее Лафлера. Хотя дарования его, бить в барабан и делать щиблеты, мне ни на полушку не приносили пользы, но за то награжден был безпрестанно веселостию его характера; она по моему мнению заменяла все его недостатки, Один его вид разгонял мою печаль, ободрял меня в тяжких моих обстоятельствах.Что касается до его горести - она никогда не прокладывала тропы на его лице. Не было такой трудности, которую бы он не перенес. Ему все было возможно. Никакой голод, никакая жажда, никакой жар, никакой холод не изнуряли его. Лафлер всегда был одинаков. Не знаю, в самом ли деле я философ; но ежелибы я не был им действительно, то признаюсь, что весьма часто пристыжен был прямо философским характером этого бедного слуги. Сколько раз примеры его научали меня прилепляться к превосходнейшей Философии!... Со всем тем Лафлер был немного упрям - не от принуждения, но от Природы - однакожь, пробыв не более трех дней в Париже, он избавился вовсе от своего упрямства. Я хотел обо всем этом предуведомить моих читателей, и это предуведомление стоит доброй главы.

На другой день Лафлер вступил в должность. Я сделал опись шести рубашкам, еще кое-чему, и наконец отдав ему ключь от чемодана, приказал как можно крепче привязать его позади коляски. Я велел запрягать лошадей, н позвать хозяина со счетом.

Как счастлив Лафлер! - говорил хозяин пяти или шести девкам, которые его окружа, желали счастливого пути: - на силу бедняк прильнул к добренькому местечку. Я смотрел на это с примечанием. Лафлер перецеловал их всех по очереди. Глаза его были разплаканы; три раза он их отирал, и три раза обещался привезт им из Рима по юбилею каждой.

Весь город его любит, сказал мне хозяин, и все будут жалеть о нем. Один только за ним грешок: безпрестанно влюбляется. - Хорошо, подумал я: не на одного же меня надобно положить за это эпитимью. Думая таким образом, я не чувствовал, что я хвалю более самого себя, нежели Лафлера. Я сам во всю мою жизнь безпрерывно влюблялся - и надеюсь таким образом кончить и век свой. Я очень уверен, что если мне предопределено сделать какое нибудь безчестное дело, то разве тогда, как перестану влюбляться. Я часто испытывал такие промежутки, и примечал, что в это время всегда затворен вход к моему сердцу. Оно так бывает ожесточено, что надобно делать усилия, н подавая нищему несколько больше обыкновенного - стараться преодолевать его свирепость. Я старался всячески выкарабкаться из сего ненавистного положения - и та минута, в которую оживотворялся я новою страстию, была минутою моего исправления и возвращения к добродетели. Не подумает ли кто, что я хвалю себя? - Совсем нет! я хвалю не себя, но свою страсть.

Абдера - из всех городов Фракии, - был самой развратнейший. Все его жители погружены были в наиужаснейшее распутство. Демокрит - живши в этом городе - понапрасну употреблял все усилия к исправлению поврежденных нравов. Он не мог в том успеть. Убийства, заговоры, грабежи имели в Абдере свое пристанище. Там не только ночью, но и днем ходить было опасно.

В то время, как развращение дошло до самой крайности, на театре Абдерском представляли Эврипидову Андромеду. Все зрители восхищены ею были чрезвычайно. Но изо всей трагедии всего лучше им понравились нежные излияния Природы; которыми Эврипид наполнил жалостную речь Персея:

О Купидон! царь богов и человеков!

На другой же день, в целом городе, ничего больше не говорили, как о Персеевой речи. Она была главным предметом всех разговоров. В каждом доме, на всякой улице, везде твердили: еков!

Повсюду отзывалос имя Купидона. Оно положено было на голос, и - услаждало гораздо более, нежели самое наиприятейшее сладкопение. Со всех сторон пели: Купидон! Купидон! царь богов и человеков! огнь запылал по всему городу, и целая Абдера предалась любви.

Атекаря Абдерские перестали продавать чемерицу. Ни в одной лавке не держали больше смертоносных орудий. Дружба и добродетель воцарились в Абдере. Самые непримиримые враги прекращали свою злобу, и торжественно обнимали друг друга. Возродился золотой век, и озарил Абдеру благотворными своими лучами. Абдериты играли нежные песня на свирелях; а женщины, сбросив багряницы, садились на траве - и слушали со вниманием приятные концерты.

Одно только могущество Бога (говорит Отрывок), которого власть простирается от неба до земли и до дна морского - в состоянии сделать такое чудо.

Как бы ни хорошо разплатился с хозяином, но никогда не выедешь без того с двора, чтоб еще чего нибудь не истратить. - Кто будет так безсовестен, чтоб с жестокостию отогнать от себя нищих, просящих куска хлеба? кто захочет усугублять их несчастие? Не лучше ли подать им несколько сольдов, когда можно малостию усладить их горесть? Вот совет мой всем путешественникам. Они не будут иметь нужды записывать такой расход; эти издержки вносятся совсем в особенную роспись.

Никто не раздает меньше денег, как я, потому - что ни у кого нет их так мало, как у меня.

Нигде не делал я такого расхода, как во Франции, но делал с большим примечанием. - Ах! у меня не больше осьми сольдов мелких денег: как разделить мне их на восемь женщин и на столько же мущин, которые меня окружали?

Один из последних, без рубашки, прикрытый одними лоскутьями, стоял посреди женщин. Он выступил вперед и повалился мне в ноги.

Правосудный Боже! коль непостижимо соединил Ты, в здешнем краю, нищету с обходительностию, тогда, как во всех странах света находятся они в страшной противоположности:!

