Категории: | Роман, Биографическая монография |
Связанные авторы: | Стивенсон Р. Л. (О ком идёт речь) |
Часть девятая. Прощай, Тузитала!
Глава пятая. Последняя
С утра третьего декабря Стивенсону казалось, что он живет последний день на земле. Чтобы разбить эту мысль, отогнать ее от себя и думать о будущем, он встал с постели, собрал все свои силы и без посторонней помощи дошел, держась за стены и спинки кресел, до столовой.
- Здравствуй, мама, - сказал он миссис Стивенсон, читавшей газету подле окна. - Сегодня, кажется, сильный ветер?..
- Сильный ветер, Луи, - покорно отозвалась миссис Стивенсон. Ее испугали худоба и бледность сына. - Сядь, мой мальчик!
- Я давно не сидел в кресле дедушки, - с трудом проговорил Стивенсон, держась за подлокотник высокого и вместительного, как трон, кресла. Ему насчитывалось чуть меньше ста лет. Оно было знаменито тем, что в нем сидели за обеденным столом Вальтер Скотт и сэр Роберт - дед Стивенсона. Два года назад в кресле поселился какой-то жучок, он прорыл в спинке и ножках глубокие ходы, оставив для выхода крохотные круглые отверстия. Их замазывали воском и смолой, но очень скоро подле них появились новые, едва заметные отверстия. Ллойд говорил, что он видел их, когда кресло стояло у Стивенсонов в Эдинбурге, но миссис Стивенсон опровергала это, настаивая на том, что здесь, на острове, портится вся мебель и даже картины и фарфор. Все вещи трещат, рассыхаются, приходят в негодность.
- Завелся жучок и во мне, - сказал Стивенсон, вспоминая разговоры по поводу порчи мебели. - Он точит мою грудь, потрескивает в спине и бегает в ногах. Где Фенни, мама?
- Пошла в порт, Лу. Получена посылка от Бакстера, - кажется, третий том твоих сочинений.
- Моих сочинений… - задумчиво повторил Стивенсон, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. - Странно, у меня сочинения… Скажи, мама, ты в состоянии считать их чем-то стоящим, интересным?
Миссис Стивенсон недоуменно посмотрела на сына. Шутит? Хороший признак, - Лу давно не шутил, не рассказывал анекдотов, не читал стихов - ни своих, ни чужих.
- Интересные, хорошие книги, Луи, - сказала миссис Стивенсон и, взяв со стола ножницы, принялась остригать ими засыхающие листья у цветов, что стояли в горшках на подоконниках и вились по трельяжу. - Твои книги, Лу, бессмертны.
- Ты хочешь сказать, что они переживут меня? Что ж, это возможно. Издатель печатает их на плотной, хорошей бумаге…
Он рассмеялся, уронил голову на грудь и долго не мог поднять ее: не было сил. Миссис Стивенсон оставила свое занятие, позвала Сосиму, жестом указала на своего сына.
- Тузитала спит; это хорошо, - сказал слуга и взглядом любящим, обожающим окинул Стивенсона. - К Тузитале приходил мистер Шнейдер, я не пустил; мистер Шнейдер ругался и поднимал руки. Я не пустил. Мистер Шнейдер сказал, что убьет меня, если я не впущу его к Тузитале. А я не пустил…
- Спасибо, Сосима, друг мой, - едва слышно произнес Стивенсон и медленно, с усилием поднял голову. Глаза его были закрыты. - Принеси мне вина, Сосима. Нет, не этого, сходи в погреб…
- Бургундского, - шепнула миссис Стивенсон Сосиме.
- Тузитале можно давать вина? - недоверчиво спросил Сосима, оправляя на голом теле своем белоснежной чистоты передник, похожий на халат, закрывавший всю его богатырскую фигуру.
Сосима несколько юмористически относился к матери Тузиталы и приказания ее выполнял только после контроля Фенни или Ллойда. Мать Тузиталы, по мнению всех слуг в Вайлиме, была умной, почтенной женщиной, но именно потому, что она являлась матерью обожаемого самоанцами человека, то есть лицом, которое руководилось только одним чувством и тем самым всегда рисковало и, возможно, вредило здоровью своего сына, - ей не особенно-то можно было доверять. Она ездила верхом на лошади и метко стреляла в цель из винчестера, громко смеялась, когда все в доме спали, кидала в окно своему сыну цветы, забывая о том, что он непременно поднимет их, а этого ему нельзя делать, - опасно для здоровья, утомительно для его слабых сил. Она любит задавать ему праздные, по-женски нелепые вопросы, когда достаточно одного взгляда, который очень часто и заменяет вопрос. Она и сейчас хочет, чтобы сыну принесли бутылку бургундского вина, а бургундское, кажется, очень крепкое, хмельное. Очень может быть, что Тузитале вообще нельзя пить вино…
- Бургундское всё вышло, - подумав, произнес Сосима.
