Остров сокровищ.
Часть первая. Старый пират.
Глава I. Старый морской волк в гостинице "Адмирал Бенбоу".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Остров сокровищ. Часть первая. Старый пират. Глава I. Старый морской волк в гостинице "Адмирал Бенбоу". (старая орфография)

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

Перевод с английского Э. К. Пименовой.

Акционерное Общество
"УНИВЕРСАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА"
МОСКВА.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
СТАРЫЙ ПИРАТ.

ГЛАВА I.
Старый морской волк в гостинице "Адмирал Бенбоу".

По просьбе сквайра Трелоуонея, д-ра Лайвесея и других джентльменов, пожелавших чтобы я подробно описал Остров Сокровищ, не открывая только его местоположения, так как там еще остались богатства, - я берусь за перо в текущем 17... году и мысленно возвращаюсь к тому времени, когда мой отец еще содержал гостиницу "Адмирал Бенбоу" и впервые под нашей кровлей поселился загорелый старый моряк с сабельным шрамом на щеке.

Я так хорошо помню его, как будто это было вчера. Он подошел, тяжелю ступая, к дверям нашей гостиницы, а. за ним носильщик катил ручную тележку с его сундуком. Это был высокий, крепкий и плотный морж, с коричневым загарам лица, с сабельным шрамам на щеке и жирной косынкой, которая болталась у него за плечами. Он был одет в засаленную синюю куртку, и руки его с обгрызанными, грязными ногтями, были покрыты ссадинами и рубцами. Поперек его щеки выделялся грязный, багрово-синий шрам. Помню, как он осматривал залив, посвистывая себе что-то под нос, и затем громко запел старую матросскую песню, которую впоследствии часто распевал:

Он пел высоким, старчески дребезжащим голосом, как-будто разбившимся о корабельный шпиль. Затем он постучал в дверь концом палки, похожей на костыль, и когда отец мой вышел на стук, то он грубо потребовал стакан рому. Когда ром был принесен, то он стал медленно пить маленькими глотками, смакуя его, как знаток. Продолжая осматриваться кругом, он поглядывал то на утесы, то на нашу вывеску.

-- Хороший заливчик! - проговорил он. - И славное же местечко для таверны! Много бывает здесь посетителей, хозяин?

Отец отвечал, что очень мало, и пожалел об этом.

-- Отлично, - сказан он. - Это как раз местечко для меня! Сюда, приятель! - крикнул он человеку, который вез тележку. - Подъезжай ближе ж чорту и помоги мне втащить сундук. Я здесь побуду немного... Я человек покладистый, - продолжал он. - Ром, свиная грудника и яйца - вот и все, что мне нужно, да еще этот утес в придачу, чтобы наблюдать за проходящими судами... Как ваш называть меня?.. Ну, вы можете звать маня капитаном. О, я понимаю, чего вам надо - вот!..

-- Вы можете сказать мне, когда эти деньги израсходуются, - прибавил он, бросая надменный взгляд, как-будто он, действительно, был здесь командиром.

Впрочем, несмотря на свою плохую одежду и грубую манеру говорить, он все-таки не было похож на простого матроса. Скорее его можно было принять за боцмана и шкипера, привыкшого командовать. Человек, привезший его сундук, рассказал нам, что он приехал утром накануне в гостиницу "Королевский Георг" и разспрашивал о постоялых дворах, находившихся на берегу вторя. Услышав хорошие отзывы о нашей гостинице и узнав, что она стоит уединенно, он, как я полагаю, поэтому и остановил на леи свой выбор. Это было все, что нам удалось узнать о вашем постояльце.

Обыкновенно он был очень молчалив. Целый день он бродил крутом залива или по утесам, с медной подзорной трубкой в руках, а но вечерам сидел в углу общей комнаты, вблизи камина, и выпивал большие количества рома с водой. Большею частью он не Noступал в разговор, даже когда с ним заговаривали, и лишь неожиданно бросал свирепые взгляды да посвистывал носом, точно на фаготе. Вскоре мы и нами посетители научились оставлять его в покое.

