Маргер.
Песнь первая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Маргер. Песнь первая. (старая орфография)

МАРГЕР.

(ПОЭМА)

ВЛАДИСЛАВА СЫРОКОМЛИ

Перевод Л. И. Пальмина.

Песнь первая.

I.

О, где святая древность родной земли моей С богами и со славой своих богатырей, С могучей вещей песнью певцов былых времен? Промчалась ты на свете, исчезла будто сон! Ни лист из древней книги, ни вырытый кирпич Теперь нам не помогут твои черты постичь. Сверкнет ли твой остаток под сельскою сохой, Найдет ли смелый заступ его в земле сырой,-- По глиняным обломкам, железу и костям Кто целого народа раскроет судьбы, нам? Кто замкнутое в буквах нам может объяснить, Найти в преданьи смутном святую правды нить? Кто в тьму веков далеких прольет хоть слабый свет? Один певец, что к предкам любовию согрет. Что срублена из ветви лесов страны родной, К нам вызовет из гроба могильный хор теней, Добудет искру жизни из праха и камней... О, где ж, в каком кургане, ты скрыта под землей, Таинственная арфа певцов Литвы родной? Пусть грянет величаво из гроба твой раскат, Чтоб в нас сердца забились с тобой под общий лад. В другой среде рожденный, дитя веков иных, Теперь слагаю песню я о богах твоих. С сердечным умиленьем, но не, как дерзкий тать, Священный пепел предков, с могил дерзаю брать. В крови, в медвежьих шкурах, пускай дружины их Представ пред очами детей веков иных, Так дики словно пущи, в моем краю родном, И чисты словно реки, откуда воду пьем, Печальны, будто ветер осеннею порой, Иль эха сельской песни, унылой и простой, Не кроют вероломства они в душе своей, Но свято почитают богов, жрецов, князей. Ему приносят в жертву и жизнь, и кровь свою, Всем делятся с народом, что только за душой: И хлебом, и добычей, и славой боевой, И смертью богатырской, когда она нужна - Вот о каком народе мной песня сложена. Когда-ж ударю в струны я слабою рукой, О Маргере ли храбром спою напев простой, Иль о пожарном пепле, что кровью был залит, Засвищет вихорь в струнах, Первун ли загремит, Спою-ли про Ольгерда, иль вещей песни звук Польется плачем девы, забьется-ль сердце вдруг, Раздастся-ль грохот брани и боевых мечей,-- О, арфа вайделотов, о, древняя! скорей Струною, закосневшей под пылью гробовой, Из-под земли откликнись, грянь заодно со мной! И предки, что святыней твои напевы чли Под чары песен внука, возстанут из земли.... Времен новейших чада! ровесников семья! Хотите-ли послушать, как строю арфу я? Простите, если голос ослабнет у певца, И с ласковой улыбкой потом кивните мне, Когда я разскажу вам о давней старине.

II.

Кейстут княжил над Жмудью, Ольгерд владел Литвой, Литва слыла могучей и славной стороной, От Ладожских прибрежий вплоть до Карпатских гор, С Эвксина до владений немецких свой простор Расширила по русским и польским областям, Отдав владенья эти в удел своим князьям. А где уж слишком были далеки города, Вассалов или братьев князь посылал туда, Как данников, вручая меч правосудья им И облекая правом их княжеским своим - Отдать всю жизнь за блого своей родной страны. Ходьбы в двух днях от Троцка, средь сельской тишины, Близь рыцарской границы, где Неман протекал, Старинный замок Пуллен вершины возвышал. Когда Кейстут страною окрестной овладел,-- Он княжеское право дал Маргеру в удел. От князя облеченный и правом, и мечем, Здесь Маргер в замке Пуллен, среди глуши лесной, На неманских границах, стерег свой край родной.

III.

Хлеб колосился пышно среди прибрежных нив,-- Вокруг цветы алели, ковром луга покрыв; Но Немцы-крестоносцы в несчастный миг пришли, Цветы, луга и нивы стоптали и пожгли; А острия мечей их и бердышей стальных Нажрались тел литовских, напились крови их. Бой закипел кровавый, - ужасный, смертный бой,-- Литва день целый билась с отвагой огневой, Тяжелыми камнями разя врагов своих И Немцам разбивая щиты и груди их. Не совладать с Литвою - и вражья рать ушла, Забрав с собой добычу, оставивши тела;-- Вдали же обличали дымки спаленных сел, Что по пути к Поморью враг полчища повел.