- Принеси, мой друг; невероятно, чтобы оно всё вышло, - сказал Стивенсон, стараясь улыбнуться. - Мне это можно, мой друг.
Сосима вышел и в кухне посоветовался с Семели, можно ли давать Тузитале бургундское, - больной выглядит очень плохо, глаза у него тусклые, как запотевшее стекло, щеки ввалились, руки желтого цвета и пальцы дрожат на подлокотнике кресла.
- Поди к Ллойду и спроси, не нужно ли и ему вина, - сказал Семели. - А он спросит: а кому же еще? Ллойд знает, что можно Тузитале и чего нельзя.
- Тогда скажи, что бургундского нет.
- Я уже врал, - сокрушенно качая головой, признался Сосима.
- Тогда вот что… не надо вина. Тузитала забудет. Он, наверное, уже спит.
- Пузатый доктор вчера сказал, что вино можно давать, - вспомнил Сосима.
- Они все врут, они ничего не понимают, - пренебрежительно усмехнулся Семели. - Иди и развешивай на веревочке белье.
В этот день - последний в жизни Стивенсона - к нему пришел Матаафа. Все сидели за столом и завтракали. Матаафа за руку поздоровался со Стивенсоном и, ни слова не произнося, сел на стул несколько поодаль от Фенни. Стивенсон пил разбавленное водой вино - «роман с предисловием», как он называл такое питье, и, чувствуя себя лучше, чем три часа назад, задавал своему другу вопросы. Для туземного населения английское консульство открыло две лавки в центральной части острова. В этих лавках можно было покупать товары в долг без надбавки, но с одним условием: следовало оплатить ранее приобретенные вещи в момент очередной покупки. Это условие сильно затрудняло покупателей, и Матаафа решил просить Стивенсона написать по этому поводу в английские газеты. Но, побеседовав с ним минут десять, Матаафа убедился, что Стивенсон не в состоянии писать что-либо, и отложил разговор до следующего визита.
- Я приду к Тузитале завтра, - сказал Матаафа. - Прошу извинить меня.
Матаафа поклонился сидевшим за столом и, сопровождаемый своими слугами, стоявшими у дверей, удалился.
- Он сказал: завтра… - произнес Стивенсон, разрезая апельсин. - А почему он не захотел говорить со мною сегодня? Я так плохо выгляжу?
Он посмотрел на свою мать, отложил разрезанный надвое апельсин и потянулся к вазе с бананами.
- Матаафе некогда, он торопится, - сказала миссис Стивенсон, трудясь над крылышком цыпленка. - Матаафа всегда такой.
- Очень деликатен и мнителен, - добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. - Ему показалось, что он помешал.
- Может быть, - вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.
В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, - он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»
- Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? - спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость - Тузитала и смерть!..
- Почему вы все так странно смотрите на меня? - спросил Стивенсон, взглядом останавливаясь на каждом, кто сидел за круглым столом. - Раньше вы иначе смотрели на меня…
- На кого же нам и смотреть? - ответила его мать, пожимая плечами.
Фенни повторила ее жест и улыбнулась. Изабелла и ее муж (он ненадолго приехал вчера) переглянулись и опустили глаза. Ллойд сказал:
- Мой дорогой Льюис становится мнительным, и совершенно напрасно.
- Ответы неудовлетворительные, - заметил Стивенсон и пожаловался на головную боль.
Его немедленно уложили в постель; он попросил Изабеллу прочесть ему что-нибудь из «Книги джунглей» Киплинга, - автор месяц назад прислал ее «самоанскому отшельнику», как писал о том на титульном листе. Стивенсон слушал внимательно, несколько раз просил дважды и трижды прочесть те страницы, которые ему особенно чем-либо нравились. В начале пятого он продиктовал письмо Хэнли и, по просьбе Фенни, просмотрел счета и расходы за ноябрь. Потом он ненадолго забылся в неспокойном, болезненном сне. В пять ему захотелось пить.
- Мне очень хочется домой, - сказал он падчерице. - Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас…
- Снег на крыше… роса на вереске… «Бель-Рок»… птицы…
И вдруг четко и внятно крикнул:
- Кэт Драммонд!