Я дал ему один сольд, только за то, что он был вежлив,

Один малорослый бедняк, из той же толпы, стоял прямо против меня. Прижав под мышку некоторой лоскут шляпы, вынул из кармана табакерку, и подносил ее всей своей убогой братии. - Подаяние небездельное - и всякой с благодарностью от него отказывался. Он не переставал их усердно упрашивать: понюхайте, пожалуйста понюхайте, говорил он им, оборачиваясь то на ту, то на другую сторону. - Наконец они согласились на его прозьбу. - Жалко мне, подумал я, что опорожнится твоя табакерка. Я взял у него щепотку табаку, а на место его положил два сольда. Другое мое снисхождение было для него приятнее первого. - Это было ничто иное, как отплата за его вежливость. Однакожь он столько был унижен, что поклонился мне в пояс.

Вот тебе два сольда, сказал я старому безрукому солдату, изнуренному службою. - Да здравствует Король! вскричал старой солдат.

, которая не напрасно призывала имя Господне.

Мой любезной и прещедрой Английской Милорд? - Как же можно отказать этому? Одно название стоило денег. Я подал ему последний сольд. Но во время раздачи я не приметил одного застенчивого нищого, которой не имел никакого за ceбя ходатая, и может быть - скорее согласился бы умереть с голода, нежели просить милостыню. Он, в отдалении от прочих, стоял близь моей коляски, и отирал слезы. Вид его показывал, что его утро было не сумрачное. - Боже мой! подумал я: у меня не осталось ни одного сольда! - Ты имеешь их тысячи, вопияло мое сердце. - Я подошел к нему - и дал... за чем сказывать сколько?.. Мне стыдно теперь о том вспомнить; а еще стыднее было тогда, как я давал ему такую малость. Однакожь я не хочу обременять голову моего читателя; не хочу заставлять его долго отгадывать. - Я дал ему два ефимка.

Я ничего не мог дать больше другим. - Бог даст! сказал я им. - Дай Бог тебе здоровье! закричал старой солдат, малорослой и другие получившие от меня подаяние. Застенчивой бедняк не мог вымолвит ни: слова. Он отошел в сторону, чтоб скрыть свои слезы; и мне казалось, что он благодарил меня больше всех.

Лишь только кончилас вся эта церемония, как с неописанным удовольствием прыгнул я в коляску, а Лафлер с большими своими сапогами вскочил на лошака.

Какая прочность в счастии и величии сего мира? В нем нет ничего твердого, ничего постоянного! Мы не отъехали еще одной мили, как издохшии осел на всем скаку остановил Лафлера. Лошак его ни взад, ни вперед не двигался. Спор их становился жарчее. Ни Лафлер лошаку; ни лошак Лафлеру уступить не хотели. Судьба благоприятствовала больше скотине: бедный противуборник был побежден, вышибен из седла и повержен на землю.

Лафлер с геройским мужеством перенес свое падение. Экой дьявол! говорил он приподнимаясь - и взлезая опять на лошака, начал его отдувать палкою.

Лошак не делался от того уступчивее; он бросался во все стороны, а к ослу не подходил. Лафлер хотел непременно поставить на своем: он повернул лошака, пришпорил - лошак брыкнул и спят сбросил Лафлера.

Что сделалось твоему лошаку, Лафлер? - Эта, сударь, самая наиупрямейшая скотина. - Ну если она так упряма, за чем ее приневоливать? пускай идет как хочет. - Лафлер ударил его еще. - Лошак повернулся и - поскакал прямехонько в Монтриуль. - Чорт тебя побери! кричал ему Лафлер.

Не мешает кажется дать приметить, что хотя Лафлер употребил при двух неприятных с ним случаях две различные присловицы, но на французском языке - есть еще и третья. Оне соответствуют граматическим правилам, и разделяются на положительное, уравнительное и превосходное. Каждая из этих присловиц употребляется, смотря по важности обстоятельств.

Дьявол есть первая степень-- и степень положительная. Она употребляется в обыкновенных движениях разума и при малых неприятностях, как-то: если ошибется играя в карты, или невольно выскочет из седла, как Лафлер; или - когда муж застанет, что жена его изволит ковать ему рога - все это такия безделицы, за которые во Франции никогда хуже не бранятся.

чорт тебя побери!

Что касается до третьей.... Сердце мое надрывается с досады, когда вспомню, что такой просвещенный народ употребляет толь безстыдное выражение.

Но на французском языке совсем нет лучших. И какие бы ни случились со мною неприятности - я решился никогда не изъяснять неудовольствие мое по Французски.

Лафлер не делал с собою такого договора. Он не спускал с глаз своего лошака, и как он уже пропал из виду - легко можно отгадат, какою степенью изъяснял тогда Лафлер свою досаду!

С такими превеликими ботфортами, какие были на Лафлере, не было средства догнать во всю прыт скачущого лошака. Оставалось два способа: или поставить Лафлера на запятки, или посадить в коляску.

Последний казался мне лучше. Я посадил его рядом с собою, и мы через полчаса приехали на станцию в Нампонт.

Вот корка хлеба (говорил какой то старик, вынимая ее из своей сумки): я бы разделил ее по полам с тобою, если бы ты подолее пожил.

Я думал, что говорил он эта своему сыну; но вместо того - ослу, и тому самому, которой попался нам на дороге, и наделал столько бед Лафлеру. Бедной старик так много горевал, что я тотчас вспомнил такую же печаль, случившуюся однажды с Санхо-Панхом. Но старик оказывал скорбь гораздо естественнее.