IV.

А на поле сраженья, на крепостных валах, Уже одни Литвины с отчаяньем в сердцах: Бежит с ресниц сокольих кровавая слеза. Вернуться ли им снова в деревни? но к чему? Пожаров дальних пламя, дрожащее сквозь тьму, Дым, стелющийся мрачно, над лесом и рекой,-- То с родины их вести, что враг их роковой Все в жизни дорогое, все, чем им свет был мил, Избил, измучил, в цепи сковал и повлачил В Неметчину.... О, сердце растерзано! И вот Слезам на смену мщенье кровавое встает, Народ с ужасным воплем теснится вкруг толпой И рубит мертвых Немцев с неистовой враждой, Чтобы костер из трупов, изодранных, нагих Богам вознесши в жертву, склонить на милость их.

V.

Ужасный вид: на ниве, истоптанной до тла, И Немцев, и Литвинов валяются тела. Мех рысий и одежды льняные на одних, Стальные брони ярко сверкают на других, Там мощные рамена в железе боевом, Здесь бледный лик у трупа печален и уныл, А на другом, с ним рядом, смех демонский застыл. В ином так много злобы, что мнится, будто бой Возобновится тотчас за гранью гробовой.... И все залито кровью, а ворон здесь и там Уж вьется, глядя в очи пытливо мертвецам; Волк сторожит добычу из сумрака лесов; Почуяв запах крови, грызется стая псов; А там из чьей-то груди, разбитой, чуть живой, Предсмертный стон, чуть слышно, звучит еще порой, Иль кто-нибудь остаток дыханья соберет И изрыгнет проклятье, или мольбу шепнет.

VI.

Литвин, кипящий местью, к стенаньям же глухой, С тел рыцарских срывает нетрепетной рукой Их золотые цепи и шлемы, и мечи, И разрывает в клочья с крестами их плащи, Иль бороды терзает у мертвецов иных, Как хищный ястреб когти, впуская пальцы в них, И злобно топчет трупы, а только в ком-нибудь..

VII.

Под сенью темной ели, невидимый толпой, Крестовый юный рыцарь лежит еще живой, Литовский тяжкий молот его лишь оглушил, Повергнув без сознанья, но жизни не лишил. То юноша застонет, то бросит вэор вокруг, То без сознанья руку на меч положит вдруг. Воды он просить каплю.... и вот на громкий стон Хоть и немецкой речи, толпясь со всех сторон, Как вкопаная стала язычников орда. Легко в душе Литовской смиряется вражда, К нему Литвин свирепый, угрюмый подошел, Но взорами, колеблясь, товарищей обвел; В его душе железной; и к жалости глухой, Боролось милосердье с кровавою враждой; Но миг - и с злобным смехом, опомнясь, он вскричал: "Клянусь! ведь это Немец! Чего-ж я думать стал? "Смерть!" Над главою юной топор уж занесен.... Но вдруг рукою сильной приостановлен он.

VIII.

Литвин остановился и, обративши взор, Пред ним был храбрый Маргер. Узнаешь сразу в нем Отросток богатырский вождей в краю родном. В Ромнове дубы крепки, где чтит Литва богов, В деснице у Деркуна ужасна мощь громов, Но Маргер мощных дубов и крепче, и сильней, В его руке секира небесных стрел грозней. На жертвеннике в Вильне, елеем облитой, Торжественно и жарко пылает Знич святой; Но жарче без сравненья, и пламенней вдвойне В душе вождя пылает любовь к родной стране, Он Пулленской твердыней, как князь, владеет, тут Владыку и героя здесь в нем повсюду чтут. Соболья эта шапка над княжеской главой, Пернатый шлем - свидетель отваги боевой,-- Во век не украшали достойнее чела: Все он стяжал в сраженьях за славные дела. Прекрасен в ясном небе блеск утренних лучей, Но княжеское сердце и чище, и светлей. Одна вражда лишь - в Немцам, - в душе его живет, Всех гадов рой несметный и всех подземных сил В пылающее сердце свой яд ему излил. В крови увидя зелень наднеманской травы, За родину страдал он страданьем всей Литвы, Ему как будто разом в грудь были вонзены Все копья крестоносцев до самой глубины.... Он за богов литовских, за их позор страдал И жгучей жаждой мести за родину сгорал. О, если в этот миг он над вражьей головой Отвел удар смертельный поспешною рукой, Знать, юноша с недобрым намереньем спасен - И им на жертву мести страшнейшей обречен....