Ежедневно, возвращаясь с прогулки, он опрашивал, не проходил ли по дороге какой-нибудь моряк. В первое время мы думали, что этот вопрос вызывается с его стороны желанием иметь подходящее для себя общество. Но потом мы увидали, что он старается избегать моряков. Если который-нибудь из них заворачивал в нашу гостиницу, направляясь по береговой дороге в Бристоль (как некоторые делают еще и теперь), то он разглядывал его сначала из-за дверной занавески и потам уже входил в комнату. Однако, в присутствии нового посетителя он всегда-был нем, как рыба.. Для меня, впрочем, тут не было никакой тайны, так как он, до некоторой степени, сделал меня соучастником своих опасений. Однажды, он отвел меня в сторону и обещал мне давать первого числа каждого месяца на серебряной четырехпенсовой монете, если я буду зорко следить за тем, не появятся ли моряк на одной ноте, и тотчас же сообщу ему, кал только увижу издали такого человека. Часто случалось, что когда наступало первое число и я являлся к нему за деньгами, то он только сопел носом и пристально измерял меня взглядом. Но через неделю он уже изменил к лучшему свое мнение, приносил мне монету и снова приказывал зорко наблюдать, не покажется ли вдали моряк на одной ноге.

мне в самом разнообразном виде и с самым дьявольским выражением лица. То я видел его с ногой, отнятой только до колена, то у него совсем не было ноги. Иногда он мне казался каким-то чудовищным уродом на одной ноге, находящейся посредине туловища. Но самым ужасным кошмаром было то, когда мне представлялось, что он гонится за мной и перепрыгивает через изгороди и канавы. Во всяком случае я не даром получал ежемесячно свою серебряную монету, это было мне платой за эти страшные видения.

Но, хотя мысль об одноногом моряке и внушала мне ужас, тем не менее я гораздо меньше боялся самого капитана, чем все остальные. Бывали вечера, когда он выпивал больше рома с водой, чем могла выдержать его голова, и тогда от начинал распевать свои скверные, дикия матросския песни, не обращая никакого внимания на посетителей таверны. Порою же он требовал, чтоб и другие пили с ним, и заставлял всех слушать, дрожа от страха, это рассказы или петь вместе с там. Часто стены нашего дома содрогались от дикого припева: "Хо-хо-хо и бутылка рому!" так как все, сидящие рядом, под страхом смерти, присоединялись к хору и старались петь, как можно громче, чтобы не навлечь на себя замечаний со стороны капитана, который становился страшен во время припадков ярости. Он колотил рукой по столу, чтоб водворить молчание, или же выходил из себя, когда ему задавали вопрос, а иной раз вскипал яростным гневом, именно потому, что его ни о чем не спрашивали и он усматривал в этом признаке невнимательное отношение слушателей к это рассказу. Он не позволял никому, в таких случаях, уходить из гостиницы раньше, чем он не напивался совершенно и тогда становился сонным и, шатаясь, отправлялся спать.

Его рассказы сильнее всего путали слушателей. Это были действительно страшные истории, где рассказывалось о повешенных, об отважных поступках, о морских бурях, о диких местностях и злодействах в испанских владениях. Из его собственных рассказов выходило, что он провел свою жизнь среди самых отчаянных негодяев, какие только когда-либо плавали по морям. А слова, которые он употреблял в своих рассказах, пугали наших простодушных поселян не меньше, чем те преступления, о которых он рассказывал им. Мой отец постоянно говорил, что наша гостиница разорится совсем, так как народ скоро перестанет к нам ходить, чтобы не подвергать себя тактам неприятностям, не отправляться домой, дрожа от страха, после подобных рассказов.

Однако, я думаю, что пребывание старого моряка скорее принесло пользу нашему дому. Правда, наши посетители бывали напутаны, но, повидимому, им было даже приятно вспоминать потом его страшные истории. Это вносило некоторое разнообразие и оживление в нашу мирную деревенскую жизнь, а среди молодежи находились даже такие, которые восхищались им, называли его "настоящим морским волком", "истинным моряком" и другими именами, говоря, что он принадлежит к числу тех людей, которые сделали Англию грозой на море.