Изабелла боялась этого имени. Она никогда не видела Кэт и не знала, хороша она или дурна, но частое повторение короткого, как выстрел, имени пугало ее и щемило сердце. Она хотела уйти из кабинета, но отчим спросил:
- Какое сегодня число?
- Третье, - ответила Изабелла. - Третье декабря.
- Третье декабря… - повторил Стивенсон. - В Эдинбурге снег… На море шторм… Смотрителям маяков работа… Позови, пожалуйста, Ллойда. Впрочем, не надо. Кажется, мы так и не закончим нашего романа…
- Не будем торопиться, - неуверенно произнесла Изабелла. - Времени достаточно.
Стивенсон усмехнулся.
- Времени всегда много, - сказал он. - Жизнь коротка, но в ней очень много дней, часов, минут… Когда подходишь к двери небытия, яснее видишь, мой друг, сколько времени ты потерял напрасно. А его было так много!.. Посмотри на меня, не уходи.
Изабелла посмотрела в глаза отчиму, улыбнулась и под благовидным предлогом вышла из кабинета.
Так проходил последний день Тузиталы.
В семь вечера он сам, без посторонней помощи, пришел в столовую и сел на стул. Беседа началась незамедлительно - говорили о последних новостях в Европе, о Парижском салоне, о выставке Родена, о том, что через два года исполняется сто лет со дня смерти Роберта Бёрнса. Стивенсон просил напомнить ему о статье, которую он непременно напишет по поводу предстоящей даты. «А то, возможно, они там забудут», - сказал он, вкладывая в слова «они там» насмешливо-иронический оттенок.
- А завтра утром я намерен отправиться в гости, - заявил он и протянул руку к ящичку с папиросами. Фенни покачала головой, глядя на мужа, прикуривающего от уже выкуренной, но еще тлеющей папиросы. - Давно не был у коменданта порта, - сказал он, глубоко и шумно затягиваясь дымом. - Давно не был у мистера Моорза. Не сыграть ли нам в карты? - обратился он к Ллойду.
Стали играть в карты. Стивенсон выигрывал. В восемь, когда стенные часы гулко, по-башенному, начали бить, Стивенсон вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потер лоб и, пятясь, дошел до кресла своих предков. Часы пробили последний, восьмой раз. Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. Миссис Стивенсон склонилась над ним с вопросом:
- Что с тобой, Лу?
Сын не ответил. Ллойд выбежал из дому, оседлал Бальфура и поскакал за врачом. Но и без него Фенни и Изабелла омраченно, с томящей болью и ужасом установили, что их Луи мертв. Прибывшему вскоре врачу оставалось только официально засвидетельствовать смерть Стивенсона, последовавшую, по его мнению, от кровоизлияния в мозг.
Остановилось сердце Тузиталы.
Слуги в Вайлиме онемели от горя. Матаафа (ему немедленно дали знать) опустился на колени перед койкой, на которой лежал его друг и защитник, и плакал вместе с матерью и женой Тузиталы. Большая толпа на площади перед домом всю ночь шумела, переговаривалась и боялась произносить имя покойного, который теперь уже совещается с душами всех хороших людей и ждет, когда ему дадут другое, новое имя: старое, земное он уже забыл, а потому нельзя живым и вспоминать его до тех пор, пока тело Друга и Брата не опустят в землю.
Его накрыли знаменами самоанских вождей, и каждый, кто приходил попрощаться с ним, как только поднялось солнце, концами пальцев касался головы усопшего, а затем подносил их к своим глазам и мысленно произносил свое имя, чтобы усопший простил его, продолжающего жить.
- Горе, горе! - восклицал Матаафа и не отводил взгляда от дорогого, неподвижного лица Друга и Брата.
Пришли консулы со своими семьями, матросы с крейсеров, служащие порта, миссионеры, купцы, хозяин гостиницы и случайные постояльцы. Хэри Моорз шепотом спросил Ллойда о похоронах.
Ллойд судорожно передернул плечами, закрыл руками лицо. Хэри Моорз обнял его и, желая отвлечь от тяжелых переживаний и мыслей, заговорил о насущно необходимом, обычном, земном:
- Надо дать телеграммы, дорогой сэр. Я это сделаю сейчас же, дайте только адреса.
И спустя несколько минут заторопился на телеграф. Вечерние газеты в Лондоне, Эдинбурге, Глазго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Париже сообщили о смерти Стивенсона. Его друзья - Бакстер, Кольвин, Роден, Хэнли, Марсель Швоб, Киплинг, Марк Твен - надели траурные нарукавные повязки. На всех судах английского флота были приспущены флаги.