IX.

Все дрогнули, - так грозно князь Маргер закричал; То не был голос тигра, рычащого меж скал; С ужасным стоном львицы он сходен был скорей, Скорбящей о потере похищенных детей. - "Стой! убивать безсильных для нас позор и срам! "Послужит этот пленник для высшей цели нам: "Мы ровно через месяц, в рождение луны, "День славный Земеника отпраздновать должны. "Бог добрый урожаев! Чтут день его святой, "С тех пор, как хлеб родится в полях страны родной, "В своем благоволеньи он щедро нам дает "Плоды и волос хлебный, и молоко, и мед. "Ему отцы и деды, в Литве, бывало встарь, "Все это возносили на жертвенный алтарь. "А где-ж возьмем теперь мы мед, молоко, плоды? "Стоптали немцы нивы, пожгли у нас сады, "Порезали скотину, мед с ульев унесли, "Что-ж Богу принесем мы с расхищенной земли? "Но искренного сердца угоден дар богам; "Кровь Немца в нашей власти, - во славу небесам "На жертвенник, подъявши таинственный покров, "Мы брызнем кровью алой еще алей цветов, "И, в жертвоприношенью с небес благоволя, "Нам Земеник, быть может, благословит поля; "И этот хлеб съедая без слез и без скорбей, "Герои станут в битвах и крепче, и сильней.... "Взять пленника живого и в кандалы сковать! "Пускай он в башне замка дня жертвы будет ждать." Так молвил грозный Маргер, а звук его речей Сперва гремевший, после-ж все глуше и мрачней, Ослаб, когда давал он последний свой приказ, Дрожали губы, слезы заискрились из глаз....

X.

По воле князя быстро Литвины подошли И взяли крестоносца, подняв его с pемли; А Маргер, полный гнева, так меч его рванул, Что сталь задребезжала, на шее разстегнул Плащ крестоносца белый и сдернувши потом На клочья разорвал он крест, вышитый на нем, И растоптал.... Безмолвно Литвинам знак он дал; Те взяли немца; рыцарь едва уже дышал; Слабевшей жизни искра в нем теплилась чуть-чуть, А голова повисла безчувственно на грудь. Когда-ж кольчугу взяли и сняли шлем с чела, По волосам, алея, кровь струйкой потекла. Никто рукою доброй той струйки не отер, Но брани и проклятий вокруг раздался хор: "А! неженка поганый! к оружью не привык? "Как раз умрет, пожалуй, немецкий еретик!... "Это знает, доживет ли на хлебе он с водой, "Пока его заколет меч жреческий святой?" Так с злобой два Литвина, что юношу несли, Над пленным издеваясь, свой разговор вели. "Постой, один промолвил, - немецкий дьявол, брат, "Без помощи не бросить, поверь, своих щенят.... "Хоть кровью весь истек он, не открывает глаз, "А все держи покрепче, не то уйдет как раз. "А чтобы он из плена не убежал, гляди, "Сорви вот эти бляшки и крестики с груди: "В них дьявол сам запрятан." И дерзкою рукой Литвин уже схватился за крестик золотой. У юноши тот крестик надет на шее был - Им папа в Авиньоне его благословил. Но взгляд вождя орлиный так строго засверкал, Что воин, побледневши, в испуге задрожал; "Прочь! гневно князь воскликнул с нахмуренным челом, "Позор - глумиться нагло над сверженным врагом!"

XI.