Он сидел у ворот на камне. Попона и узда осла его лежали с боку. Он брал их несколько раз - задумывался, и они - выпадали из рук его. Он смотрел на них пристально. Потом взял свою черствую корку, как бы хотел ее есть; но подержав ее несколько минут возле рта, положил на удило - взглянул на них томными глазами, и - вздохнул тяжко.

Простодушная печаль его собрала к нему множество народа; и между тем, как впрягали лошадей, Лафлер также умножил собою число его. Я не выходил из коляски; мне все было видно и слышно.

Старик рассказывал им, что он едет из самых дальних мест Франконии, был в Гишпании, и оттоле возвращается на свою родину. Всякой желал любопытно знать, что могло принудить бедного старика предпринять такой дальний путь.

Увы! (говорил он) Бог им дал трех сыновей прекрасных и любезных. Оспа лишила меня двух первых. Меньшой также страдал ею; я боялся потерять последняго, и - обещался, если он выздоровеет, съездить на поклонение св: Иакову в Компостеллу.

Тут он остановился - и зарыдал горько. Бог услышал мои молитвы, продолжал он: и меня помиловал. Я отправился из моей хижины на этом осле; он разделял со мною в дороге все трудности; мы питались с ним одним куском; он был мой товарищь и друг.

Все принимали участие в печали старика. Лафлер подал ему деньги.... уверяя, что он, никакой в них не имеет нужды. - Ах! отвечал старик: я жалею не о цене осла, но собственно о нем: он очень любили меня...

По крайней мере, мой друг! сказал я ему: тебе то утешить может, что ты был для него доброй хозяин. - Ах, милостивый государь! в то время думал я об этом, когда бедной мой осел жив был; но теперь я думаю не то: может быть излишняя моя тягость сократила дни его; может быть - я его убийца.

Какой стыд человекам! разсуждал я: о! если бы любили они так друг друга, как любил старик осла своего!...

Это произшествие очень меня тронуло. Почталион, не смотря на то, поскакал во весь опор по мостовой.

Томимый каждою среди песчаных Аравийских пустынь, не только желает найти источник, сколько желал я тихого движения. Как мне хотелось, чтоб почталион поехал тише! Но в ту самую минуту, как старик кончил свою повесть, он так приударил по лошадям, что я совсем отчаялся в моем желаний.

Ради Бога! кричал я ему: ради Бога тише! но чем больше я кричал, тем сильнее погонял он лошадей. - Чтоб чорт тебя побрал! ты до тех пор будешь скакать, пока меня разсердишь; а там поедем тихо для того, чтобы взбесить меня.

Так и сделалось. Почталион, подъехав к горе, поехал шагом. Я разсердился на него, а на себя еще более. На эту пору добрая рысь много и меня позабавила, но....

Ступай, мой друг, пожалуйста проворнее. Я хотел вспомнить о истории бедного Немца и его осла, но забыл связь повествования. Мне также не возможно было ее сообразить, как и Почталиону проворнее ехать.

Я чувствую, что хочу делать лучше, но - делается хуже. Как быть! все к лучшему!

Природа всегда подает в горестях наших какую нибудь отраду; я заснул, и проснулся при самом въезде в Амиень.

О! о! сказал я, протирая глаза: вот сюда-то прикатит и пригоженькая Графская сестричка!

Едва я вымолвил, как Граф Л* с сестрою свфею проскакали мимо меня. Она поклонилась мне так, как будто бы хотела что нибудь сказать. Я еще не успел отужинать, как слуга её брата принес ко мне от ней записку. Она просила меня, чтоб я б первое свободное утро в Париже отнес приложенное письмо к Госпоже Р*, и прибавляла в нем: что крайне сожалеет, что не успела рассказать мне свою историю; но если я когда нибудь в проезд чрез Брюксель не забуду имя: Госпожи Л*, тогда она надеется иметь это удовольствие.

Я полечу в Брюксель, говорил я сам себе: полечу тебя видеть, любезная женщина! мне никакого не будет затруднения. Возвратясь из Италии, проеду через Германию, Голландию. Что за тягость завернуть в Брабант? больше не будет десяти лишних станции. Хотяб было их и тысяча - я все их перескачу. Какою сладостною наградою увенчается мое путешествие, когда красавица начнет сама рассказывать мне свои нещастные приключения! какое блаженство видеть ее в слезах! какое блаженство и того превосходнейшее, если удастся осущить источник горьких её слез! Хотяб я и не имел этого счастия, не покрайности и то будет не маловажное благополучие, когда во весь вечер буду отирать платком слезы с румяных её щечек.

Хотя и не было у меня никакого умысла, однакожь сердце мое довольно оскорбилось. Я всегда наслаждался счастием кого нибудь любить. Последнее пламя мое, угасшее от ревности, месяца с три тому, как опять возгорелось при воззрении на Лилету. Я клялся ей, что огнь мой во все мое путешествие жарко во мне пылать будет. За чем таить? Я клялся ей в вечной верности - и она получила полное право над моим сердцем. Разделить мою нежность с другою - тоже, что отнять силу у Лизеты; изъяснит ее - значит, пуститься на новый приступ. Ктожь меня уверит, чтоб покушение мое было удачно? И тогда, Йорик! что будешь отвечать ты на жалобы сердца, преисполненного к тебе доверенности, сердца доброго, нежного?

Я никого, кроме Лизеты, не вижу. Я вспоминаю её тот взгляд, когда смятенная душа её отняла действие языка, и не допустила выговорить ему последнее слово прости! - Не твой ли это портрет, милая Лизета? Не ты ли его сама - на черной ленте надела мне на шею? - Я краснел, смотря на него.... Хотел поцеловать, но несмел прикоснуться моими губами. Разве надобно этому прекрасному цветку поблекнуть до самого корня? Ктожь будет тому виною? Не я ли обещался давать ему силу разцветать на груди моей?