А здесь, на острове, сотни самоанцев острыми кирками, топорами и ломами высекали ступени на неприступной горе Веа, на вершину которой еще никто никогда не поднимался. К вечеру четвертого декабря было выбито восемьдесят ступенек шириной в три метра и высотой в десять сантиметров. На плоской вершине горы расчистили площадку, вырыли глубокую могилу. Мастера-каменотесы отвалили у подножия Веа огромный кусок каменной породы, обтесали его в виде саркофага и на одной стороне выбили надпись:
МОГИЛА ТУЗИТАЛЫ
и под нею библейские слова Руфи к Ноэмини:
«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь жить, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».
Справа и слева этой надписи добрые мастера-каменотесы выбили изображение цветка чертополоха - национальной эмблемы Шотландии - и мальвы. На той стороне саркофага, что должна быть обращена к океану, на английском языке выбили эпитафию, сочиненную (много черновиков было потрачено на сочинение эпитафии) самим Стивенсоном:
1850 Роберт Льюис Стивенсон 1894
ПОД НЕБОМ ПРОСТОРНЫМ И ЗВЕЗДНЫМ ВЫРОЙТЕ МОГИЛУ И ПОЛОЖИТЕ МЕНЯ. Я РАДУЯСЬ ЖИЛ И РАДОСТНЫМ УМЕР, ЗДЕСЬ МНЕ БУДЕТ СПОКОЙНО ЛЕЖАТЬ, И ПУСТЬ НА ПЛИТЕ НАПИШУТ СТИХИ: «ВОТ ЛЕЖИТ ОН ЗДЕСЬ, ГДЕ ЕМУ ЛЕЖАТЬ ХОТЕЛОСЬ. МОРЯК ВОЗВРАТИЛСЯ С МОРЯ, ОХОТНИК ВЕРНУЛСЯ С ХОЛМОВ».
В полдень пятого декабря гроб с телом Тузиталы опустили в могилу. Орудия на борту английского крейсера ударили двенадцать раз. Когда могилу стали засыпать землей, ударили орудия на борту немецкого и американского крейсеров. Ружейная трескотня на острове не умолкала до конца похорон. Матаафа произнес короткую речь; в конце ее он сказал:
- Мы осиротели. Тузитала ушел от нас. Мы должны беречь его вечный сон. Мы запрещаем охоту в лесу на всем пространстве от Вайлимы до Веа, чтобы птицы могли спокойно жить и петь свои песни, которые любил наш Друг и Брат - Тузитала. Отправимся домой и предадимся скорби…
- Мне страшно возвращаться к себе, - сказала Фенни сыну, опираясь на его руку. - Пусто, Ллойд… Только сейчас я почувствовала, как сильно любила моего Луи. На что мне теперь дом, сад, богатство?..
- Я начну писать о жизни моего дорогого Льюиса, - пробормотал Ллойд, поражаясь тому, как странно звучит теперь такое обычное «мой дорогой Льюис»…
- Я уеду отсюда, - коротко произнесла миссис Стивенсон. - Я как под водой, ничего не вижу, ничего не слышу.
До глубокой ночи молчаливые, ушедшие в себя слуги приносили телеграммы Фенни и миссис Стивенсон. Выражения своего соболезнования прислали все друзья и хорошие знакомые покойного, редакции всех европейских журналов и газет, издательств и частные лица - читатели Роберта Льюиса Стивенсона.
«Плачу вместе с вами» - такова была телеграмма от Хэнли.
- Вот еще один добрый, хороший, свой человек, - сказала миссис Стивенсон, плача над телеграммой и без конца перечитывая ее немногословный текст. - С Хэнли мне будет хорошо в Эдинбурге…
Ллойд изумленно посмотрел на исхудавшую, состарившуюся на десять лет за эти дни мать своего отчима.
- В Эдинбург? - вопросительно проговорил он. - К себе в Эдинбург? Вы хотите сказать, что…
- Я уже сказала, - печально отозвалась миссис Стивенсон. - Здесь мне не жить; здесь самый воздух отравлен для меня; здесь, куда ни ступи, всюду мой сын.
- Вы не покинете нас, - сказал Ллойд твердо и строго.