Над Неманом высоко вознесся к небесам Прямой дубовый замок; труд топоров простых Нагромоздил колоды одне поверх других; Вкруг стен сосновых кольев остркононечный ряд, А далее овраги глубокие лежат. Кругом-же всей твердыми встает высокий вал; Прибрежие речное вкруг заступ ископал, С таинственною целью изрыв в земле сырой Ходы и подземелья, что скрытою тропой Ведут до чащи леса, до Неманской воды. Лишь Маргеру да Богу известны те ходы; Их, будто лисьи норы или лазейки змей, Ни чуткий пес не сыщет, ни зоркий глаз людей. О, чтобы на смерть биться с ордой немецких гад Нужна и лисья хитрость,и жал, змеиных яд. Друзьям не верить нужно и также изменять И, засыпая, нож свой из рук не выпускать. Перкун! Литвы владыка! О, грозный бог отцов, Кому и кровь, и пламя милее всех даров! О, для чего в груди их нет лютости твоей? Сегодня праздник мести, резня, кровавый бой, А завтра сын литовский, незлобливый, простой Обнимется за чаркой с мучителем своим, И сам оплачет первый свою жестокость с ним. Так Маргер к крестоносцам кипя враждой и злом, И кроя в сердце мщенье, как туча страшный гром, Чрез миг смотрел спокойно, вполне миролюбив, И освеживши вздохом пылающую груды. Пошел он в башню замка на узника взглянуть.

XII.

А в мрачной башне глухо порою слышен стон Лежит в ней юный рыцарь, в оковы заключен. На рваные лохмотья сочится кровь с чела И камень в изголовьи струею облила. Он мечется, как будто-б хотел прогнать рукой; Сверкающий в окошке луч солнца золотой. Пред узником стал Маргер с поникнутым челом, Остановивши взоры задумчиво на нем: "Страдаешь ты.... неверный.... страдаешь.... жалко мне.... "Жаль мать твою, что плачет в далекой стороне. "Так юн.... но справедливость угодна небесам: "В Мальборге, в Рыдзе мало-ль по вашим крепостям "Литовской молодежи в оковах век влачит? "Здесь матери есть тоже, и их душа болит! "Там гаснут в долгих муках, далеко от родных, "Возя кирпич и глину для сводов крепостных.... "Тебе-ж судьба дарует нетрудный здесь конец. "Падешь, как юный колос, что, срежет в поле жнец.... "Страдаешь ты.... мне жалок несчастный твой удел! "Однако, если с гада я на груди согрел, - "Я знаю, что, лишь только он оживет чуть-чуть, "То первый яд свой впустит в спасающую грудь "И уж не вырвать жала, хоть голову, разбей.... "Так пусть-же погибает отродье гнусных змей!" Так Маргер, то краснея, то бледный, сам не свой, Вел разговор не с пленным, а больше сам с собой, И думал он, что рыцарь, в страданиях своих, Не слышет слов литовских, не понимает их. Но немец в прибалтийской был области рожден; С их языком сроднился; язык-же той страны И речь Литвы, как братья, как близнецы, сходны. Тут немец по литовски смог тихо простонать: "Ты слишком благороден, литвин, чтобы не знать, "Как самый низкий ратник, что если враг сражен, "То много прав имеет на милосердье он... "Про рыцарей сказал ты, что словно хитрый змей - "Готовы мы ужалить согревших нас людей. "Не поноси и гада.... среди литовских хат, "Сам видел я, у вас-же священных змей хранят; "А разве змей подобный за ласковый прием "Когда кусал ту руку, что поит молоком? "Я человек.... я рыцарь.... и так бы поступил? "Не знаешь, что за чувства в нас этот крест внушил! "Нет, не в измене черной признательность моя,-- "Вымаливая жизни, не стану ползать я... "Но если-бы, как рыцарь, ты жизнь мне пощадил, "Тебе бы христианин достойно отплатил!...

XIII.