Великий Боже! вскричал я, упав на колена: да будешь Ты свидетель, хотяб на самые небеса пролегала через Брюксел дорога, то и тогда не поеду я по ней без Лизеты!

В подобных изступлениях сердце всегда говорит больше разсудка.

Фортуна не благоприятствовала Лафлеру. Рыцарские подвиги не удались ему; и в целые сутки он не успел еще ни в чем отличиться. Слуга Графа, принесший ко мне письмо, доставил ему благоприятный случай оказать мне свое усердие. Он позвал его в корчму, и подчивал самым лучшим Пикардским вином. Гость, зная довольно правила вежливости, и не любя быть в долгу, повел Лафлера в трактир, где остановился его барин. Веселой и приятной его нрав созвал к нему множество людей. Он -- как добрый француз - никогда не был застенчив на открытие своих дарований, и меньше нежели в пять минут, принялся за свою флейту. Женщины, дворецкой, лакей, повара, прачки, кошки, собаки, даже до старой обезьяны - все заплясало и запрыгало. Никогда в этой кухне такой веселости не бывало.

Госпожа Л*, возвращаясь от брата в свою комнату, и удивившись такому необычайному шуму, послала женщину о том осведомиться; и узнав, что в кухне забавляется слуга Английского дворянина, приказала позват его к себе.

Лафлер, всходя по лестнице, запас себя множеством учтивых приветствий со стороны своего господина. Он наделал ей тысячу вопросов о её здоровье, прибавя, что барин его придет в отчаяние, если узнает, что она обезпокоена так много своим путешествием, и что он был в превеличайшем восхищении от её письма. - Да, перервала она: это было очень приметно из его записки.

Она произнесла это таким грозным тоном, что бедной Лафлер стал в пень, и не смел никакого делать ей возражения. Он дрожал, как лист, и боялся, не сделал ли я какой нибудь невежливости; боялся, чтоб не сочли его безумцем за это, что он привязан к такому человеку, который не умеет сохранять уважения к женщинам. - Не принес ли ты от своего барина еще какой записочки? - О! без сомнения, сударыня! подхватил проворной слуга: превеликую и преогромную.

Сказав это, Лафлер бросил шляпу и начал ошаривать по всем карманам - что за дьявольщина! вскричал он, потеряв надежду отыскать то, чего никогда не бывало. Он вывалил на пол всю свою рухлядь: бритвенную замасленую занавеску, худой платок, изломанной гребень, нахвостник с арапника, колпак и множество еще кой какой дряни. Но записки нигде не было; наконец смотрел и в шляпе - и там не было. Лафлер мастерски играл свою ролю, и в отчаянии чуть чуть не махнул третьей Французской присловицы. -- Ах, сударыня! простите меня, простите великодушно; я забыл ее у себя на столе; я тотчас за нею сбегаю, и - в три минуты явлюсь к вам.

Я оканчивал мой ужин, как Лафлер, прибежав ко мне благим матом, объявлял о всем своем похождении с природною его простотою. - Ну, сударь! продолжал он: если вы каким нибудь образом забыли отвечать на её письмо, то вот прекрасный случай поправить вам всю свою ошибку. Впрочем воля ваша!

Я был долго в нерешимости, писать ли мне к ней, или нет. Меня никогда не учили, что делать в таких положениях. Но со всем тем, и сам, чорт не мог бы разсердитъся на Лафлера. Все его проказы происходили от чрезмерного ко мне усердия. Хотя бы он и ошибся в чем, или еслиб он меня и в дураки записал, и тогда я право не разсердился бы за его доброе сердце. - Я колебался, а Лафлер навел такое лицо, как будто был славный Политик, умевший возстановить мир в целой Европе.

Спасибо, брат Лафлер! спасибо; выдумка преудивительная! - Обрадованный Лафлер, как из луку стрела пустился за всеми нужными припасами к письму; и возвратясь в одну минуту, положил все на стол. Он придвигал его ко мне с таким убедительным видом, что по чести, не возможно было отказаться от писания.

Лафлер полагал, что вся беда происходит от густоты чернил. Он принес воды и разжидил их; потом положил возле меня песок и сургуч. Но все эти пособия ни на волос не помогали. Что ни писал, все была такая нескладина, такая чепуха, что принужден был рвать или жечь. - Провал тебя возьми! вскричал я выбившись из сил: как возможно не уметь написать такова скверного письма! я с досады - забросил перо.

Лафлер, приметя мое замешательство, подошел ко мне с унижением, и извиняясь в своей смелости, докладывал, что у него в кармане есть письмо, которое может быть облегчит мои труды. Это письмецо, сударь, (продолжал он) писал барабанщик, однополчанин мой, к одной капральской жене. Обстоятельства очень сходствуют с вашими; и мне кажется, что избегая лишних хлопот, стоило бы только подмахнуть вам свое имя.

В иное время - я бы умер со смеху, а на ту пору крайне был доволен.

Он выхватил из запазухи затасканную записную книжку, наполненную любовными творениями; развязал веревочку, и выбросил из нее все бумаги на стол. Потом, перебирая их по одиначке, подал мне одну. Я читал:

Нечаянное возвращение капрала, лишвшее нас всех способов видеться, повергло меня в отчаяние и взорвало на сердце.

Да здравствует надежда! может быт мы и скоро увидимся потому что я ни о чем, кроме вас, не думаю.

Любовь без чувств ничего не значит; а чувства без любви - и того меньше.