…
В Вайлиме стало пусто для всех. Сосима и Семели ежедневно по утрам прибирали кабинет Тузиталы, ставили цветы в вазы, взбивали подушки на койке, следили за тем, чтобы всё было так, как при жизни их друга. Приходил Матаафа. Он садился на ступеньку входа на террасу и молча глядел на пустынную площадку перед домом. Проходил час, Матаафу приглашали к столу, но он с печальной улыбкой отказывался и медленно брел к себе домой Дорогой Любящего Сердца.
Летом 1895 года миссис Стивенсон уехала на родину, где и умерла в апреле 1897 года.
в американских и английских журналах.
Кольвин в 1902 году опубликовал солидную биографию своего друга и его письма.
Годом раньше в Лондоне вышла биография Стивенсона, написанная его дядей - Бальфуром.
Вакстер приступил к публикации писем своего друга.
В 1903 году Фенни и Ллойд щедро наградили слуг Вайлимы и начали готовиться к отъезду на родину. Вайлиму со всеми службами, садом, домашним скотом и огородами купил с торгов Аким Седых - купец из Владивостока. Он поселился в доме Стивенсона, а в коттедже Ллойда устроил склад и канцелярию. Сосиме, Семели и другим слугам он предложил остаться у него.
- Почему? - удивился Аким Седых - грузный, бородатый человек лет пятидесяти. - Я буду платить вам столько же, сколько и покойный хозяин.
- Совсем нехорошо говорить о деньгах, - укоризненно произнес Семели и покачал головой. - Тузитала никогда не говорил о деньгах, он…
- Что же, он вам не платил жалованья?
- Он был нашим другом и давал нам всё, что нам было нужно, сэр.
- Никогда не давал, - ответил Семели.
- Хорош хозяин! - воскликнул Аким Седых.
- Мы сами брали, сколько нам нужно, - сказал Сосима. - У Тузиталы в столе был такой ящик, а в нем деньги. Мы брали, когда было нужно.
- Мы были как дети у Тузиталы, - пояснил Семели. - Зачем детям деньги? Он нас кормил, поил, одевал - и нас и детей наших.
Слуги прошли в кабинет Стивенсона. Здесь уже стояли новые вещи: комод, никелированная кровать, венские стулья, висели картины, портреты родных и знакомых Акима Седых. Сосима остановился подле кровати, на которой горкой лежали подушки, что-то пошептал, покачал головой и, закрыв глаза, удалился. То же сделали и другие слуги.
В Вайлиме их никто уже никогда не видел.
Фенни умерла в 1914 году в Калифорнии. Тело ее было сожжено в крематориуме. Изабелла перенесла пепел на остров Уполо и похоронила его на вершине Веа - рядом с могилой Стивенсона.
Дольше всех жил Ллойд Осборн: он умер в 1947 году, оставив после себя несколько книг - повестей и рассказов.
Здесь были Киплинг, Марк Твен, Кольвин, Хэнли, Бакстер, Конан-Дойль, Ллойд Осборн.
Ожидали Матаафу, - его заранее пригласили на торжественное собрание кружка: исполнилось десять лет со дня смерти Стивенсона.
Матаафа был болен, - годы и тяжелые испытания преждевременно состарили его. Он не мог приехать и поэтому прислал приветствие тем людям, которые знали и любили Тузиталу:
«Я стар и немощен, дорогие братья мои, - писал Матаафа, - и не в состоянии быть с вами. Но в то время, когда вы будете отмечать этот памятный день в Америке, мы делаем то же и у нас, на острове. Я, как и вы, чту память Тузиталы. И хотя рука смерти и похитила его, однако воспоминания о его добрых поступках, о его великом сердце будут жить вечно. Имя его - Тузитала - так же благозвучно для нашего уха, как другое его имя - Стивенсон - приятно для слуха его европейских друзей и почитателей. Тузитала родился героем, и таким он жил среди нас. Когда я в первый раз увидел Тузиталу, он сказал мне: „Самоа - красивая страна. Мне нравится ее климат, я уже полюбил ее людей и непременно напишу о них в моих книгах". - „Тогда останься здесь со мною, - сказал я, - и пусть Самоа будет твоим родным домом". - „Я останусь с вами и буду здесь даже и тогда, когда господь позовет меня", - ответил Тузитала. Он сказал правду, - он и теперь со мною и теми, кого любил.
«Если вы хотите, чтобы с вами поступали справедливо и от всего сердца, - так же поступайте и вы». Мой бог - его бог, который его позвал к себе, и когда призовут и меня, я буду счастлив встретиться с моим дорогим Тузиталои и уже никогда, никогда с ним не расстанусь…»
1957 г.