С дружиной Немцев Маргер не раз в боях бывал, Подумал, усмехнулся.... но рыцарь молодой Ему казался полным правдивой чистотой К тому-ж литовский говор у пленника в устах Повеял примиреньем.... В родных для нас словах Всегда сокрыты чары, мирящия с врагом, Когда заговорит он родимым языком: Тогда он в нас потушит весь ненависти жар.... И блого, что не знал он всю силу этих чар! Так вождь в душе подумал, на стражей посмотрел И раны у больного перевязать велел, И из холодной башни со сводом перенесть Его в покой просторный, где свет и воздух есть. Тут сильные Литвины, подняв его с земли, В обширную светлицу сейчас перенесли. Среди её, из плиты, стол каменный большой, На нем разлитый алус и мед непонитой. Знать сходятся нередко сюда толпы бойцов, Порой для совещаний, порою для пиров, Рога лосей и зубров прибиты по стенам; Вот шлем, в бою отбитый у Половца с чела; Вот с лат гусаров крылья сарматского орла, И здесь чалмы цветные с татар увидел он, Из церкви Новгородской ряд золотых икон; Сверкнули между прочим пред узником больным И славный герб Мальборга, и Хелнский рядом с ним: Орел на белом поле с короной над главой И собственное знамя с Мариею святой. Вот братний плащ.... и живо его мечта несет В песчаному прибрежью балтийских дальних вод. Он живо вспомнил моря баюкавший прибой, И над морским заливом припомнил дом родной, И стены командорства из красных кирпичей, И вспомнил он.... тут слезы сверкнули; из очей....

XIV.

Дух рыцарей мужает от самых юных лет: Уже любовью рыцарь в отчизне был согрет. Ему знакомы были и чувств мятежных жар, И муки, и блаженство, и обаянье чар. Он, то смеялся трезво, то увлекался вновь, Уже для жизни сердце успел он развернуть: Под панцырною сталью мужает скоро грудь, А в сердце крестоносцев растет сама собой Честь рыцарская вместе с солдатской простотой. От детской колыбели, с младенческих пелен Основы христианства воспринял в сердце Он. Седой отец, бывало, с ним на коне верхом Его молиться учит и действовать копьем, Разсказом о турнирах мечты в нем разогрев: Как в образе богини,краса всех юных дев С высокого балкона бойцам бросает взгляд И доблестным героям дарит венцы наград. В таких рассказах прелесть ребенок находил, Он женщину, как Бога, благоговейно чтил, И ранее, чем страсти в нем сердце разожгли, Как в духов неба, верил он в ангелов земли. Он чистыми мечтами был девственно согрет; Когда-ж его впервые объял в осьмнадцать лет Любви мятежный трепет, закравшись в грудь тайком, Каким тогда предался он радужным мечтам, Как золото сиявшим, парившим в небесам! В душе, как в храме Божьем, светилась благодать. Любим-ли он взаимно? - он не хотел и знать! Сочувствия у милой он даже не искал, Был робок перед нею, любви не открывал, Лишь чувствовал, что в сердце отрадней и светлей, Когда встречался взором с возлюбленной своей. Но что невинность сердца? цветочек полевой; Порывы первой бури умчат ее с собой. Едва, надевши панцырь, копье он мог поднять,-- Как уж потупил ребенок в воинственную рать, И там, в разгуле шумном, где быстро он возрос, Друзья его лишили заветных лучших грез. Он, слыша детским ухом глумленья смех тупой, Поколебался в вере сердечной и святой... Уже перед румянцем, что от вина горит, Стыдливости румянец бежал с его ланит. А раз побыв на пире разнузданных кутил, Среди веселых. граций, разгула и вина, Любовь святая стала ему уже смешна. Идя во след пороку протоптанной стезей, Исполнился он ложью, простился с прямотой, И рыцарским девизом избравши мотылька, Что день менял утехи, глядел на них слегка. Любовь, надежду, веру - все счел за сущий вздор: Хотя порой и слышал внутри души укор,-- Перед самим собою притворствовал и лгал, И принужденным смехом боль сердца заглушал; В нем пробудились страсти и, подчиняясь им, Он начал роковую борьбу с собой самим. Когда сияньем Божьим душа упоена, Из ней зерно спасенья не вырвет сатана. Когда хоть раз взволнует нам перси вздох святой, Хоть раз заблещут очи молитвенной слезой, Душа, преобразившись пылка и молода, Надолго уж, надолго отчаянью чужда. Ей ран еще, быть может, и много перенесть,

XV.

Была таким волненьем грудь рыцаря полна, А между тем с Литвою объявлена война; Под Пуллецом разбиты дружины немцев в прах, И, в плен попавши, рыцарь у Маргвра в руках. Теперь трофеи брани заметивши кругом, Свой меч и плащ воинский с разодранным крестом, Свою броню и знамя увидя пред собой, Задумчиво унесся он на берег морской; Младенческие годы так ясно вспомнил вновь, Родимый дом и сердца невинную любовь, И он заплакал, силой таинственной объят, Отрадными слезами, что сердце молодят.