Отчаяваться никогда не должно: все идет к лучшему.

Я слышал, что господину капралу достанется с будущую среду на караул: вот и на нашей улице праздник!

Наконец уверяю вас, что сердце мое напряжено к вам так туго, как самая хорошая телячья шкура на лучшем барабане.

Надобно только мне было пожаловать капрала Графом; не говорить о карауле, и не упоминать о телячьей шкуре; впрочем оно годилось. И так, чтоб утешить бедного Лафлера, дрожащого за мою честь, я поправил письмо его на мой лад, запечатал и отдал ему, Лафлер отнес его к Госпоже Л*, и поутру выехали мы в Париж.

Прекраснейший город, особливо для того, у кого есть деньги. Как можно жить в нем весело!!!

Но бедному дворянину, который должен по нем ходить пешком, гораздо лучше от него удалиться, и закупориться в своем кабинете, если только может он быть для него приятен.

Оставшись один в комнате - признаюсь, я не то стал думать, как прежде. Я подошел к окну, и увидел толпу народа, в разноцветных кафтанах, бегающую по разным сторонам. Иные были в рыцарском одеянии, другие - в драгоценных восточных тканях, и все - как древние рыцари, друг перед другом старались отличиться на ристалище.

Увы! бедной Йорик! тебя за чем сюда Бог занес? Едва ты показался, гак уже блестящая толпа превратила тебя в пылинку. Беги скорее в какой нибудь глухой переулок, куда не проницает свет фонарей, и где не слышно стуку карет: там можешь ты провождать свое время; там найдешь может быть, какую нибудь собеседницу, которая прогонит твою скуку; такое сотоварищество будет для тебя повыгоднее!

Я умру с грусти! Вскричал я, вынимая из записной книжки письмо, которое поручено мне было отнести. Я пойду к Госпоже Р*, и сдержу свое слово. - Лафлер! - Чего изволите, сударь? - Сходи за парикмахером, а после почисти платье.

Входит, парикмахер. Он взглянул на парик, и на отрез отказался поправлять его; или он не умел его выправить, или в самом деле, он не стоил того. - Чтоже мне делать? спросил я его. - Надобно, сударь, Купить другой, нового фасона; у меня есть всякие: выбирайте любой. - Принеси же, мой друг; посмотрим. - Он вышел, и тотчас возвратился с пятью или шестью париками.

Этот, сударь, удивительно как вам к лицу! - Хорошо, я его куплю.... Но боюсь? чтоб эта букля скоро не разбилась. - Э, барин, хоть в море окуни, так ничего не.сделается.

Как в Париже все величественно! В Англии и самый Королевской парикмахер не выдумал бы больше, как обмакнуть в ушат воды. Ушат и море - какая разница? как миг с вечностью!

бы возможно было, я не хуже бы парикмахера употреблял часто в сравнении Океан. Все, что можно сказать в этом случае о превосходном Французе, есть то, что их величество больше на словах, нежели на деле.

Как ни лестно мне было познание о недействии морской силы над буклею, но по несчастию Париж так удален от моря, что мне ни как невозможно было проскакать сто миль, для испытания парикмахерова предложения. - Между тем он молчал,

Ушат воды хотя кажется и ничто против моря, но в это время он гораздо был лучше, потому что его скорее можно найти, и испытать в нем чудесную крепость букли.

Правду сказать: Француз всегда думает больше, нежели сделать может. Так по крайней мере я думаю.

Я не знаю - может быть я ошибаюсь; но мне кажется, что таковые безделицы изображают более народный характер, нежели государственные дела....

Парикмахер непременно хотел отличиться своим париком, и для того причесывал его до тех пор, как я почувствовал, что было поздно итти к Госпоже Р... Но кто уже одет таким образом, чтоб ехать в гости, тот не раздумает за такою безделицею. Записав имя моего хозяина, я отправился в путь. Какая нужда обдумывать прежде, куда мне итти? - Можно успеть и дорогою.

И малая приятность в жизни доставляет большую отраду душе. Прелести и красота привлекают к себе любовь. Они разставляют сети, и обольщенный нечувствительно в них запутывается.

Сделайте одолжение, сударыня! скажите мне, куда пройти к Театру? - С превеликим, сударь, удовольствием! отвечала мне одна модная торговка, к которой я забрел в лавку.

Я заглядывал в пять или шесть лавок, чтоб сыскать какое нибудь творение, которое не наморщилос бы от моего вопроса. Эта мне понравилась больше всех - и я вошел.

Она сидела на скамейке, против самой двери, и вышивала манжеты. - С превеликим, сударь, удовольствием! отвечала она: и встала с таким веселым видом, как будто я у ней купил на пятьдесят луидоров; - и тогда я не больше подивился бы её вежливости.

Надобно, сударь - говорила она подойдя со мною к двери и указывая на улицу: - тотчас поворотить на лево. Но не ошибитесь; не в первую улицу, а в другую. В некотором отдалении вы увидите церковь: пройдя ее, поверните на право, и по этой улице придете вы прямо к Новому мосту (Pont Neuf). Там всякой с охотою укажет вам остаток дороги.

Она твердила мне о том несколько раз с таким терпением и благосклонностию, что казалось, великое принимала участие в том, чтоб я не сбился с дороги; участие, свойственное душам чувствительным.

Я повторил ей столько же раз мою благодарность, сколько она мне свое наставление.

Я не отошел и десяти шагов, как забыл все, что она мне ни говорила. Оглянувшись назад, увидел, что она еще стояла у дверей, и как будто смотрела, но той ли я пойду дороге. Я воротился и спрашивал у ней с изнова. Простите меня, сударыня., я все забыл. - Возможно ли, так быть безпамятну? отвечала она с усмешкою. - Очень сударыня возможно, и всегда случается, когда больше помнишь о том, кто говорит, нежели о том, что говорят.