Но в одном отношении он все-таки был для нас разорительным постояльцем. Он жил у нас неделя за неделей, месяц за месяцем, так что данные им деньги давно изсякли, а между тем мой отец не мог решиться спросить у него еще. Если же отцу моему случалось намекнуть ему о деньгах, то он начинал свистеть носом так громко, что это можно было принять за рев, и мой бедный отец выбегал из комнаты с испугом. Я видел однажды, как он после этого ломал себе руки к отчаяния, и я уверен, что волнение и ужас, которые он испытывал в такт случаях, в значительной степени повлияли на его раннюю смерть.

что было очень неудобно, когда дул сильный ветер. Помню хорошо это сюртук, который он сам чинил наверху в своей комнате, и который состоял под конец из однех только заплат. Он никогда не писал и не получал писем и ни с кем не разговаривал, кроме сидящих возле него, да и с ними от говорил большею частью лишь после того, как напивается ромом. Большой сундук его никто из нас никогда не видал открытым.

Только однажды ему был дан отпор, да и то под конец, когда болезнь моего бедного отца, унесшая его в могилу, значительно усилилась. Д-р Лайвесей пришел как-то довольно поздно, после обеда, чтобы навестить своего пациента, закусил по приглашению моей матери и затем прошел в общую комнату, чтобы выкурить трубку, в ожидании пока приведут ему его лошадь, которую он оставил в деревне, потому что у нас, в нашей старой гостинице, не было конюшни.

Я пошел вслед за ним и помню, что мне бросился в глаза контраст между нашими обычными посетителями и изящным, красивым доктором, с белоснежной пудрой на своем парике, блестящими черными глазами и приветливым обращением. Больше же всего бросался в глаза контраст между ним и нашим грязным и мрачным страшилищем пиратом, который сидел, облокотившись обеими руками на стол и угощался ромом. Вдруг он начал насвистывать свою любимую песнь:

Сначала я предполагал, что в песне говорится о сундуке, который стоял в комнате капитана и в моих ночных кошмарах мысль о вам примешивалась к мысли об одноногом моряке. Но потом, мы все ужо так привыкли к этой песне, что перестали обращать на нее внимание. Она была новостью только для доктора Лайвесея, и я заметил, что она не произвела на него хорошого впечатления. Он взглянул сначала сердито, но потом вступил в разговор со старым садовником Теллором, о новом способе лечения ревматизма. Между тем капитан постепенно возбуждался собственным пением и, наконец, ударил рукой по столу, что означало, как мы уже звали, призыв к молчанию. Все умолкли тотчас же, за исключением Лайвесея, который продолжал добродушно и весело говорить, попыхивая своей трубкой. Капитан несколько мгновений смотрел на него, затем снова ударил по столу рукой и, еще пристальнее взглянув на него, внезапно разразился ругательствами: - Замолчите вы там, между палубами! - крикнул он.

-- Вы обращались ко мне, сэр? - спросил доктор и, когда разбойник ответил утвердительно, сопровождая свои ответ новыми ругательствами, то Лайвесей заметил ему: - Магу вам сказать только одно, сэр, что если вы будете продолжать пить ром, то скоро освободите мир от одного из самых гнусных негодяев в вашем лице.

Капитан разсвирепел; вскочив на ноги, он вытащил свой складной матросский нож и, раскрыв его, начал размахивать им, грозя пригвоздить доктора к стене.

-- Если вы сейчас же не спрячете нож в карман, то я, клянусь честью, привлеку вас к суду!

Взоры их скрестились на несколько минуть, но капитан скоро сдался, спрятал свое оружие и уселся на свое место, ворча, как побитая собака.

-- А теперь, сэр, - продолжал доктор, - я должен сказать вам, что так как я уже знаю, что в моем участке завелся такой парень, то вы можете разсчитывать, что я буду днем и ночью следить за вами. Я ведь не только доктор здесь, а также судья и при первой жалобе на вас, - хотя бы только за грубость, какую вы позволили себе, например, сегодня, - я тотчас же приму энергичные меры, чтобы вас выселить отсюда. Помните это!

Вскоре, после того доктору Лайвесею привели его лошадь и он уехал. Но капитан притих, и не только на этот вечер, а на многие вечера.