XVI.

Обманывает в горе нас времени полет: Года несутся быстро; день медленно идет. Промчится целый месяц, как тучка мимо нас, И, словно вечность, длится минута или час. Когда-же освежиться измученной душой Хотим мы, вспоминая путь жизни прожитой, То годы мук и горя, дни целые кручин, В неволе крестоносец такую жизнь влачил: Хворал он целый месяц и скоро все забыл... Мучениям и думам уже помина нет; Но день один проходить мучительнее лет. Нетерпеливо очи ладонью заслонив, Клянет он Божье солнце, что ход его ленив... И мечется на ложе болезненном своем, Безсонницей томимый, или тревожным сном, Минувшей целой жизни развертывает нить Он раз, другой и третий - раз до ста, может быть, Все перебрал он мыслью, носясь в своих мечтах, Что сердце укрывает в глубоких тайниках. И истомили душу ему, как злой недуг, Те думы, что свершали пред ним безсменный круг. Но юноша не может питать в душе своей Одни воспоминанья давно минувших дней. Пред тем, кто только начал путь жизни молодой, Мир будущого блещет, надежды золотой, Земли обетованной прекрасней и пышней, Он убежден, что в жизни путь сокровенный есть, Где всех цветов прелестных нельзя и перечесть, И где сокровищ бездны таятся под ногой. Но юный крестоносец в неволе и больной, Знал, что, быть может, гибель пред ним невдалеке, И смерть над ним трепещет, как меч на волоске У Маргера в деснице, что кровь его потом За кровь Литвы в возмездье прольют над алтарем; И жрец неумолимый призвать его готов, Быть может, в ту-ж минуту, на жертвенник богов. Геройскою душою был рыцарь одарен: Пред гибелью и смертью не задрожал бы он; Он не пришел бы в трепет от стрел и от меча. Но гаснуть потихонькуѵ и таять, как свеча, Глотая яд по капле, одну во след другой - О, это сушит сердце мучительной тоской! Когда с вершины заика, на башне у ворот, Затрубит в рог воловий литовский вайделот, Чтоб вечером иль утром народу возвестить, Иль в подземельи замка богов подземных рой Ворожея-старуха зовет к себе порой, И глухо завыванья и плач её дрожат, Когда им вторит эхо, и филины кричат, Он вскакивает с ложа, Дыханье затаив, И думает, что это звучит жрецов призыв; Что нож уже отточен, зажжен уже костер, И через миг свершится жестокий приговор. Но все в тиши смолкает... и мирно дремлет он, Но снова в подземельи ужасный крик и стон; Вмиг ужасом объят он опять во тьме ночной, И мужество слабеет в груди его больной. Когда пред заключенным миг роковой сокрыт, Сто раз его надежда то гаснет, то блестит.

XVII.

Меж тем, от ран телесных был узник исцелен. Литвин седой, как голубь, весь сморщен и согбен, Над узником болящим, как Маргер приказал, С лекарствами своими и день и ночь не спал. Тот старец звался Лютас (лев по-литовски); он Как будто гром звучали из уст его слова, А кудри с бородою длиннее гривы льва, Спадали живописно по груди и плечам. И отдаленным Немцам и ближним Полякам Всем памятны, - Татарам и Русским, до сих пор И рост огромный старца, и смелый грозный взор, И сила рук могучих, и молота удар, Когда рубился воин, неукротим и яр. А звучный громкий голос далеко рокотал И в грудь вливал отвагу, иль страхом наполнял. В своих воспламенял он воинский бравый пыл, А вражью рать и в ужас, и в трепет приводил; Но пролетели годы, и старость подошла, Стан стройный великана, согнула и свела, А борода красавца и волосы кудрей У старца забелели снегами зимних дней, И голос, словно бури, гремевший на войне Теперь лишь песням служит о дальней, старине. Бог предназначил старцам к потомкам перенесть Чтобы в веках позднейших не сгибло без следа, Что было и творилось в минувшие года. Как долг жрецов маститых, что Знич святой хранят, Так долг литовских старцев таинственен и свят, Одни огонь священный хранят на алтарях, Другие - Божье пламя, горящее в сердцах....