Я сказал совершенную правду, и она приняла это так же, как принимают все женщины, то есть: присела.

Подождите, сказала она удерживая меня за руку, подождите не много. Я пошлю по этой дороге мальчика, отнести перчатки. Он вас проводит до самого Театра. а между тем извольте войти в лавку. Она его кликнула и приказав ему скорее сбираться, села на скамейку; а я сняв пяльцы с манжетами - подсел к ней.

Ступай же скорее, Франциск! говорила она. Не взыщите, сударь, что я вас задержала; он сей же час готов будет. - Я желал бы очень, сударыня, быть на этот час столько красноречивым, чтоб уметь возблагодарить вас соразмерно вашим одолжениям. Иногда благодеяние делается и по нечаянности; но когда уже увеличивается его действие, то это знак доброго характера. Если сердце обмывается тою же кровно, которая течет по всем жилам: то я уверен - продолжал я взяв её руку - что нет на свете женщины, у которой бы пульс был лучше вашего.

же внимательностию, как занимается лекарь над больным, страдающим жестокою лихорадкою. Ты посмеялся бы надо мною от всего сердца; а может быть дал бы и доброе поучение. Пустое! пускай смеялся бы ты как хотел, а я бы - не слушал твоей проповеди. Поверь мне, мой друг! многие на свете люди проводят время свое гораздо хуже, нежели я. Щупать пульс у пригожей женщины, право не так-то дурно! Когда душа моя удалена от злых намерений, то пусть говорят, что угодно; никакое злословие меня не уколет.

Пульс пробил двадцать раз и я пустился бы считать и до сорока, если бы не вошел ж нам какой-то мущина, и не прервал тем моего счета. - Не безпокойтесь, сударь это мой муж, сказала она мне: он не помешает вашему упражнению. - Я начал вновь пересчитывать. - Барин этот так снисходителен, говорила она обратясь к своему мужу, что проходя мимо моей лавки, зашел щупать у меня пульс. - Муж скинул шляпу, поклонился, поблагодарил меня за снисхождение - надел опять шляпу, и ушел вон.

Боже мой! подумал я: возможно ли,

Множество людей, хотя совершенно знают причину, побудившую меня к такому восклицанию, но со всем тем будут не довольны моею нескромностию. Но - Бог с ним!

Купец Англичанин, и жена его, составляют одно нераздельное существо. Муж отличается тонкостию ума и крепостию тела,а жена имеет все прелести, равные достоинствами мужа. Соединя все это вместе: они - один на другова так, похожи и согласны, как только можно быть согласну мужу с женою.

В Париже совсем не так водится: полное разпоряжение над лавкою не зависит от мужа; она под самодержавным владычеством жены. Муж, будучи в звании гостя, весьма редко приходит в лавку, он почти безвыходно бывает в заднем своем прилавке, или в какой нибудь темной комнате, где надвинув колпак - сидит один одинехонек. Он посреди людей остается таким же неотесанным болваном, каким произвела его Природа. Женщины - через безпрерывное болтанье со всеми приходящими - уподобляются различным камням, которые перетираясь друг о друга, изглаживают свою шероховатость, и принимают иногда и вид и блеск алмаза. Во Франции женщины управляют всем, кроме Государства.

сказал я: мне надобно самому несколько пар.

Пригожая торговка встала с скамейки, подошла к шкафу и вынула связку перчаток. Я начал примеривать, но перчатки были широки. Она надевала их сама мне на руки, но и от этого оне ни мало не уменьшались. Наконец выбрав одну пару поменьше, просила меня ее примерить. Она развернула, и рука моя без всякой остановки в нее проскочила. - Нет, сударыня, и эти не годятся, сказал я ей покачав немного головою. - Да, сударь! и я вижу, что не годятся; отвечала она покачав также головою.

, происходящих от разных страстей душевных, изъясняют гораздо понятнее, нежели можно изъяснит на всех языках, открывшихся при столпотворении Вавилонском. Они овладевают нами с такого стремительностию, что не возможно узнать скоро, к добру, или худу они ведут. Что касается до меня, я предоставляю господам Проповедникам стараться наполнить этим разсуждением свои проповеди; а я скажу только то, что перчатки не годились мне. Облокотившись на стол, руки наши сжались каким-то образом так плотно, что едва оставалось место для свертка с перчатками.

Молодая торговка взглядывала на перчатки - потом на окно - а там опять на перчатки, а потом - на меня. Она не говорила ни слова, а я не хотел прерывать её молчания; я старался во всем ей последовать. Глаза мои - также как и её - обращались попеременно: то на нее - то на окна - то на перчатки - то опять на нее.

от путешествия в Брюксель. Ах, Лизета! Лизета!

Что нужды? сказал я положа к себе в кармам две пары перчаток: хотя оне не много и не в пору, но я их исправлю.

Она не взяла с меня ни одного сольда лишняго. Такое безкорыстие чувствительно меня тронуло. Мне бы хотелось -...

Не ужели вы думаете - спросила она, как будто узнав мою знысль - что я захочу взять лишнее с иностранца, и еще такого, которого одна вежливость, - не нужда - побудила купить совсем негодные для него перчатки? Я этого никогда от вас не ожидала. - От меня? Помилуйте, сударыня! если бы вы и в самом деле запросили дороже, то и тогдаб не смел вам противоречить.

Заплатя деньги, и поклонясь ей гораздо ниже обыкновенного - вышел вон; а мальчик пошел за мною.

Мне досталось сидеть в ложе с одним старым Офицером. Я люблю военных людей; служба смягчает добрые нравы так же, как и развращает дурные. Капитан Шанди был точно таков. Я не могу без крайняго прискорбия вспомнить, что смерть, лишила меня в нем наилучшого друга. Размышляя о добром его сердце и хорошей душе, у меня всегда навертываются слезы. По этой-то причине я люблю всех заслуженых людей.

Я перешагнул две лавки и сел возле старого Офицера.

Он с большим вниманием читал какую-то маленькую книжку, и - как догадаться можно - ту самую Оперу, которую тогда представляли на Театре. Лишь только успел я сесть, как он скинул очки, и положа их в шагриновой футляр, спрятал с книжкою в карман. Я привстал, и поклонился ему. "Это какой нибудь заезжий бедняк пожаловал в ложу; и по видимому не только ни с кем незнаком, но если и семь лет проживет в Париже, то и тогда никого не узнает, когда не приласкают его добрые люди - к которым он сядет под бок - и не скинут с носа свои очки... Без того, кажется, не скоро он с кем познакомится.,,

которой если перевесть, то означал бы: что я весьма чувствую его ко мне внимание, и сердечно благодарю за то.

Ежели кто умеет таким сокращенным способом хорошо изъясняться с другими, то нет ничего лучше и удобнее к скорейшему знакомству. Не малая выгода знать искуство, сообщать свои мысли другому, одними взглядами и движениями, без всякой помощи языка. Я к этому привык удивительным образом. Прогуливаясь по улицам в Лондоне, и встречаясь со многими, я всегда удачно переводил с их лиц. Иногда случалось мне быть в таком обществе, где не слыхал более четырех слов, а я выводил из того двадцать совсем противных разговоров, и - без хвастовства сказать могу - никогда не ошибался.

Однажды вечером пошел я в концерт; и только что хотел пойти в дверь, как в то самое время Маркиза Ф... с великою торопливостию подскочила к ней из залы. Увидя ее возле себя, и желая дать ей место, прыгнул я в другую сторону. Маркиза захотела сделать тоже: прыгнула сама, и мы - столкнулись головами. Она повернулась опять по прежнему, тудаже - куда и меня невольно повернуло; и я нечаянно - в другой раз загородил ей дорогу. Коротко сказать: это продолжалось до тех пор, пока мы оба покраснели. Наконец я сделал то, что с самого бы начала должно мне притти в голову. Я остановился на одном месте; и Mapкиза прошла в дверь без всякого затруднения. Я бранил себя за свою глупость, и мне казалось непростительно войти в зал, не поправя своей ошибки. Я не спускал глаз с Маркизы. Она дважды обертывалась, смотрела на меня, и старалась дать мне заметить, что она останавливается на одной стороне, и уступает другую проходящему. - Нет, нет! разсуждал я: этот перевод мне не выгоден. - Однакожь она имеет право принудишь меня просить у ней прощения; а с моей стороны тем удобнее это сделать, что она идет с некоторою медлительностию. Я побежал к ней; просил ее простит моему замешательству, и уверял, что эти произошло не от умысла. Она сама в том же извинялась, и мы - взаимно благодарили друг друга за вежливость, Маркиза уже подходила к леснице, но слуги её не было. Я подал ей руку, и повел к её карете. Сходя с лесницы, мы останавливались на каждой ступеньке, и судили о концерте и о нашем приключении.

Маркиза села в карету, а разговор наш еще не кончился. - Клянусь вам, сударыня! что раз с шесть кидался я по сторонам, чтоб дать вам место пройти... - И я также хотела, чтобы вы вошли в дверь. - Я желал бы очень, Маркиза, что бы вы захотели тоже самое и в седьмой раз. - С превеликим удовольствием! отвечала она, пододвинувшись к одной стороне.

им те: которые ето слушают, а я - помышлял о новом знакомстве, которое меня гораздо более утешало, нежели все Перуанския сокровища.

Я не поверю, чтобы кто нибуд другой - кроме того, о котором скажу в сей главе - мог сделать такое примечание, какое сделал я в ту самую минуту, когда взглянул на партер. Мне не приходило о том и в голову, особливо тогда, когда она была наполнена непостижимым своенравием Природы в произведении великого множества уродов. Без сомнения во всех концах вселенной, она забавляется довольно над бедным человечеством; но в Париже, кажется, что её прихоти и не имеют уже никакого предела.

какого нибудь примечания. Как жалко смотреть на малорослых, горбатых, кривых, слепых и на множества других изуродованных! Я сострадал о этих несчастных, которых игра случая, или сама Природа отделила от числа людей обыкновенных, и причисляла к сонмищу уродов. Иные в пятдесять лет по росту своему казались совершенными детьми; другие не действовали своими членами, страдали Английскою болезнию, и имели кривые ноги. Первые от шести: или семи лет не росли более; а другие походили на маленькия яблони, которые с самого своего посажения лишь вышли - и завяли.

Путешествователь лекарь сказал бы может быть, что это произошло от разных худо употребляемых перевязок. Лекарь угрюмый приписал бы это нездоровому воздуху; а путешественник любопытный - для утверждения своей системы - пустился бы измерять вышину домов, ширину улиц, тесноту некоторых чуланов в шестом и седьмом этаже, где простой народ ест и спит кучами.