XVIII.

Благодаря лекарствам, был рыцарь исцелен, Лишь побледнел ужасно: горячей крови он Из головы и груди не мало потерял. Огонь печальных мыслей, что грудь ему сжигал, Могильною тоскою по капле истощал В оковах заключенья избыток юных сил. Так расцветает роза прекрасная, порой В сырой и темной яме под мрачною стеной: Но, Боже, как безжизнен недужно-бледный цвет... Едва расцвесть успела, и лепестков ужь нет! Под стебельком безсильным червяк гнездо ужь свил, А блеклый, жалкий, пурпур слой плесени покрыл. Литвин его мученья постиг, и в старике Проснулось состраданье, вражду преодолев; В душе питал он к Немцам непримиримый гнев... На узника, бывало, старик едва глядит, Прошепчет злое слово, проклятье проворчит; Лекарство-ли он варит, сидит-ли над больным, А видно, что душою недуг не делит с ним. Над стоном он смеялся, боями закален, Сам в ранах был, и столько их в жизни видел он, Так много он купался в крови свой целый век, Что сердца в нем не трогал болезнью человек; Но, отгадав мученья душевные в больном, Стал кротче старый Лютас, сиягчилось скрдце в нем, Уже заметно взгляды приветливей бросал, И заводить беседу с ним ласковее стал. Спросил его про имя и вспомнил, что в былом, Когда-то Рансдорф Варнер бывал ему знаком, Торунский вождь (так звали у пленника отца) Шрам написал клинком он Литвину вдоль лица. В глазах сверкают искры; разговорился он, И так в воспоминаньях увлекся старый дед, Как будто сбросил бремя шестидесяти лет; Как будто вновь воскресла мощь юная в руках, Знакомая собратьям, что спит в своих гробах; Как будто шлем воинский, как прежде, над челом, И киевския башни громит он топором! Когда одушевится старик Литвин подчас, К нему приходит Маргер и слушает рассказ, Задумчиво и молча, не проронив словца, Румянец лишь запышет, как зарево, с лица, Лишь только из под черных, нахмуренных бровей Как молния, сверкает огонь его очей, И взор, как-бы невольно, к той стороне он шлет, Где земли крестоносцев, вблизи балтийских вод, И длань сжимает гневно, как будто во врагов Стрелою смертоносной нацелиться готов.

XIX.

Но юному Рансдорфу даны покой и мир; Его не призывает жрецов кровавый клир, Тогда как крестоносцы, плененные в боях, Копают подземелья, иль заставляют их Возить кирпич и камни для сводов крепостных, Иль обливаясь потом, и в кандалах, они, Порою, пашут землю, выкапывают пни; Но узник на свободе - ему работы нет: Щадят его, недуг-ли, - щадят-ли юность лет, Иль Маргер непреклонно решился, может быть, Невольника для мести кровавой сохранить? Приветливы, как к брату иль сыну своему, Как гостю издалека, творят ему почет, Ему былины Лутас старинные поет. И даже грозный Маргер за княжеским столом Как будто бы с ребенком страны своей родной, Он делит хлеб свой житный, ячменный алус свой; При пленнике на немцев проклятий он не шлет. И выходить позволил ему он из ворот! На Неман смотрит рыцарь, по дремлющим волнам, И по туманам влажным, встающим над рекой, Шлет думы к отдаленной стране своей родной, Шлет рыцарям привет свой, магистру и друзьям,

XX.

О Пруссии он грезит во сне и на яву; Но странно, что всем сердцем,он полюбил Литву; Он Лютаса сказанья и песни полюбил, Взор князя благородный ему приятен был, Сроднился с облаками наднеманских небес И с воздухом литовским, и с жадностью впивал С реки прохладный ветер, что грудь ему ласкал. О, то не чары ветра, не неманских долин, Ни воздухом литовским, ни хлебом, ни водой К Литве он был прикован, но чарою другой; Она над юным сердцем власть полную взяла: Дочь княжеская Эгле волшебницей была. И раз потом, как в поле рвала цветы она; Он вспыхнул и дивился встревоженной душой, Что на Литве есть девы с подобной красотой, Что стрелы посылает амур из их очей, Он знал красавиц много из прусских дев и дам: Те роскошью богатой сверкают по балам, И всепобедным взглядом поклонников своих Порабащают смело к стопам повергнув их. Нарядна лишь румянцем ланит своих она. Да пышною косою в две пряди, и на ней Ни бархата, ни блеска уборов и камней! Лишь белоснежной тканью стан у нея обвит, А нить стальных колечек на голове у ней Не помрачает блеска лазоревых очей. Да, на Литве не даром народных песен рой Зовет цветком девицу и ягодкой порой, Всех спелых ягод слаще, всех цветиков милей.