Г. Шанди которого разсуждения во многих случаях были чрезвычайны - говоря однажды об этом уверял: что дети, родившиеся без всяких дурных следствий, могут вырост весьма велики; но дело в том, прибавил он шутя: что Парижские жители несчастливы тесным своим жилищем, и мне не понятно, как они умудряются производить в них существа себе подобные. От того-то и раждаются дети такими уродами, которые в дватцат пять лет - при всем старании и попечении родителей - не выростают выше аршина. Г. Шанди, говоря всегда лаконически, не упомянул ни слова о способах прибавлять рост.

Я и сам не скажу более... Я пишу не наставления, а только упоминаю о некотором верном замечании, в котором можно удостовериться на каждой улице и на каждом перекрестке в Париже. Однажды проходя с дворцовой площади на Луврскую набережную, увидел я мальчика; которой хотел перепрыгнуть маленькой ручей, но не мог. Я подал ему руку. Но как я удивился! мальчик этот покрайности был лет сорока. - Что нужды! подумал я: делать добро никогда не мешает. Когдая буду в девяносто лет, может быть и мне, какой нибудь доброй человек пособит в подобном же случае.

, и блеснуть чем нибудь в обществе. Я терпеть не могу, когда над ними шутят. Лишь только сел я возле старого моего офицера, как сердце мое уже рвалось с досады, увидя - что над каким то горбуном, в низу нашей ложи, весьма язвительно шутили.

Между оркестром и первою боковою ложею, есть площадка, где зрители - неуспевшие заранее захватить места - толпятся все в одной куче. Они все стоят, хотя и платят дороже нежели в партере. Какой-то жалкой уродец, попался в эту суматошною толпу. Горбунчик окружен был совсех сторон, и претерпевал несносные насмешки. Но всех более надоел ему один претолстой и превысокой Немец, которой стоял в переди его, и заслонял весь театр и актеров; Карлик мой всячески старался отыскать хотя самую малейшую скважину между его рукою и туловищем; заглядывал то на ту, то на другую сторону: но немец стоял как истукан. Огорченный и лишенный надежды видеть представление, бедной Карлик приподнялся и протянув потихоньку руку свою к локтю великана пересказал ему о худом своем положении. Немец обернулся, посмотрел на него как Голиаф на Давыда, и - несказав ни слова, стал опять по прежнему.

Подумав о том, зделал я такое сильное движение, что старой офицер, заметил, и по любопытствовал узнать тому причину.

Я пересказал ему все дело в трех словах и заключил тем, что поступок над малорослым горбуном был слишком безчеловечен.

Потеряв терпение и будучи разобижен, Карла клялся немцу, что отрежет его косу. Немец взглянул с презрением и сказал: отреж пожалуй, ежели достанеть.

Старой Офицер помог ему без всякой тревоги. Он дал знак часовому, и показал ему то место. Солдат продрался. Не было нужды долго изследывать обстоятельства. Дело было видимое. Солдат отодвинул Немца - а Карла поставил в переди ею.

Вот славно! вскричал я, ударив в ладоши. - Такой истории не случится с вами в Англия, сказал мне старой Офицер.--

В Англии, сударь, отвечал я ему: мы все сидим по своим местам покойно.

Ответ мой видно ему понравился; он поподчивал меня табаком. Я понюхал и узнал - что в Париже, острое слова всегда в доброй цене.

Господин Аббат! подними руки выше. Крик этот для меня столькоже был невразумителен, сколько для товарища моего, не понятно было небольшое мое восклицание о монахе Лорензо.

Он сказал мне, что это должен быть Аббат, сидевший в ложе, позади каких нибудь красоток, которого заметил партер, и захотел над ним подшутить.

Возможно ли, отвечал я, чтоб духовной человек, был такой волокита? - Офицер улыбнулся - и нагнувшис шептал мне на ухо, такия о них проказы, какие мне и в голову никогда не приходили.

Офицер уведомил меня, что язвительные насмешки в театре над духовными, начались с самых тех пор, как Молиер издал Тартюфа. Но это мало по малу выводится. У всех людей, продолжал он: есть тонкости и грубости, которые занимая их некоторое время, в последствии изчезают сами собою. Я был во многих Государствах, и везде находил учтивость в различных видах. Что одни одобряют - другие опровергают. Повсюду стоят весы добра и зла. Но дело в том, чтоб уметь управлять ими. Это будет предохранительным средством от тех дурных толков, которые может иметь простак над другим. Потому-то путешественник имеет много выгод: он сравнивает людей, разсматривает их характеры; а из того - научается жить, и сносить равнодушно некоторые неприятности. Взаимное снисхождение обязывает нас любить друг друг. - Сказав это, он поклонился и ушел от меня.

Он говорил с такою искренностию, с таким чувством, что совершенно оправдал меня, в тех добрых впечатлениях, которые произвел во мне его характер. Я думал любить человека, но боялся ошибиться в своем выборе. Он только что хотел подать мне способ мыслит как надобно... но я не могу так хорошо изъяснить как он. Вот в чем розница!

к которым я совсем не привык. Но потом они теряли постепенно свою силу, и я - уж не стыдился. Вот не большое доказательство.

Госпожа Г* будучи со мною знакома, месяца с полтора - зделала мне честь, посадила меня с собою в карету, и повезла, за две мили от Парижа... Она была прекрасна добродетельна, скромна. На возвратном пути, просила она меня дернуть за снурок, чтоб остановить кучера. - Разве вам что нибудь нужно? спросил я ее. - Нет! отвечала она я хочу только сходить путешествователь! не мешай Госпоже Р... А вы, прекрасные Нимфы, тайные свидетельницы её упражнения, срывайте розы, и засылайте ими слелы..... Я пособил вытти ей из кареты. Еслиб я был страж при чистом Кастильском источнике, то и перед ним не стоял бы я с таким почтительным благоговением.