XXI.

Над Неманом, где чащей широкой и густой Разросся на прибрежьи кустарник молодой, Там древний дуб раскинул ветвей своих шатер, Над юными главамит потомков молодых, Детей благословляет на утре жизни их. А на главе изсохшей давно ужь листьев нет: Перкун разбил гиганта вдали минувших лет, Вещунья-же, что в замке в подземной тьме жила, Торжественно вещала, и весь народы узнал, Что сам Перкун в том дубе жилище основал. Стал с этих пор священным Литве прибрежный лес, В дупле дерев спаленных, куда ударил гром, Кумиры, как во храме, разставлены кругом. В вечерний час и утром,среди глуши лесной И Потрымбос и Мильда, с любовью всеблагой, Мольбы песнопенья приемлют в жертву там. Тьмы ящериц и змеев, священных на Литве, От аиста надеясь запрятаться в траве, И под осокой темной убежище сыскав, В сушоных листьях норки копая здесь и там; И набожно Литвины сюда по временам Приходят на молитву урочною порой; Жрецы, девицы, старцы стекаются толпой, Проснется, лишь наступит восход или закат, И повторяют в дебрях дремучие леса То юности напевы, то старцев голоса.

XXII.

Туда с зарею ранней, цветами убрана, Напев их звонкий льется с росою далеко; Несут с собою девы цветы и молоко; Цветами осыпают старинный дуб святой, Змей молоком накормят, и дружною толпой, Вдруг из под каждой травки и каждого цветка Ползут тьмы змей голодных и часто по рукам Скользнув до самой шеи и приютившись там, На лоне чистой девы, обвив ее кольцом, Раз рыцарь, притаившись за зеленью ветвей, Украдкой любовался, как Эгле кормит змей, И сам себе промолвил: "Слепая сторона! "Не змеи тут богами - богиня здесь она!... "Лишь взор один прелестный - о, взор её святой!-- "Змею чудесной силой смиряет пред собой... "Прекрасное! Как много в великом слове том! "Гад, самый ненавистный, пред сим ползет рабом. "В прекрасном Бог! Он мощно сокрыл в нем чудеса, "Пред ним в смиреньи люди и благи небеса, "И даже силы ада ниц падают во прах!" Так рыцарь, полный страсти, вдали, таясь в кустах, Пред девою литовской в душе благоговел. С ней встретясь раз, ей в очи украдкой посмотрел. Его пронзила взглядом, без ведома самой, Не ведая, по детски, что рыцаря любовь Испорченное сердце в нем освящала вновь, Что пробуждал в нем чувство один лишь этот взгляд, Он весь переродился... Над юною душой Всевластны впечатленья, царящия толпой. Что-ж так попеременно печать лежит на ней Архангелов сегодня, а завтра злых чертей?

В лесу с Рансдорфом Эгле встречается порой Не полюбила-ль немца? "Спаси Перкун святой! "Ведь он литовской воле враг самый заклятой.... "Жаль только, что страдает... какой он молодой! "Тоскуя здесь в неволе, он должен погибать; "А у него, должно быть, и сестры есть и мать. "Он от родных далеко и от богов своих.... "А хорошо-ль бы тоже... когда бы нас самих "В неметчину прогнали, чтоб не вернуться нам "Ни к Неману родному, ни к милым, ни к друзьям.... "О, горе человека, тогда совсем забьет! "Несчастный крестоносец! как рано он встает!... "По валу долго бродит, весь в думы погружен... "Поговорить с ним надо... о чем страдает он?... Дочь Маргера дорогой, одна, сама с собой, Задумчиво делила и мысли, и мечты. О, бедная Литвинка! оплакиваешь ты, Что рыцарю томиться в темнице суждено: